Тепин с ней соглашался.
Она просила у Тепина прощение за то, что не уберегла холодильник композитора Ляпина. Композитор Ляпин держал холодильник у себя в сенях, потому что холодильник сильно шумел. Это был старинный холодильник “Орск”, невероятно надежный. Он не боялся ни стужи, ни землетрясений, ни старости. Три года назад холодильник украли. Здесь обворованы все дома дачников. Евдокия Васильевна даже знает, кто вор. Инопланетянин, вот кто.
Тепин переспросил:
– Кто, кто?
– Валерка Инопланетянин, из Каменки. Так ведь он уже год как снова сидит – с милиционером подрался.
Тепину показалось забавным, что у композитора Ляпина слямзили холодильник. Он сказал, что композитор Ляпин сам не вспомнит уже, был ли у него холодильник. Пустяки, сказал Тепин, надо будет – купит другой. Он успокаивал Евдокию Васильевну. Она же не сторож композитору Ляпину, а просто соседка.
– Стыд какой, стыд какой, – между тем сокрушалась Евдокия Васильевна.
Катрин предложила Евдокии Васильевне водочки под огурчик. Евдокия Васильевна замахала руками и поспешно ушла.
Они не заметили, как стемнело за окнами.
– Медленное время, правда? – сказала Катрин.
Он сказал:
– Ты заметила, здесь время по-другому идет?
Он объяснил Катрин, что такое венцы и почему дом называется пятистенок. Он показал Катрин, как пользоваться заслонкой, потому что пора было закрыть дымоход. Заслонка – заслоняет ды-мо-ход. Чтобы было тепло. Катрин обрадовалась – она знала происхождение слова “заслонка”. От слова “слон”. Катрин удивилась, когда он засмеялся.
– Разве ты не знаешь слово “слоняться”? – спросила Катрин.
Она уверяла, что слово “слоняться” от слова “слон”. Когда при Екатерине появились в Петербурге слоны, их выводили гулять – отсюда пошло “слоняться”.
– Помнишь басню Крылова?
– “Слоняться”, может, и от слова “слон”, но заслонки в России были еще до слонов, – Тепин сказал.
– Были, – сказала Катрин, – но назывались они по-другому.
Потом они выпили по стопке, и он стал вспоминать что-то из детства, чтобы рассказать Катрин, только не знал сам, что вспоминает.
Оказалось, что Катрин осведомлена о существовании домового. Она твердо сказала:
– Здесь есть домовик.
– Домовой, – догадался Тепин.
– О да, домовой. Мои ощущения.
Катрин сказала, что когда закрывает глаза, видит поле, желтое от одуванчиков. Тепин спросил, устала ли Катрин. Катрин сказала, что да. Вернее, устали ноги немного, а сама она не устала.
Ее удивляла возможность тишины. Если не шевелиться и слушать, можно услышать лишь отдельные звуки. Например, поскрип подсыхавших обоев, они отстают от еще холодной стены.
Тепин повесил джинсы Катрин на проволоку возле лежанки.
Пока он искал в рюкзаке фонарик, она погромыхивала тазом на кухне. Разбавляла горячую воду холодной.
Когда он бросил рюкзак на кровать, матрас-матрос пронзительно скрипнул. Он был ужасно скрипуч – до неприличия, до профанации межличностных отношений. До претензии на роль некого третьего.
Поэтому расстелили на полу ляпинский зипун мехом наверх.
Катрин никто никогда не любил в русской избе.
Было тепло.
