Женя съехала с дивана и принялась лихорадочно собирать снимки, с твердым намерением не выпускать их из рук до тех пор, пока не выяснит подноготную каждой из запечатленных там брюнеток. И вдруг замерло сердце: прямо ей в глаза улыбчиво глянул… Александр Неборсин.
Тот самый, убитый в своем синем «Мерседесе»! Уж этот вкрадчивый взор записного покорителя женских сердец Евгения успела изучить, пока готовилась к встрече с ним. Ей казалось, что Неборсина просто избаловали женщины, однако, очень может быть, этим выражением глаз он обладал с самого рождения. Во всяком случае, парню на фотографии было лет восемнадцать, а взгляд выдавал уже весьма опытного ценителя женской красоты.
И тотчас сердце пропустило еще один удар: рядом с Неборсиным – Сергей Климов! Такой же молоденький, одетый более чем странно: в жокейскую шапочку с козырьком и камзол с номером на груди. А Неборсин выглядел будто ковбой с Дикого Запада в этом своем стетсоне.
В эту минуту Валерия нагнулась с дивана, и ее желание выхватить фотографию показалось Жене столь откровенным, что она решила тактично не обратить на это внимания, однако на всякий случай поднесла фото к самым глазам, демонстрируя клиническую близорукость. В конце концов, не станет же Валерия вырывать портрет, рискуя выцарапать гостье глаза!
– О, жокей! – обрадовалась Евгения с самым простодушным видом, на который только была способна. Кто-то мог бы назвать его идиотским, но это ее мало волновало. – Помню, вы говорили, Сергей, что играли жокея в студенческом спектакле. Это он и есть?
– Господи! – Сразу помолодев, Климов выхватил у нее фотографию. – Я про эти снимки уже сто лет как забыл. Лера, смотри, это же Сашка Неборсин! Ну и рожа! – Он брезгливо дернул уголком рта. – Что вы, девчонки, в нем находили, понять не могу. Натуральный сукин сын. Кстати, это я от него научился собаками всех называть. Пристало, как зараза! Погоди, но ведь оставались и другие снимки спектакля… – Позабыв о боли, Климов самозабвенно перебирал шуршащую, будто осенние листья, охапку. – Вот еще, еще… Неужели все?!
– Да вспомни, сколько мы их раздарили, – неприязненно сказала Валерия, очевидно, почувствовав недоумевающие Женины взгляды и согнав наконец с лица встревоженное выражение. – Я вообще думала, их уже не осталось.
«Тебе этого очень бы хотелось! – уверенно подумала Женя. – Значит, вы были знакомы с Неборсиным? Как интересно-о… А почему Лере так тяжко об этом вспоминать?»
– Вот! – торжествующе возопил Климов, выхватывая из вороха большую, размером с целый лист, фотографию с обломанными уголками и любовно разглаживая ее. – Вот, Женя, посмотрите: вся наша труппа. Весь наш спектакль.
Он схватил Евгению за руку и нетерпеливо втащил на диван – по другую сторону от себя, так что все прежние маневры его жены пропали втуне.
Сделав вид, что не слышит явственного зубовного скрежета, Женя со всем вниманием уставилась на фото – и опять увидела молодого Неборсина. Он возлежал на деревянном стуле, задрав на стол сапоги с ужасающими шпорами. На сцене по мере сил и возможностей была воспроизведена обстановка американского салуна. В одной руке Неборсин держал бутылку виски (точнее, из-под виски), в другой – «смит-и-вессон» такой величины, которая сразу выдавала его бутафорское происхождение. Рядом, оседлав стул, мчался в воображаемой скачке жокей – Климов. Сбоку обнималась парочка: точеная блондинка с кукольным личиком, одетая в мини-мини-кожу и сапоги выше колен, и хилый паренек, похожий на пастора. Здоровяк в ковбойке с задиристым видом демонстрировал кулачищи. Долговязый парень в мотоциклетном шлеме, очках и комбинезоне, очевидно автогонщик, аплодировал высокой девушке с разлохмаченными волосами и в белом балахоне. Она имела какой-то мокрый вид, словно ее недавно вытащили из воды. Сказать по правде, эта девица, украшенная цветами, здорово напоминала бы Офелию, не будь столь жгуче-черноволосой. Но стоило Жене бросить один лишь взгляд на это худое, резких очертаний, зловеще-красивое лицо, как она поняла, что нашла свою роковую брюнетку.
Евгения узнала ее мгновенно, ни разу не встречая прежде, не зная имени, не услышав ни единого слова даже о ней, не то что от нее! Тонкие губы, длинноватый хищный нос, брови вразлет, сверкающие глаза… Да, это не крошка Офелия с ее песенками про незабудки и розмарин. Эта пиковая дама не боится ни бога, ни черта, иначе разве стала бы метать коротенькие стрелки-дарты в круг, прикрепленный к груди скелета с огромной косой в клешнятой руке?
– Лера, Лера, помнишь? – возбужденно верещал Климов. – Как эта пьеса называлась? «Ты проиграла, Смерть!» – так, кажется?
