Александр медленно, вкрадчиво улыбнулся.
– Слушай, а ведь я тебя знаю, – сказал негромко.
– Понятно, знаешь! – хмыкнул Серега. – Ого, как ты ночью глазками шнырял! Приметливый, это я сразу просек.
– Нет, я тебя еще раньше видел, не только вчера ночью.
– Как это ты мог меня видеть? – озадачился Серега. – С кем-то путаешь.
– Да ничего я не путаю, – спокойно ответил Александр, глядя ему в глаза. – У меня абсолютная память на лица. Виделись мы на Первое мая. Я тогда в линейной дежурной бригаде работал, мы приехали на вызов к двум педикам, которым мало было собственных палок, так один другому взял да и засунул уполовник в задницу. От чувств-с, как Миша Бальзаминов говорил. Видел кино «Женитьба Бальзаминова»? Ну вот… засунул, значит. А уполовник-то с ручкой, возьми и застрянь. И никак его не вытащить. Вызвали «Скорую», а что мы можем в домашних условиях? Тут оперировать надо или не знаю что. Повезли страдальца в машине, а у нас тогда «Волга» была, ему там с этим крючком в заднице ни встать, ни сесть – от неосторожного толчка уполовник еще глубже загоняется. Поставили табурет сзади в салоне, на него раком взгромоздили парня, причем задница его с уполовником пришлась как раз напротив окна. Обычно из окон нормальные лица смотрят, на худой конец – собачьи морды, а тут что? Правильно, твоя жопа. Это ведь ты был, верно, Серега? Это ведь именно тебе друган для усиления чувств уполовник аж по рукоять засадил? Ты только скажи, без операции обошлось или все же резать понадобилось? Тебя – или уполовник пилили по кусочкам?
– Са-ша, не на-адо! – в голос завопила Нинка, сгибаясь уж вовсе в три погибели и закрывая руками голову.
«Не могу ее больше видеть, – с облегчением и тоской понял вдруг Александр. Нашел, конечно, время принимать судьбоносные решения!.. – Глаза б мои на нее не смотрели! Все, все кончено. Если выберемся из этого живыми, больше никогда ей не позвоню, слово даю!»
А шансы выбраться «из этого» живыми, судя по остекленевшим глазам Сереги, были равны нулю. А может, даже минус единице.
– Ты… что? Ты… что? – со свистом выдохнул Серега, как будто его внезапно поразил сильнейший приступ астмы.
– А что такое? Ты правильно сказал, о вкусах не спорят! – сделал невинные глаза Александр.
Пальцы Сереги нервически тискали рукоять пистолета. Но постепенно сознание возвращалось в остекленевшие светло-карие глаза, выражение их становилось осмысленным – злобным, ненавидящим, но контролируемо злобным, осмысленно ненавидящим.
– Спасибо за совет, – пробормотал он высохшими, побледневшими губами. – С уполовника мы и начнем, как только ляпнешь, где был сегодня ночью и кого видел. Понял? Кстати, можешь его уже сейчас покупать, уполовник-то. Вот, велено тебя профинансировать. – Он выхватил из кармана и швырнул на пол две зеленые бумажки. – Хочешь, все себе возьми, хочешь, водиле своему отдай. Чао!
И быстро вышел из ванной. Протопали его шаги за стенкой в коридоре, хлопнула входная дверь. Создалось впечатление, что Серега поспешил уйти, чтобы не сорваться, не нарушить приказа. Приказ ведь явно был – попугать, напустить страху, но никого не трогать…
Александр наклонился над раковиной и принялся плескать в лицо холодной водой. «Попугать, но не трогать, – повторял он. – Попугать, но не трогать…»
Очень хотелось убедить себя в этом. Хотелось самого себя заставить поверить, что он ничем не рисковал, мог сколько угодно издеваться над Серегой. Потому что если и было что-то в жизни, чего Александр совершенно не выносил, что могло заставить его рехнуться от злости, взбеситься до полной потери сознания и ринуться грудью на амбразуру, откуда строчил пулемет, – так это угроза. Любая угроза, особенно такое вот грубое, наглое давление, превращала его в берсерка – или некое осовремененное, чуть-чуть пообтесанное цивилизацией подобие этого обезумевшего викинга. Но сейчас он рисковал не только своей жизнью, а еще и жизнью Нины…
Словно услышав свое имя, девушка вдруг подхватилась с пола и уставилась на Александра стеклянными от страха и ненависти глазами.
