За стеклами и за промасленной бумагой окон чуть поблескивают огоньки у соседей. Уж поздняя осень. Погода сухая, тихая, выйдешь во двор – холодно, звезды горят большие, белые, небо как сугроб, а земля черна, луны нет, при свете неба черный частокол ельников на сопках обступил деревню со всех сторон. Тяжелые большие дома стоят на берегу.
– Не ткала бы, не пряла и голая не ходила бы! – сказала Дуняша, расстегиваясь за пологом. – Прииск-то…
Она перенимала пермяцкое оканье.
– Еще вдревь толковали, товары из-за моря идут! – отозвалась примирительно Аксинья.
– Бабу веретено одевает, – сказала Арина. – Глаза устали…
– Без свечей-то, – вдруг сказал Илья.
Оказывается, он не спал. Дуня порадовалась, сердчишку легче, муж столько ждал ее.
– Мы век жили без свечей, – заворчала Арина.
– Это баре покупные свечи жгут даром, – подтвердила Аксинья.
– К рождеству где-то у меня еще свечи есть в сундуке, – вспомнила Дуняша. Она полезла в горячую постель. Илья горячий, лезешь, как в парную.
Не только свечей – стекла не стало. В разбитые окна нечего вставлять, приладили промасленную бумагу. Кончилось золото, выработались пески на речке под деревней, не на что покупать. А стекло подорожало, говорят, потонул пароход со стеклом в море.
«Зачем эта прялка и все… – думает Дуняша, – когда можно с Ильей намыть себе на свой дом, на скот и на хозяйство, на одежду и на женское. Что там свечи!»
Она слыхала от торговца Ивана Бердышова, как люди живут, видела сама кое-что и читала в книгах. «Можно жить и просто и легко, себя не убивать. Столько разного товара для удобства жизни! И все можно получить. А тут поём хорошо, да тянем зря. Боятся старики, как бы без дела не просидели, не обленились. Мы с Ильей и с достатком не обленимся!»
– Поедем мыть с тобой на Тимохин прииск! – шепчет она мужу.
Илья не спал не для того, чтобы толковать про прииск. Дуня рассмеялась громко, вырвалось у нее… Кто-то из старух кашлянул…
Илья славный. Он на все согласен и ничего, никакой работы не боится! Каких коней он выездил! И сам как добрый конь. Рванет – не удержишь. На прииски идти согласен, но особенно его не тянет. И не совсем верит он Тимохе. Не говорит, но, кажется, ему и так хорошо. А иногда хочет мыть. Не поймешь его.
У Дуни словно пружина в сердце и завод. Удары в груди всегда будят ее в то время, в какое надо встать. Вскочивши, еще в полусне начинает прихорашиваться. Затеплится огарок за пологом. Здесь свеча, зеркальце, гребень и муж на кровати и рядом меньшая – Танька. Ее, Дунин, свой мир, маленький, теплый и любимый. Она иногда расчесывается во тьме, чтобы не злобить старух.
И сразу пробили часы. Вот уж и собаки завыли.
Дуня гасит огарочек, коснется щекой ребенка, почувствует детское дыхание и впотьмах уходит во двор.
Она приносит дрова.
Воду наливает для скота в долбленные колоды. В старую избу несет воду, в кадку, в котлы. Затапливает плиту, сходит в ледник, принесет нарубленные накануне куски мяса. Надо еду варить. Задавать корм скоту, отруби запарить.
Начисто моет колоды для водопоя, ошпаривает их кипятком.
«Боже, дай нам счастья, детям нашим!»
По избе, как камни, еще лежат без движения в глубоком сне мужики и парни. Возлюбленный супруг за пологом раскинул руки. Дуня вбежит в дом, кинется к мужу под полог, отогреет свое сердце и опять за дело.
Пахом поднимается, начинает расталкивать парней, словно сам давно не спал. Удивляется, что никто вставать не хочет, и сердится, не может добудиться.
Старухи встали, уж ползают по двору, по закоулкам. Девчонки забегали.
Коровы ели, вареный корм им задан. Но не радостно Аксинье. Год от года Дуня становится сильней. Аксинья и Арина слабели, не могли обойтись без невестки. Без нее как без рук. Но не хотелось Аксинье признаваться в этом. Она противилась, желала показать невестке, что еще зорок глаз хозяйки.
Поэтому, несмотря на все старания невестки, покоя в доме не было. Была бы ленива – беда. Но лень можно выбить. А такое старание страшней лени.
«Почему она так спешит, словно это все только ее?» – думает Аксинья.
Аксинья только подумает о том, что надо сделать, а глядь – невестка уже сделала, догадалась!
