Не проходит. Климовы жили с матерью Валерии и двумя детьми. Разве что семейство на даче и у Сергея Владимировича развязаны руки?» Евгения подумала-подумала и опять набрала климовский телефон.
На сей раз зазвучал голос немолодой женщины:
– Алло?
– Льва позовите, пожалуйста! – бухнула Женя первое, что пришло в голову.
– Какого Льва? Вы куда звоните? – испугалась климовская теща.
– Бенгальского. В зоопарк, – уныло ответила Евгения на оба вопроса, вешая трубку и думая, что зря Грушин ее все-таки не уволил! Одно из основных этических правил разработки возможного адюльтера – без согласования с заказчиком не провоцировать и не усугублять ситуацию. А Евгения только что обошла это правило, даже не чихнув. Обскакала, можно сказать, если использовать актуальную терминологию. Тещи и жены очень болезненно воспринимают такие вот анонимные звоночки. И глупо, глупо-то как! Нет бы спросить: это магазин, больница, морг, в конце концов, позвать к телефону какую-нибудь Марь-Ванну, Костю, Петю, Сережу… Нет, Сережу нельзя, Сережа – это Климов. Да кого угодно! Но Льва, главное! У кого что болит, тот про то и говорит, это ясно. Но если теща Климова наслышана про анонимку или в чем-то когда-то подозревала зятя (а тещи зятьев подозревают беспрестанно), сейчас она насторожилась. И если Климов, к примеру, не появится завтра в манеже, Евгения будет знать, кто в этом виноват.
Но не теща. Она сама!
* * *
«То, что людям известно о смерти, немного смягчается для них тем, чего они не знают о ней; неопределенность времени прихода ее несколько походит на бесконечность.
Природа дала нам возможность не думать о смерти, потому что, если бы мы о ней думали, то всю жизнь пребывали в оцепенении страха».
Из дневника убийцы* * *
Одно было хорошо – день кончался. До одиннадцати, когда Евгения обычно ложилась спать, оставалось всего ничего. То есть недолго ей пребывать в состоянии уныния и презрения к себе. А утро вечера мудренее, так уж испокон веков ведется.
Сейчас что-нибудь съесть. Потом под душ – и обязательно помыть голову. От этого всегда становится легче.
Телефон зазвонил, когда она сидела в ванне и облегчение еще не наступило.
Эмма поинтересовалась самочувствием.
– Все нормально, только очень устала, – ответила Женя, мысленно проклиная себя за то, что поставила аппарат в ванной (чтобы, не дай бог, не пропустить Левушкиного звонка, но самое смешное, что ни разу ей не пришлось разговаривать с ним отсюда!), что сняла трубку, что спорола глупость с Климовым, что вернулась в Нижний Новгород, что вообще родилась на свет.
– Ладно, спи, – на диво быстро отстала Эмма. – Да, вот еще! Ты, когда у Грушина была, ничего с его стола не прихватила ненароком?
– Привет, – усмехнулась Евгения, – на добрую память, что ли?
– Тебе лучше знать. Пропала какая-то бумажонка, сам небось засунул знаешь куда, а со всех скальп снимал. Ну ладно, до утра.
– А какая бумага-то? – из вежливости спросила Женя, но опоздала: Эмма уже повесила трубку.
Она вытиралась, когда телефон зазвонил снова. Рванула трубку… нет, Грушин!
– Как дела?
– Пока ничего конкретного, – осторожно ответила Женя. – Объект очень осмотрителен. Девушку я вообще затрудняюсь вычислить.
– Ну, не теряйся там, – удивительно миролюбиво посоветовал Грушин. – Кстати, я тут поговорил со своим дружком из милиции насчет Неборсина. Помнишь еще такого?
– Как не помнить? – вздохнула Женя, покачав головой: ну и шуточки у начальника! Барбос!
– У них есть совершенно определенная версия насчет каких-то автозаводских разборок. Что-то там с дочерними и дилерскими фирмами. Похоже, обычная история: не поделили денежки. Так что не дергайся, тебя не будут вызывать.
– Да я и не особенно дергаюсь, – с искренним облегчением ответила Женя. – Спасибо тебе большое.
– Стакан, – отозвался Грушин, который иногда любил строить из себя «пинжака», но тут же спохватился: – Ах да, слушай, я в твой конверт с заданием не положил случайно еще один листочек?