– Убийца! – закричала она. – Ты понимаешь, что меня могли убить из-за тебя? Ненавижу! Ненавижу! Пропади ты пропадом!
Какие-то мгновения она качалась взад-вперед, нелепо размахивая руками, как если бы с трудом сдерживала желание наброситься на Александра и отхлестать его по щекам, потом с рыданиями бросилась вон из ванной. Он слышал, как она бегает взад-вперед, – Нина, очевидно, собирала свои вещи, одеваясь на ходу, – потом раздалось еще одно смешанное со слезами:
– Ненавижу! – и Нина, с очередным хлопком входной двери, вылетела из квартиры. Александру хотелось надеяться, и из его жизни…
Покачал головой, глядя на свое отразившееся в зеркале озлобленное, бледное лицо с потемневшими глазами. Бледный, как стенка, а щеки горят. Еще бы не горели, ведь словил-таки кайф!
Дурак, мальчишка, бретер! Ну да, ну да, Долохов, сидевший, свесив ноги, на подоконнике четвертого этажа и хлебавший из горла шампанское, одно время был его любимым героем. Только эти страницы из великого, ну слишком великого романа Л.Н. Толстого «Война и мир» он мог читать запоем, снова и снова. Это было в школе, в девятом классе, или в каком там проходят бессмертную эпопею? Номер-то класса он забыл, а вот жажду посидеть на подоконнике с шампанским – сыграть в этакую «русскую рулетку»! – сохранил в душе навсегда.
Его запросто можно было уговорить что-то сделать, но не заставить. И главное, без угроз, только без угроз! Угрозы в подобных ситуациях производили совершенно противоположный эффект.
Конечно, ни Серега, ни, тем паче, его бронзовый хозяин этого не знали и знать не могли. Но это уж их проблемы. Как говорят юристы, незнание закона не освобождает от ответственности!
МАЙ 2000 ГОДА, НИЖНИЙ НОВГОРОД
– Откуда лещик-то?
– Аж с Камышина.
– А не врешь? Может, на Горьковском море гельминтного леща черпаком с поверхности собрали – да и завялили?
Молоденькая цыганка в тесной алой кофточке играла яркими глазами:
– Что ты такое говоришь, баро? Какое еще горькое море? Каспийское знаю, про Черное слышала, а горькое? Неужто и такое есть? И какая же там вода? В самом деле горькая?
– Да не горькое, а Горьковское, – усмехнулся Манихин, против воли шныряя глазами в вырез ее кофтенки, откуда так и перли тугие груди. – Понимаешь? Горьковское. Город назывался Горький, значит, и море Горьковское.
– Ну я же говорю – горькое! Но мои лещики не горькие, попробуй – не оторвешься. Выбирай, какой на тебя смотрит. Да вот с икоркой, хочешь? Смотри, до чего жирный!
Чуть сдвинув в сторону множество своих цветастых юбок, раскинутых возле горы вяленой рыбы, она подняла большущего леща с толстым брюхом, помяла не то смуглыми, не то чумазыми пальцами, унизанными кольцами:
– Попробуй перышко, баро, потом тебя и за уши не оттянешь!
Манихин взял плавник, лизнул. Хороший посол. В самую меру. Да и на глаз видно, что лещ отменный: чешуя не тускло-желтая, а серебристая, яркая. Умеют, гады, делать… Хотя не сами цыгане, понятно, вялят – они только перекупщики. Но товар хороший, не придерешься. Каждое воскресенье они с Анной приезжают на Канавинский базар за столь любимой Манихиным воблой или просто вяленой рыбой, лещами ли, чехонью, красноперкой, но такой классной рыбищи за все лето еще не видели.
– Анюта. – Он оглянулся на жену, молчаливо стоявшую за спиной. – Как, возьмем десяток? По-моему, хорошая рыба.
– Ты у нас специалист, не я.
Анна с улыбкой разглядывала цыганку, которая норовила приманить покупателей не столько качеством товара, сколько своей броской, наливной красотой. Поймав ее взгляд, та понимающе ухмыльнулась и отработанным движением плеч упрятала в кофточку свои вызывающие груди, прекрасно понимая, что мужика это приманит, а женщину – отпугнет.