Тепин любил Катрин языком. Он ощущал языком, как медленно твердеет клитор Катрин. Он любил любить Катрин языком и любил ощущать языком, как твердеет клитор Катрин. Он только боялся перелюбить, пережелать, потому что любил и желал очень сильно Катрин. Нерасчетливо – сильно – Катрин. Она же как будто не хотела спешить. Пусть. Катрин. Хорошо. Раз время здесь идет по-другому, раз Катрин сегодня такая копуша, он заставит себя думать не о Катрин, а о посторонних предметах. Почему бы нарочно не заставить себя вспоминать, как ехали они в рабочем автобусе, как над головой водителя качался вымпел-сувенир, как старик в серой фуфайке вез лист фанеры, как появлялись в окне то озеро, то карьер, то поле, желтое от одуванчиков? Они вышли у мостика через речку. Речка была порожистой. Мостик был деревянный. На берегу росла дикая сморода. Она сама – как мостик – выгнулась – на лопатках и пятках. Навстречу его открытому рту. Он подумал: у меня шершавый язык. И забыл, о чем думал. О влажной пизде. Он думал о мокрой пизде копуши Катрин. Он подумал, что пизда Катрин, как и Катрин, сейчас принадлежит ему, а не Катрин, потому что Катрин и пизда Катрин – сейчас это синонимы. Он хотел сказать Катрин все, что думает об ее пизде, он бы сказал: Катрин, ты пизда, – но его рот принадлежал не ему, а Катрин, – его ж самого вообще не было, был один только рот, его жадный и трудолюбивый рот, принадлежащий Катрин. Что сказала она, он не услышал, потому что бедра Катрин сжали ему уши, виски, он ждал, что кончит – она, но она схватила за руки его и потянула к себе, он вошел. Вошел и пошел. Вняв Катрин. О, он яростен. Яр. Его не надо просить. Глубже, сильней. Яри, яри, ярихорясь. Яруй. Ярун. Ее глаза не просто закрыты, а сильно зажмурены. Она словно решает задачу, такое сосредоточенное лицо. Не люблю твое лицо, когда ты скучаешь, а люблю твое лицо, когда ты кончаешь. Катрин закричала. Он никогда раньше не слышал, как кричит Катрин. Он подумал, что сейчас прибегут Евдокия Васильевна и баба Маша. Или обрушится потолок. Потолок был под углом, а пол – наискось, потому что правый угол осел из-за нижних двух-трех ветхих венцов. Венец – делу конец. Или как там?
– Можно ли пить эту воду? – спросила Катрин, зачерпнув ковшом из ведра.
– Конечно. Вода из колодца.
– Без кипячения?
– Пей на здоровье, Катрин.
2
Катрин была не только критиком современного искусства, но и художником, автором ряда проектов.
Жизнь в русской деревне мыслилась как проект. У проекта было название – “300 поступков в русской деревне”.
Каждый поступок имел порядковый номер.
Будучи пронумерованным, каждый поступок манифестировался как художественный жест, равный единице биографии Катрин, и становился элементом произведения современного искусства.
Подробный дневник пребывания в русской деревне писался Катрин.
Поступками Катрин определялось ее дневника содержание.
Под поступками Катрин подразумевались: активные действия, жесты и смена ее положений.
94. Обрабатываю тяпкой грядку.
104. Отломала щепку от подоконника.
Мысль, обличаемая в слова, автоматически становилась поступком.
196. Подумала: не вынести ли мусор во двор?
(Характерно, что эта мысль не имела последствий.)
212. Вспомнила, что оставила в огороде панаму.
Ощущения и впечатления удостаивались внимания лишь в ранге поступков.
76. Решила записать: на что похожа ночь.
77. Пишу: ночь похожа на черное молоко.
78. Вычеркиваю 77 и заменяю 77-а: ночь похожа на ночь.
79. Хочу спать.
Материал, с которым работала Катрин, была ее личная жизнь в заданные промежутки времени.
В качестве объекта искусства Катрин демонстрировала корпускулярную модель своей жизни в пределах заранее декларированного числа поступков.
Тепин был ассистентом Катрин, единственным зрителем и партнером.
В определенные промежутки времени Катрин ощущала двоякость собственного бытия: 1) жизнь как жизнь в обычном понимании слова (непрерывный процесс), 2) жизнь как перфоманс, как экспромт, как произведение актуального искусства, с необходимостью выражаемое, согласно технике, освоенной Катрин, через реестр поступков (дискретный процесс).
Тепин по прямоте своей называл этот реестр то отчетом, то протоколом, то репортажем. Он весьма упрощал.
В эти промежутки времени жизнь Катрин принадлежала не только Катрин, но и всему миру. В частности, разумеется, Тепину, но лишь как одному из многих…
29. Любовь на полу.
171. Любовь в огороде.
265. Секс.
(Без уточнений.)
– А почему не написала с кем?
– В данном случае это непринципиально.
Впрочем, Тепину, по его разумению, сама Катрин принадлежала вдвойне: в частном порядке любовной связи и как зрителю всего художественного проекта (тем более первому).