– Нет, – покачала головой Женя. – Что вы с Эммой на меня хором набросились? Но, если хочешь, я проверю, только подожди две минуты, пока вытрусь.
Она тут же прикусила язык, но было уже поздно.
– Ты что, из ванны? – мрачно спросил Грушин. – И раздета небось?
– Одета, – огрызнулась Евгения. – И застегнута сверху донизу.
– А как же ты мылась, одетая? – назойливо удивился Грушин. – Вещички попортишь – не жалко?
– А я в водолазном костюме, – сквозь зубы сообщила Женя. – Знаешь, такой огромный, тяжеленный, со шлемом.
– И с резиновыми шлангами?
Наконец-то в голосе Грушина перестали звучать эти нотки умирающего лебедя, от которых Жене хотелось на стенку лезть.
– Сними, Грушин, – хихикнула она, чувствуя, как отлегает от сердца.
Но, как выяснилось, преждевременно. Грушин помолчал, помолчал, потом выдавил:
– Все-таки я тебя когда-нибудь убью.
И положил трубку.
Она вылетела из ванной, задыхаясь от злости. Может, и правда – пусть грушинская любовь ее минует? Устроить это очень просто: всего-навсего уволиться.
И что потом? Опять оказаться в том же состоянии растерянности перед жизнью, которое владело ею два года назад, когда она в буквальном смысле спустилась с небес на землю и бродила по этой земле, не зная, куда приткнуться? Да, ее звали на прежнюю работу в юридическую консультацию, звали на кафедру международного права, где она когда-то защищалась, но все это казалось такой преснятиной! И вдруг выпал из гиперпространства старинный приятель Грушин со своей «Агатой Кристи». Женю словно бы в театр пригласили, но не смотреть спектакли, а играть в них главные роли. Жалко бросать…
В дверь позвонили.
– Кто? – угрюмо спросила она, глянув в «глазок», но на площадке никого не обнаружила.
– Кто там?
Тишина.
Ага, понятно. Любимые грушинские приколы! В прошлый раз он терзал звонок до тех пор (молча, заметьте себе!), пока Женя не плюнула и не открыла… для начала нажав на кнопочку газового баллончика. Когда прочихалась, обнаружила на площадке растаявший торт-мороженое и букет. После этого появился чихающий Грушин. Ну и что? Просидели вечер, глядя каждый в свой кофе и пытаясь зачерпнуть шоколадно-розовую жижу, в которую превратился торт!
Нет, сейчас она не откроет. И даже если он назовется, даже если встанет перед «глазком» навытяжку – не откроет все равно!
Однако в дверь больше не звонили.
Про сон теперь и думать не хотелось. Евгения послонялась по квартире, размышляя, не позвонить ли маме (та ухаживала в Москве за больной сестрой). Нет, они обе уже спят. Ужасно хочется с кем-нибудь пообщаться! А подруг, считай, нет, все они куда-то улетучились за последние годы. Хотя это она сама «улетучилась», предавшись своим воздушным приключениям. А девчонки жили реальной земной жизнью: повыходили замуж, понарожали деток. Им и дела нет до одинокой Евгении, у которой только и осталось что работа да воспоминания, словно ей не двадцать шесть, а шестьдесят шесть. Впрочем, у нее еще жива надежда, что когда-нибудь удастся сказку сделать былью. Вот именно так – преодолев пространство и простор.
Нет, надо отвлечься чем-то радикальным! Женя открыла книжный шкаф, достала ту кассету (если правда, что у каждого в шкафу свой скелет, то вот он, ее «скелет» в ее шкафу!), включила видеомагнитофон и забилась в уголок дивана, с ногами укутавшись в халат.
И сразу полыхнуло в глаза пламенем! Слишком жаркое солнце в Багдаде.
Вот на траве – пока еще зеленой, потому что апрель, а через месяц-другой здесь будет только желтая, выжженная глина, – лежит какая-то длинная-предлинная разноцветная тряпка. Стоит хорошенькая желтая корзина, над ней – железный каркас, причем сверху торчит что-то похожее на шлем рыцарей Тевтонского ордена. Это газовая горелка.