…Наступил рождественский пост, и к праздникам весь дом надо было прибрать, все вымыть и вычистить, перестирать, перечинить и перештопать старье, сшить всем обновки, украсить дом пихтой.
А потом придется наготовить впрок пирогов, вынести на мороз одних пельменей не менее пяти тысяч штук, с мясом, с калужатиной и со всякой всячиной. Пирожки с черемухой на морозе замерзнут, как камень. Пельмени ссыпятся в мешки. Подвесят их мужики к балкам в амбаре. Это только начало…
Дуня побелила стены, измыла полы добела, терла их с песком в избе и в сенях, вымыла кипятком амбар, вычистила навоз, свезла…
– Маманя, – почесывая лоб, сказала она, стоя посреди избы, в то время как Танька лен-голова, закусив в рот свой подол, пряталась в ее огромной юбке, – вот это сжечь бы!
– Да ты что? Ах ты! – всплеснула руками Аксинья. – Сжечь! Да ты не заводила! Это хорошая вещь! Из Расеи… Ноская.
– Ноская! – грубо ответила Дуняша. – Эка золото. И стирайте ее сами! Привыкли жить в дерьме!
– Ты как это смеешь? – забегали глаза свекрови.
– Ты что это? – ужаснулась Арина.
– Да тут шкур сколько угодно, меха можете взять себе, другую пошить. Шелка у китайцев взять покрыть, самые лучшие в мире, задаром.
– Ты не заводила! Ишь какая! Шелка ей!
За обедом все ели дружно, и казалось, ссоры не бывало. При Пахоме, Терехе и муже Дуня сказала свекрови:
– Делиться нам с вами пора!
– Ах, вот что! Чего задумала! Как это делиться?
– Как ты с детьми управишься?
– Справлюсь!
– Уж детям ли не житье у бабушки?
– Правда, рукомойника боятся! Умываться не научу… Что у вас за дом? Вещей хороших нет, одни тряпки, – говорила Дуня.
– Как ты смеешь так отвечать! Илья, натрепал бы ее за волосы, как она с матерью говорит… Как она при старших смеет!
– Что же я плохого сказала? Я вам же хочу добра, – ответила Дуня и встала из-за стола. – Простите! – сказала она и низко поклонилась.
– Шшить вы, заразы! – вдруг закричал Пахом на старух.
– Побей меня, муженек, поучи! – выпрямляясь, сказала Дуня мужу.
Илья притих. На глазах у него стали навертываться слезы. Но чтобы никто не заметил, он быстро ушел.
Пахом подпоясался и тоже ушел.
– Улестила всех! – пробормотала Аксинья.
Глава 11
Почта приехала. Пассажиры просили ехать дальше, обещали приплату. Вызвался Илья. Он сказал жене, что, по всем приметам, пурга не разыграется.
– Дай мне свои штаны, – сказала Дуня. – Я пойду за тебя в лес, как только погода установится.
Илья отдал жене ватные штаны.
Илья укатил с колокольцами, повел весь караван верхом на гусевике. С ним Васька Кузнецов и другие ямщики, шесть кошевок с почтой и пассажирами. Илья среди торосов дорогу знает, как волк. Проезжающие ему хорошо платят и угощают вином, очень нравится им, как Илья ямщичит. Только песен не поет. Ему скажут – спой, он смолчит или ответит: «Тут не Расея!» Возвращаясь, деньги отдает Дуне, когда в доме нет никого. А Дуня нарочно потом побренчит при старухах монетками.
Илья вырос в семье, в хозяйстве которой была единственная лошадь. Теперь у Ильи есть жеребец, томской, сибирской породы, с длинными ногами, и еще два мерина – гнедой и буланый. Есть мелкие коняги, мохнатые казачьи забайкалки, выносливые, сами себе могут корм добывать под снегом, как олени.
Однажды Дуня похвасталась отцу мужниным табуном. Спирька Шишкин ответил ей:
– Ты сама – кровная лошадь, породистая девка была. Эх… Илья был охотник хороший… Я его любил. Удал! А женился и на охоту не идет! Много у вас дела дома!
…Тереха болел не первый день. Дуня поехала в тайгу с Пахомом и с парнями. Она умела рубить лес, знала, как свалить лучше лесину, куда ее положить вершиной.
В полушубке, в длинной теплой шерстяной юбке и зимних штанах под ней, согнувшись, с топором за поясом бредет Дуня по снегу.
Куры в такой мороз сидят в избе в небольшой клетке, помет чистишь за день дважды. А то в кухне засмердит.
На другой день ударил такой мороз, что мужики не поехали в лес, выпили и проиграли до вечера в карты.
Опять с ведрами, с подойниками, с отрубями возится Дуняша. Вымя надо обмыть, вытереть, выдоить. Вечером коровам нужен теплый корм.