– Лихо! – пробормотала Женя. – А вас, Лера, почему не видно на сцене?
Это был неудачный вопрос: лицо Валерии стало ледяным.
– Потому что для меня не нашлось роли.
– Ой, Лерочка, неужели ты все еще злишься? – хохотнул Климов. – Надо не Аделаиду ругать, а себя, свою внешность. Вы понимаете, – опять обернулся он к Евгении, однако, слава богу, сообразил: приобнял за плечи жену, и ее ледяная маска мгновенно растаяла, – Лера и сейчас-то нежная и очаровательная, а пятнадцать лет назад была просто Дюймовочка. Пупсик такой розовенький. А для нашего спектакля требовались дамочки покрепче. Вот эта, Алина, – он ткнул пальцем в блондинку на фотографии, – к тому времени прошла огонь, воду и медные трубы – по жизни, ей даже играть не приходилось, изображала себя, да и все. Ну а наша Аделаида вообще родилась этакой роковухой, для себя роль и писала.
«Роковуха»! Да уж…
– Сама писала? – уважительно переспросила Женя, надеясь, что голос не дрогнул. Она разволновалась необычайно – из-за Неборсина, конечно. Еще одно совпадение: Климов был с ним знаком! – явилось очередным полновесным доказательством правоты Грушина. Да, здесь все очень далеко от чистых, незамутненных случайностей!
– Аделаида работала у нас в педе на кафедре эстетического воспитания и вела студенческий театр. Вот уж была эстетка! Вот уж была артистка! – покрутил головой Климов.
– Почему это была, интересно? – подала голос Валерия. – Артисткой она родилась – артисткой и умрет. А уж эстетка теперь стала такая, что не приведи господь.
– А ты откуда знаешь? – вскинул брови Климов, и Женя всерьез озаботилась, что ей больше не придется вести расследование: супруги все взяли на себя, работали даже без наводящих вопросов. – Мы же лет пять не общались, если не больше.
– Да я видела ее в аэропорту, когда летела во Франкфурт.
«Точно! Вот так она узнала, что Валерия улетает и можно действовать свободно!»
– А ей что делать в аэропорту? Тур?
– Встречала рейс из Амстердама. Наша-то Ада теперь знаешь кто? «Орхидея»!
– Как это – орхидея? В каком смысле? – озадачился Климов.
– В самом прямом. Видел на Покровке цветочный магазин – ну, почти возле площади Горького, в двухэтажном доме? Да где тебе видеть! Словом, уже полгода, как Аделаида купила этот дом. На втором этаже личные апартаменты, на первом – магазин. – Валерия обернулась к Жене: – Вы там не бывали? Ну, много потеряли. Это нечто! У Аделаиды последний муж был какой-то мафиози, что-то там с казино связанное. Умер от инфаркта – все оставил ей. От казино она, конечно, избавилась, живет на проценты с капитала, а для забавы держит две игрушки: магазин и любовника. Такой сла-аденький брюнетик, ну просто молоденький Ричард Гир! А ведь нашей Адочке сколько? Сорок пять, сорок шесть? Или больше?
– О господи! – вздохнул Климов. – Угомонись, чудовище с зелеными глазами!
– Да, кстати! У Аделаиды теперь зеленые глаза! – с удвоенным пылом воскликнула супруга. – Изумруды натуральные. Контактные линзы. Теперь она вообще стала вылитой ведьмой, даже жуть берет.
Климов обреченно завел глаза.
«Молоденький Ричард Гир? Забавно! – подумала Женя. – Как это Грушин описал шофера, который деньги привез? «Не шофер, а балерун какой-то». Балерун – танцор – наемный танцор – жиголо – фильм «Американский жиголо» – Ричард Гир играет в нем главную роль. Довольно четкая ассоциация. Еще одно совпадение?»
– Вы говорите, магазин «Орхидея»? – робко вклинилась она в перепалку супругов. – А не знаете, почему он так называется? Он что, специализируется на продаже орхидей?
– Именно, – кивнула разгоряченная Лера. – Аделаида самолет зачем встречала? Ей должны были семена уникальные передать. Там какую-то переорхидею вывели, супер-пупер этакий, ну а разве Аделаида переживет, если у нее чего-то этакого не будет?
«Похоже, это надолго, – вздохнула Женя. – Ненависть пятнадцатилетней выдержки может фонтанировать часами. А я сама себя в прокрустово ложе засунула: только полчаса до ухода осталось!»
– А как вы попали в Нижний Новгород, если жили на Дальнем Востоке? – не очень ловко попыталась она повернуть разговор в нужном направлении.
– Я сама родом отсюда, – пояснила Валерия. – Отец устроился в советско-японское предприятие, вот мы и переехали в Хабаровск. Он там и умер, а мы с мамой вернулись. И Сережу с собой прихватили. – Она с любовью взглянула на мужа.
– У вас тут, наверное, дальневосточное землячество? – гнула свое Женя. – Или больше никого из прежних знакомых нет в Нижнем Новгороде?