Отвечая за свои поступки, Катрин утверждала данным проектом незыблемость идеи авторства. В лице Катрин автор не мог умереть, ибо одновременно был и творцом, и материалом.
3
– Всю жизь в деревне прожила, а петуха зарубить не умею. Мы с бабой Машей все Матвеича просили, так ведь он помер зимой еще.
Из любви к искусству Дядя Тепа мог бы, пожалуй, зарубить, но не ради супа, не ради еды. Только так: из любви к искусству. К современному искусству.
На чердаке дома Тепин обнаружил большую, пропахнувшую ванилью коробку, набитую книгами и журналами. Журналы были “Наука и жизнь” за 1977 год, а книги по большей части отвечали школьной программе. Достоевский, Лермонтов, Есенин – по-видимому, дочь Ляпина должна была читать на летних каникулах. Дядя Тепа извлек из коробки потрепанных “Идиота” и “Преступление и наказание”, задумался. На “Идиоте” как будто резали хлеб – вся обложка в царапинах. Решил: пригодится.
Он сам затеял разговор с Катрин о границах допустимого в искусстве. Когда-то она ему рассказывала об убийстве кота группой актуальных художников. Кота прикончили в тихой Финляндии, не у нас. В среде арт-критиков убийство кота широко обсуждалось, многими осуждалось, в любом случае вызвало интерес, главным образом теоретический, но в чем концепция, Катрин уже вспомнить не могла, – не то Бог умер, а кот жив, не то наоборот. Вопрос так и остался открытым: можно ли проливать чужую кровь? Свою можно, и ее актуальные художники давно проливают – кто член себе отрежет, кто нос, кто размозжит себе голову об загрунтованный холст, расстеленный на асфальте, а вот чужую – свинячью, козлячью, кошачью? Человеческую наконец? Где граница дозволенного? Есть ли она вообще? Кто сказал, что есть? Среди апологий убийц кота были и забавные этологемы, вроде: пусть лучше котов убивают публично, чем людей втихаря.
Что бы ни говорили об акции, о ней говорили, а следовательно, она была успешной.
– Это не моя тема, – сказала Катрин, – я не помню подробность.
Но что удивило Дядю Тепу тогда, эта случайно попавшаяся на глаза газетная заметка из уголовной хроники. Судили одного субъекта – не то водителя, не то строителя – за убийство как раз кота; он кота, причем своего, домашнего, замочил почему-то, а соседи подали в суд. В заметке подчеркивалось, что соответствующая статья УК применяется впервые. Два года дали, ни много ни мало. И вот деталь: субъект сей в молодости не был лишен представлений о возвышенном, о прекрасном, что, кстати, выяснилось на суде, он, видите ли, (отмечалось в заметке) в молодости мечтал стать художником, просто (подразумевалось) художником, с кисточками и палитрой (а каким же еще?), но почему-то не стал. Стал бы художником (следовало читать между строк) и не стал бы злодеем. Шишкин мишек не убивал, и Саврасов грачей не мочил без толку. Дядя Тепа подумал тогда: дурак, не тем художником стать хотел. Был бы актуальным художником, за убийство кота не срок получил бы, а, может быть, грант – на новый проект.
Вот тебе, дяденька, разница между искусством и жизнью.
Катрин своих суждений по данной проблеме не высказывала.
– Моя тема другая. Я сама не буду никого убивать. Но я понимаю интенцию этого жеста.
Иными словами, как практикующему художнику смертоубийственные методы ей были чужды, однако она относилась довольно серьезно к подобным работам как теоретик, как историк искусства.
Тепин заподозрил Катрин в двоемыслии. Принимая историческое убийство свиньи в галерее “Риджина” и тому подобные акции, а также членовредительства известных актуалистов, сама Катрин не желает запачкаться кровью.
– Если надо будет лягушку раздавить, не раздавишь?
– Нет.
– Даже если это работает на концепцию?
– У меня не может быть концепции, которая связана с убийством лягушки.
– И червяка?
– И червяка.
– И мухи?
– И мухи.
– Ну, про мух ты мне не рассказывай. И про комаров тоже.