Ночью, когда пожалеешь своих ребятишек, то пожалеешь и себя. Семка кричит, не спит.
– Черт ты! – не вытерпит мать, – Будешь спать? Выброшу собакам!
Илья вернулся с низовой почтой. Набитый деньгами кошелек отдал Дуне.
– Это тебе, чтобы зря не бренчала.
– Где же ты такой кошелек купил?
– Везли генерала с генеральшей. Она чуть не влюбилась в Ваську… А мне заплатили… Кошелек на свои деньги взял у торговцев… А Васька книг купил. Сходи к имя. Васька в своей кошевке генерала вез. С генеральшей, с молодой! А мне купец попался и все угощал вином.
Дуне негде поговорить наедине с мужем. Кругом толкутся. Илью нельзя отзывать, он не пойдет, еще и удивится, зачем, мол, зовешь, толкуй тут…
– Нет, – сказала Дуня ночью, в постели, отстраняясь от мужа.
Она стала тихо, но бурно жаловаться.
«Ночная кукушка дневную перекукует!» – думала Аксинья, не слыша ее слов, но догадываясь, что за пологом на нее с золовкой льется река зла.
– Вот уж врет, вот уж врет! – не выдержав, заворчала мать в потемках.
– А как гусевик, не хромал? – спросил с печи Пахом.
– Нет, – небрежно ответил сын.
– Я говорил, что припадает… Хорек его покусал…
– Я ли не работница… У меня ли не руки, – лился чуть слышный шепот прямо в ухо Илье, даже щекотно ему. – Нам ли не жить? А все нам заступлено. Уйдем, давай заживем сами, детям порадуемся и жизни. И друг друга мы не видим, не говорим… Без позволения не живем, шагу не ступим. Хорошо делаешь – им боязно, что я одолею, все возьму себе. Плохо – как на ленивую батрачку смотрят. Я не угожу никак, и не буду! Ильюшечка, милый…
– Что уж это, как не стыдно! – ворчит Арина, хотя и она ни слова не разобрала.
И Пахом ничего не разобрал.
– Нет, это она правильно! – изрекает он. – Лес рубить не женское дело.
– Тогда уж и жить бабам надо, как мужики! – склабится во тьме Тереха.
Илья силится, думает, как быть. Переменить жизнь? Отца-мать не переспоришь. Он непривычен спорить.
– А все-таки разделимся! – сказала Дуня утром свекрови.
И она почувствовала, что стрела попала в цель. «Слово не стрела, а хуже стрелы!» Выражение самодовольства явилось на ее сильном лице. Аксинью взорвало.
– Ссоришь нас с сыном?
– Чем я вам не потрафляю?
Тем временем Пахом заметил, что у новой кошевки оглобля напрочь вырвана.
– Ах ты, зараза! – раздался надтреснутый голос во дворе.
Илья получил кнутовищем по затылку.
Выбежала Дуня.
– За что, тятенька! Он ли на вас не робит? Как вы смеете!
Дуня тронула мужа за рукав, но тот вырвался.
Илья наладил кошевку, почистил коней и явился в избу. Он опять сел, раскинув ноги. Потом, ни слова не сказав отцу, ушел, запряг коней и умчался. Он вернулся поздно ночью пьяный.
«Этого не хватало!» – подумала Дуня и ушла спать к детям.
Наутро Пахом сильно задумался.
– Что мне побои-то сносить! – заявил ему Илья.
Ночью, пьяный, он ударился лбом о ворота.
…Егор давно советовал Пахому отделить молодых. Сам он отделил брата, и тот жил с Татьяной хорошо и тихо.
– Но как же делиться? У вас ничего нет, – сказал Пахом.
– Кони твои! – обратилась Дуня к мужу.
«Что же, как цыгане на конях будем ездить?» – подумал Илья и ухмыльнулся. А на душе скребло, хоть плачь.
– Заработаем и отделимся, – стояла на своем невестка.
– Да как же мы с Терехой жизнь живем и не делимся…
– Да, уж пропустил я время! – с тяжелым вздохом сказал Тереха. – А то надо бы было… Это… То есть…
Он уже лет двадцать сетовал в душе, что вовремя не отделился. Брат крутой, строгий. Он командовал Терехой, как солдатом.
А Пахому казалось, что Тереха им пригрет, и в правах с ним равен и что им обоим живется одинаково и очень хорошо.
Тереха тяготился, но терпел, опасался, что не сумеет жить сам. Он смолоду жил умом отца, а теперь привык жить по указке брата и согласен был впредь терпеть, лишь бы не брать на себя заботы, не думать о делах. Но и он недоволен, что Пахом на новом месте больно держится старины, уж очень он обычаю покорен.