Анна не выдержала – засмеялась:
– Да, рыбешка что надо!
– Почем лещи? – послышался рядом женский голос.
– Смотря какие. – Цыганка тыкала пальцем в разложенные кучки. – Эти по десятке, эти, покрупнее, – по пятнадцать, эти, королевские, – по двадцать.
– Ну прямо-таки королевские! – фыркнула женщина с таким раздражением, что Анна невольно на нее покосилась.
Ох, да она совсем молоденькая, лет двадцати пяти – двадцати шести, с чудными золотисто-русыми волосами. Легкое взвихренное облако разметалось по точеным плечам, беззаботно выставленным из легкого сарафана. А кожа какая… светится, истинно светится! Рядом с такими чудными цветами, как эта блондиночка и как цыганка, женщина не первой молодости, пусть даже не обделенная броской, яркой внешностью, привыкшая за жизнь к своей красоте, к безоговорочному мужскому восхищению, чувствует себя не то чтобы невзрачной, но изрядно поблекшей. Конечно, эта девочка вполне годится Анне в дочери, да и цыганка тоже, даже еще больше, потому что Анна и сама по-цыгански смуглая, черноволосая и черноглазая.
Дочку Анна всегда хотела, всю жизнь… Но не дал господь. Хорошо живут они с Петром, жаловаться грех, а детей нет и не было, и, хотя женились по великой любви и с годами страсть между ними не остыла, нет-нет да и начинаешь задумываться, когда тщательно закрашиваешь басмой предательские серебряные нити на висках: все-таки любовь мужчины и женщины – это две разные любви. Что, если не сегодня-завтра прельстит взгляд Петра такая вот легконогая, статная, с мрачноватыми серыми глазами? Или стихийная секс-бомба вроде цыганки? Как тогда жить, что делать? Иногда она сама, нарочно, из какой-то потаенной, глубинной вредности, устраивала себя мучительные испытания: когда брала в дом горничную или повариху самой вызывающей внешности и развязности. Но какое-то вещее чувство уверенно подсказывало: бесполезны все их взгляды, и охи-вздохи, и откровенные авансы – Петр никого не замечает, когда рядом Анна, а когда ее нет, думает только о ней. Ну и слава богу, ну и хорошо, значит, можно не тревожиться от того, что одна немыслимая красавица стоит сейчас бок о бок с Петром, а другая трясет перед ним тугими грудями… кстати, на блондинке тоже нету лифчика и с грудями там тоже все обстоит как надо, даже на женский, ревнивый Аннин взгляд!
– Нет, дороговато, – с сожалением сказала блондинка и пошла прочь, легко ступая своими высоко открытыми, точеными ногами и оттягивая носочки, как танцовщица.
– Дороговато ей! – проворчала вслед цыганка, не без ревности провожая взглядом эту своеобразную, летящую поступь. – Вяленая рыба не женская еда, правда, баро?
– Правда, – согласился Петр. – Моя жена воблу не ест – это мои забавы. Ладно, давай десяток королевских, да смотри, чтобы все были такие, как этот, один в один!
– Ах, баро, какой-то же ты золотой, изумрудный, брильянтовый! – словно не веря своему счастью – сразу на двести рублей продала товару! – забормотала цыганка, проворно швыряя лещей – ничего не скажешь, они были отборные, один другого краше! – в подставленный Анной пакет. – Желаю тебе жизни десять тысяч лет, и жене твоей, и детям!
Получила деньги, подхватилась с места и понеслась невесть куда, взвихривая пыль веерами своих пышных юбок и не обращая никакого внимания на оставленную рыбу. Ей вслед недоуменно посмотрела немолодая чеченка, одна из многочисленных перекупщиц вяленого товара.
– Сейчас вернусь! – крикнула ей цыганка. – Деньги мужу отдам и вернусь!
Чеченка кивнула, опасливо огляделась – и принялась перебрасывать одну за другой самые лучшие рыбины из цыганкиной кучи в свою.
Анна и Петр исподтишка переглянулись, рассмеялись и пошли к машине, справедливо рассудив, что вмешиваться в маленькие секреты большого рыбного бизнеса, как, впрочем, и в сложные межнациональные отношения, им нет резону.