А вот и он! В красной каскетке и черной жилетке с надписью на карманчике: пилот. Светлые глаза невидяще, сосредоточенно смотрят в камеру, рот сурово сжат.
Огромная разноцветная палатка стоит на земле. Лев ходит по ней, трогает бока, оглядывает. Но это не палатка, это оживающий шар! Лев садится в корзину и, сжимая горелку, будто ручной пулемет, начинает стрелять в колышущуюся, бесформенную массу короткими залпами ревущего пламени. Так надувают шар.
В камеру заглянул, перекрывая Льва, командир отряда парашютистов Марк с его суровым профилем римского легионера и детским взглядом. Помахал рукой, улыбнулся:
– Женечка, привет. Возвращайся к нам! Эх, прокачу…
А Лев и бровью не повел, только губы сжал покрепче. Ему, конечно, не до приветов: шар начинает вздыматься. Но ведь так всегда…
А шар уже рвется в небо, да с такой силой, что ражих помощников, вцепившихся в веревки, запросто мотает по полю. Еще с десяток здоровенных парашютистов облепили корзину, стараясь при этом не мешать Льву, который уже не сидит, а стоит, напряженно выпрямившись, и все бьет, бьет короткими очередями в просторную полость огромного воздушного существа.
Небо такое ослепительно голубое, что фигуры кажутся черными, и только шар, пронизанный солнцем, радужно сияет и переливается. И вдруг – раз! – веревки отпущены, помощники посыпались на траву, машут прощально, а шар, сделав восторженный, ошалелый прыжок, взмыл в воздух и пошел, пошел все выше и выше, подталкиваемый короткими струями огня…
На его выпуклых боках был нарисован восточный город, и чудилось, будто все эти минареты, и купола, и кудрявые пальмы сами собой вознеслись в небеса, отправились в воздушное путешествие, захватив с собой единственного человека на Земле.
Женя не стала ждать последних кадров, на которых самосветные пузырьки несутся один за другим в вовсе непредставимой высоте. От этого зрелища всегда щемило сердце. Тот, кто снимал эту пленку, не догадался сделать самого главного кадра: возвращения Льва. Он опять улетел, а Женя опять осталась. Как всегда.
Она выключила телевизор и побрела в постель. Холодную и исключительно одинокую. С тех самых пор, как Евгения наконец-то поняла, что жизнь подруги воздухоплавателя столь же эффектна, сколь опустошительна. Дитя в корзине шара не родишь. И даже не зачнешь, хотя, было дело, пытались они с Левушкой.
От воспоминаний пробрала дрожь. А может быть, простыни настыли. Вот странно: кругом жара, а постель как лед.
Сон улетучился напрочь. Когда хочется плакать, какой тут сон? Хотя плакать вроде бы особенно не с чего. Они ведь не ссорились со Львом, не прощались навеки. И он сегодня звонил. И обещал, что опять позвонит скоро-скоро. Почему же ее повергла в такую тоску эта запись? Не надо было смотреть. «Старым снам затерян сонник, все равно, сбылись иль нет!» И это правильно, правильно. Но так вдруг захотелось его увидеть.
День тяжелый выдался, вот в чем дело. Вернее сказать, дни тяжелые. А с трудностями бороться Евгения, как показывает жизнь, совершенно не умеет. Стискивать душу, когда в порядке все прочее, еще как-то получается, ну а если нарушается и гармония внешнего мира, тогда внутренний просто-таки идет вразнос. Нет, женщине прямо-таки необходимо иногда поплакать. Быть сильной все время – невыносимо. Нужно хоть изредка свернуться клубочком и к кому-то прижаться. И чтобы тебя обнимали при этом и легонько целовали в висок. Но не мама должна это делать, не дочка, потому что ты знаешь, что даже в слезах, ослабевшая, ты сильнее их всех, вместе взятых, тем паче что дочки у Евгении отродясь не было, а мама живет в другом городе. Нет. Это должен быть мужчина, и не какой-нибудь Грушин, хотя он – ого, только мигни! Нет, только тот, другой… летун, от которого сама же и сбежала.
И все вернулось к исходной точке: бесполезно спорить с унынием, Женя и пытаться не стала. Уткнулась в подушку, горько заплакала и постепенно забылась тяжелым сном.