Многие думы ложились у Терехи в голове, совсем не как у брата. Терехе нравилось новое, а Пахому – старое. Тереха подавлял в себе все свои желания потому, что боялся разлада.
Вся семья перессорилась в этот день. Все остались в обиде друг на друга.
– Илья! А Илья! Ну, что ты молчишь?.. Смотри, Илья, – вспыхнула Дуняша, оставшись с мужем наедине, – я тебя погублю, ей-богу погублю, если будешь молчать.
Илья ухмыльнулся. Приехал Митька Овчинников и подбивал его ехать в кабак, «под елку». Илье надоели домашние споры и раздоры. Угрозу жены он не принял к сердцу. Она ли не заступник его, не первый ли ему друг, холит его, нежит! «Любит, как же погубит меня?» – подумал он и опять ухмыльнулся.
Аксинья пришла и сказала Дуне:
– Мы старые, уходить от нас нельзя… Прости нас!
Молодая женщина потемнела лицом. Такая покорность и доброта свекрови были хуже зла. Она знала, что не смеет не жалеть стариков.
– Че же делать? – сказал Илья.
– Делиться надо! – ответила Дуня.
На это у Ильи не было ни душевных сил, ни решимости.
Он пожал плечами.
– Илья! Заклинаю тебя! Смотри! Я не шучу…
…На ямщиковой попойке у китайца в лавке Митька Овчинников спросил Илью:
– Что ты последнее время нос повесил?
– Дома нелады, – признался пьяный Илья, – у баб грызня.
– Стоит ли из-за этого! – Митька засмеялся, а Илья совсем понурился.
У Митьки дело не ладилось с Настасьей Кузнецовой. Он подозревал, что она не зря всегда ждала прихода «Ермака». Там, как он слыхал, есть один пропойца и прохвост, а Настя его жалеет.
– На золото я не пойду, – рассуждал Митька. – У нас все с ума сошли, отец ждет весны. Бабы жадничают. А я не ходил и не пойду. С Амура – никуда! И ты – плюнь на баб!
«Как же плюнуть!» – думал Илья.
– Бабы всегда грызутся. Что ты так удивляешься! Да Авдотья сама от семи собак отгрызется. А ты так и будешь жалеть то мать, то ее… Бабы, они бабы и есть! Сплетки сплетают! А тебе-то что?
Илья подумал, что, пожалуй, на самом деле не стоит так убиваться из-за бабьих ссор.
«Жалко, конечно, Дуню. Ну и что? Разве ей плохо? Разве мы не вместе всегда, разве она не любит меня! Дети у нас теперь здоровы!»
Илья решил, что нечего дома давать потачки, надо быть мужиком. «А я сам как баба, только и боюсь. Мать да жену!»
– Жена есть жена! – сказал пожилой ямщик. – Люби ее, как душу, тряси, как грушу!
– В тайге груши дикие, – отвечал Илья. – Их другой раз как ни тряси – толку нет.
– А на старых местах хороши груши, – сказал старик, – мягки и сладки.
– Так и ждут, кто сорвет, – добавил Митька.
Илью вдруг разобрала жгучая тоска, и потянуло его домой. Больше не хотелось пить и разговаривать с Митькой. Илья недобро уставился. Подумал, что надо при удобном случае стукнуть его, заразу, за все. «Может, он и прав, но ловко бы двинуть его, чтобы сопло закровило».
Илья только не мог придумать, к чему придраться.
Глава 12
– Здравствуй, Василечек! – бойко сказала Дуняша. – Ты почему у Татьяны, а не дома? Покажи, какую книгу читаешь?
– Вот, гляди! А где Илья?
– Илья вне очередь уехал с почтой. Повез богатого китайца, крещеного. У него в Благовещенске свой маленький завод. Шуба на нем в тысячу рублей, сукно подбито собольим мехом, и роговые очки на носу. Вот это китаец! С ним едет свой врач, тоже китайский, ученый. А ты что не дома?
– А у нас свалка, читать не дают, – сказал Вася.
– Дерутся, што ль?
– Хуже… Приборка идет. Очищаются от грязи, а потом поедут в церковь очищаться от грехов…
– А я к подружке. Так она седня в батрачках? Ну я с тобой посижу…
Василий глянул в окошко.
– Она скоро придет! – ответил он.
– А ты, Васятка, читарем стал! Ну, покажи книгу… Хотя бы почитал. Илья у меня стал пьянствовать. Характера у него не хватает.
– Возьми себе эту книгу. Грамотная ведь ты.
– По Псалтырю тятенька учил: аз, буки, веди, глагол… Только мне делов не хватало, при бабке книжку читать! Василек, почитай вслух, а я посижу барыней. Кто это такая?