– Десять тысяч лет жизни, с ума сойти… – пробормотал Петр. – На что ж я буду похож через десять тысяч лет?
Анна исподтишка окинула мужа любящим взглядом. Вот уж правда что, не про него ли песня сложена: каким ты был, таким остался, орел степной, казак лихой? Среди тихих, медлительных, беловолосых увальней владимирской деревни Заманихи он один был такой – яркоглазый, дерзкий, с темно-каштановым курчавым чубом, и впрямь очень похожий на лихого казака – на Григория Мелехова, каким его сыграл в фильме «Тихий Дон» артист Глебов. Анна тоже чем-то напоминала Аксинью, разве что была статью не полной, а тонкой – не только в юности, но и до сих пор сохранила девичью стройность. Они с Петром и сейчас красивая пара – оба высокие, подтянутые, худощавые, с точеными лицами и темными волосами, только Петр синеглазый, а у Анны глаза черные, оба на редкость моложавые, а уж в прежние годы были вообще на загляденье, старые фотографии, еще свадебные, просто-таки слезу умиления вышибают у всех, кто их смотрит.
Никто, никто не мог сравниться с Петром по стати, удали, красоте, даже Ванька Бушуев, даром что был тоже красавец не из последних и удалец, каких мало. Но до Петра не дотягивал, оттого и злобствовал, оттого и цеплялся к сопернику, как репей… Нет, репей безвредный, он только оцарапает, ну, одежду попортит, это в худшем случае, а Ванька из одной только ревности и зависти к Петру едва не изломал им с Анной жизнь… сам за это и поплатился, черная душа! Сгинул в безвестности, в позоре. Вот уж сколько времени с тех пор прошло, а жалят порою воспоминания тех тяжких лет… и притом, что были они порою невыносимыми, они же остались и самыми счастливыми, самыми яркими годами в жизни Анны, это она теперь понимает. Потом все было – и богатство, и благополучие, которое заслуженно пришло к Петру, великому труженику, и любовь их цвела пышным цветом, по сию пору не отцвела, а все же не было больше того высокого накала чувств, того горения, какое испытывали они когда-то… как ни странно, благодаря Ваньке Бушуеву, грозившему их разлучить. Не удалось!
– Глотнешь?
Анна очнулась. Бог ты мой, ну чуть ли не утонула в печальных мыслях! Даже не заметила, как они с Петром забрали покупки и дошли до машины, как сели. Петр уже успел разложить на газетке одного из только что купленных лещей и открыть бутылку своего любимого «Красного сокола».
– Нет уж, сам пей. А я лучше «Крем-соды» попью.
Она не любила пива, даже безалкогольного, вообще никогда не пила. Петр же, принципиально не берущий в рот спиртного с той самой ночи, когда из-за лишку выпитого попал под неусыпное, злобное подозрение Ваньки Бушуева, употреблял теперь только безалкогольное пиво: и то лишь ради непревзойденного, классического сочетания двух вкусов – пива и вяленой рыбы. Это был своего рода ритуал: купить на Канаве рыбца, открыть бутылочку ледяного, запотевшего в термосе-холодильнике «Красного сокола»… Вон как вгрызается в соленое, сочное рыбье мяско! Анна никогда не спрашивала мужа, почему он так любит есть в машине, но догадывалась: вспоминает о молодости, когда работал шофером на турбазе и частенько вот так перекусывал воблой и пивком. Не безалкогольным, конечно, тогда ни о чем подобном не слыхали, – обыкновенным «Волжским». В этом была особая доблесть, чтобы глотнуть в пути пива, а потом уйти от Ваньки Бушуева, который стерег каждый шаг Петра Манихина и готов был за один только запах алкоголя упечь за решетку, если уж не удалось пришить то страшное дело. Анна читала: вот так же какой-то ловкач посадил гангстера Аль Капоне не за совершенные им страшные преступления, а всего лишь за неуплату налогов. Хотя, с другой стороны, за пьянство за рулем Петра вряд ли посадили бы – ну, отобрали бы права, чего еще?
А впрочем, нет, Ваньке главное было – найти, как в него вцепиться, – и он не оторвался бы, присосался бы намертво, не успокоился бы на достигнутом, точно посадил бы!