– Послушай, – сказала Катрин. – Я не позиционирую себя как художник, когда я убиваю муху или комара. Когда я позиционирую себя как художник, я лучше разрешу себя кусать.
– Но почему же ты не протестовала против убийства кота?
– Я не одобряю убийство кота, но если оно стало свершившимся фактом художественной жизни…
– Убийство стало фактом жизни…
– Хорошо: фактом художественной практики… если так, то я должна воспринимать это именно как факт, как событие. Я могу критиковать этот перфоманс, но я должна признавать, что он факт художественной практики. Я признаю. Я считаю, это плохой перфоманс, очень плохой. Но я признаю, что это перфоманс. Я уважаю чужие мнения об этом перфомансе. Если я правильно помню, профессор Савчук сказал: убийство живого кота проблематизирует место его социальной функции… Я не согласна. Но я уважаю его мнение.
– Объясни мне, чем этот перфоманс плох? Я понимаю, что убивать котов нехорошо, но с точки зрения арт-критика, с твоей точки зрения, чем плох перфоманс?
– С точки зрения арт-критика, если тебя интересует мое мнение, этот перфоманс плох этим. Художник – не убийца. И не самоубийца. Некоторые думают по-другому, но я думаю так.
– А можешь ли ты признать, что при некоторых условиях убийство кота будет хорошим перфомансом?
– Я не знаю таких условий.
– Ну, скажем, если кота убили не по концептуальным соображениям, а по приговору. По законному приговору. Пусть жестокому, но справедливому. Разве тогда художник будет убийцей? Он будет – рукой проведения.
– Не понимаю, о каком приговоре ты говоришь? Кто может приговорить кота?
– Допустим, ветеринар. Допустим, кот болеет чем-то таким, что несет угрозу другим котам. Или людям.
– Это очень жестоко, – сказала Катрин.
– Не спорю. Но будет ли это перфомансом, фактом жизни художественной?
– Это плохой перфоманс, очень плохой.
– Чем же это искусство плохое?
– Нехорошее, очень нехорошее, – повторяла Катрин.
– Хорошо, “нехорошее”, но разве не жесточе и не циничнее убивать ни за что? Ради красивой концепции?!
– Нет. Как ты говоришь, это циничнее. Это еще хуже, чем то. Еще хуже.
– Почему же убить по необходимости циничнее, чем ни за что?
– Это циничнее, если ты это считаешь искусством. Перфомансом.
– Почему ж не искусство? Если то искусство, то и это искусство.
– Это не искусство, это утилитарное искусство.
– Утилитарное искусство – тоже искусство.
– Когда дизайн. Архитектура. Но по большому счету искусство всегда без полезности, особенно актуальное. Убийство больного кота для общего пользования – это санитарно-гигиеническая мера и только. (Катрин хотела сказать “для общей пользы”; она начинала волноваться.)
– Ты мне сама рассказывала о перфомансе с промыванием желудка. Помнишь? Тоже ведь санитарно-гигиеническая мера.
– Промывание желудка не было как самоцель.
– А если убийство больного кота – не самоцель, а всего лишь один из элементов действия, подчиненного общей концепции?
– Мне не нравится такая концепция.
– Но мы ее даже не сформулировали!
– Я не хочу ее формулировать.
– По-твоему, грохнуть здорового кота ни за что ни про что – это лучше, чем умертвить кота, который представляет собой угрозу людям?
– Лучше. Но я тебе сказала, я не одобряю тот перфоманс. Это неправильный путь.
Дядя Тепа продолжал рассуждать:
– А если бы не только в соответствии с концепцией, а по необходимости был бы убит кот, можно было бы считать такое убийство произведением искусства?
– Это схоластика, – сказала Катрин. – Я перестаю тебя понимать.
Он ушел в поле, посидел под старой осиной, поглядел, как пасется коза бабы Маши. Вернулся домой. Катрин задумчиво смотрела в окно.
– Хрен с ним, с котом, – сказал Дядя Тепа. – Возьмем петуха. Вот конкретная ситуация. Соседка хочет сварить суп. У нее два петуха. Что само по себе абсурдно. Петух должен быть один. Как ни посмотри – надо рубить. Согласна?
Катрин молчала.
– Рубить некому. Она попросила меня. Совершу ли я безнравственный поступок, зарубив петуха?