* * *
На другой день Евгения пришла в манеж пораньше. Хотела повнимательнее присмотреться к девушкам, пока нет Климова, проследить за их реакцией на его появление. Но не выплакала вчера, видать, Женя ни самомалейшей поддержки от судьбы! Даже в такой малости, как служебные успехи, ей было отказано. Алиса, чуть завидев, налетела, как хищная птица, и, не сказав ни одного доброго слова по поводу черных леггинсов, сменивших злополучные шорты, уволокла ее чистить коня: «А вы как думали? Только развлекаться, что ли?»
Женя, собственно, ничего не имела против. Неоседланный серый Лоток показался ей куда симпатичнее, чем вчера. Грива его оказалась заплетена в косички.
– Домовушка старается или сами балуетесь? – пошутила Женя и удивилась тревожному выражению, промелькнувшему в Алисиных глазах.
– Нет, не мы. Никак не можем разобраться, кто развлекается. Может быть, подметальщики: они у нас меняются каждые две недели, а то и чаще.
– Почему?
– А, зарплата никакая, вот и нанимаются всякие бомжеватые – лишь бы перебиться. Но и они быстро уходят: у нас в конюшнях не разрешают курить, они не выдерживают. Да, собственно, от них больше неприятностей, чем толку. То инвентарь сопрут. То напьются в конюшне. Дядя Вася и Ваныч еще туда-сюда, аккуратные. Денники моют как полагается. А лошадей чистим мы сами, ну и клиенты. Ничего, это даже приятно. Вам понравится.
Жене понравилось. Лоток был такой гладкий, такой красивый. И пахло от него хорошо, весело как-то. Сначала он подозрительно косился лиловым, будто слива, глазом, пока Женя приноравливалась к скребнице и щетке, а потом под сильными круговыми движениями прижмурился, начал прядать ушами.
– Пыли в тебе что в старом диване, – ласково бормотала Женя, водя щеткой по груди Лотка и уворачиваясь от мягких губ, тянущихся к ее волосам. Может быть, конь решил, что это сено?
– Нравится ему, нравится, – благостно кивнула Алиса. – Видите, ушками стрижет? Самый верный признак, что ему приятно. Как если бы собака виляла хвостом, а кошка мурлыкала. Ну, давайте седлать, хватит ему нежиться.
Тут выяснилось, что забыли вальтрап – такую штуку, подкладываемую под потник, – и Алиса побежала за ней в каптерку. Женя по-прежнему водила по Лотку щеткой, стараясь закрепить в нем положительные эмоции, чтоб не начал упражняться над ней, как вчера. Одновременно разглядывала сквозь сетку лошадей в соседних денниках. Конечно, это были отнюдь не элитные породы, но Жене они казались неотразимыми. И лица у них – просто язык не поворачивается сказать морды! – какие тонкие, изысканные. Правильно говорил поэт: «Лицо коня прекрасней и умней!»
«На месте художников я рисовала бы только лошадей, – подумала Женя. – Нет, еще облака. Облака и лошадей, летящих между ними, как…»
«Как воздушные шары», – подсказал чей-то ехидный голос. Частенько приходилось его слышать: ведь это был ее собственный внутренний голос. Да, от себя не убежишь.
На счастье, появилась Алиса с вальтрапом, больше похожим на обыкновенную синюю тряпку, и процесс седлания оказался именно тем, что нужно было Евгении, чтобы прийти в себя.
А положительные эмоции у Лотка и впрямь закрепились немножко! Сегодня он худо-бедно слушался отчаянных Жениных шенкелей. Правда, удовольствия от этого она испытала меньше, чем надеялась: со вчерашнего дня жутко ныли мышцы ног, а уж мягкое место – спасу нет! Женя с завистью поглядывала на остальных девушек, которые лихо колотились своими твердыми задиками о седла – и хоть бы хны! Все дело в привычке, конечно. Может быть, у них закружились бы головы в корзине воздушного шара, парящего в немыслимой голубой высоте. А вот у Евгении не кружилась!
Тут она обнаружила, что Лоток, словно поддавшись ее внезапной меланхолии, стоит посреди манежа, рядом с невысоким тренировочным барьером, будто решая: прыгать через него или нет?
– Э, вам еще нельзя! – раздался веселый голос, и Лиза, гонявшая по кругу гнедого конька, натянула поводья рядом с Женей. – Рановато!