Климов с ностальгическим выражением уставился на фотографию:
– Да нет, какое землячество? Кроме Аделаиды и Сашки Неборсина, больше и нет никого. Мы практически не общаемся. Сашка и раньше был большой барбос, а теперь, наверное, и вовсе закуржавел. Конечно, я расчувствовался, когда фото увидел, но это так, мгновенный порыв. Сашка у меня невесту когда-то чуть не увел, так что, сами понимаете, радости от встречи никто не получит, правда, Лерочка?
Тут явственно просилась пылкая реплика на тему «да-да-да», однако Лера почему-то не спешила ее подавать.
Женя и Климов посмотрели на нее одинаково удивленно – и встретились с затравленным взглядом.
– Сережка, – пролепетала Лера, – я не хотела тебе говорить… я тоже не знала, но Аделаида сказала. Саша-то Неборсин умер! Ты представляешь? Совсем недавно.
– Умер? – растерянно повторил Климов. – Как то есть умер? Что ты глупости говоришь?
– Умер! – всхлипнула Валерия. – Убили его – на дороге убили. Какой-то человек подошел к машине и выстрелил в голову. Ты представляешь? Как собаку застрелил! Как собаку! – Она плакала в голос, стискивая кулаки.
– В го-ло-ву? – переспросил Климов, бледнея. – Сашку Неборсина?! Господи… «русская рулетка»… Ну что же ты так плачешь, Лера? Что ж ты так плачешь? Или… Или не зря я тогда с ума сходил? Не зря, да?!
«О господи! – с тоской подумала Женя. – Я и правда как Белая Дама. Не труп, так горе. Они ведь теперь надолго завелись. И все из-за меня!»
* * *
«Пожалуй, чем лучше, благополучнее живет человек, тем дороже он ценит свою жизнь и тем больше боится смерти. А после нее ему уже ничего, ничего не интересно! Враз обесценивается все, что еще вчера составляло глубочайший, сокровеннейший смысл его существования. Даже чувства. Даже душевные движения и высокие помыслы. Вот уж воистину: сегодня бог, а завтра – прах!
Кстати, вот что любопытно. В народе говорят: сколько богатства ни копи, ничего с собой не унесешь. Логика: копит тот, кто уверен – вместе со смертью для человека заканчивается все. А после нее – только пустота, тьма, ничто. Но ведь это противоречит всем религиозным догматам! Это противоречит истинной вере. Любопытный тест для патриархов церкви, не правда ли?»
Из дневника убийцы* * *
Домой возвращаться не хотелось, но куда еще идти? Сидеть, ждать выдуманного Левушкиного звонка – у моря погоды?
«По-хорошему, Эмма права. Я проживаю какую-то чужую жизнь. Мне же совсем не того хочется. Каждый вечер засыпать одной, с холодным сердцем. Льву-то моя ошалелая верность совсем не нужна, иначе у нас уже давно был бы дом, куда он хотя бы иногда возвращался, хотя бы считал своим долгом возвращаться! – Ревнивые переглядки Климовых, их дети, орущие во дворе, теща с поджатыми губами и слишком жирный торт – все это промелькнуло перед ней светлым, недосягаемым видением. – Ох, господи, ну сколько можно об одном и том же!»
Она призвала в свидетели всю небесную рать, что нынче вечером в ее жизни не будет места пагубным воспоминаниям: надо работать, готовиться к визиту в «Орхидею». Среди книг, оставшихся от отца, есть шеститомник «Жизнь растений», а там хоть что-то да написано обо всяком земном (а также подземном и подводном) произрастании! А потом, около полуночи, она наденет свое новое суперплатье и поплывет навстречу дивной неизвестности…
Женя свернула во двор. Здесь было уже почти темно: величавые березы поднялись до небес. Неровные блики из окон падали на узкий тротуарчик, где асфальт уже скорее напоминал культурный слой неких полузабытых раскопок. Каждый, кто проходил здесь, думал об одном и том же: почему, когда асфальтируют улицу рядом с домом, не заглянут во дворик? Обновить здесь асфальт – плевое дело!
Женя тоже подумала об этом. А еще – как бы в темноте не оступиться и не съехать с четырех покосившихся ступенек, которые ждали впереди. Однажды с ней уже приключилось такое: ногу подвернула, каблук сломала.
Придерживаясь за стену, осторожно нашарила ступеньку, вторую, пахнуло спертой сыростью из распахнутой настежь двери общих подвалов, мимо которой она шла.
Рывок! Кто-то обхватил ее за шею, потащил!
Мгновенный приступ удушья, тьма сгустилась вокруг.
«В подвал. Все? Конец?»
Она сильно саданула ногой куда-то назад, ощутив, как острый каблук вдавился во что-то твердое. Над ухом раздался хриплый вскрик. Женя рванулась, нагнувшись, пытаясь перебросить нападающего через себя. Он был тяжел, ухватист, однако площадка возле подвальной двери, на которой они боролись, оказалась слишком узка: ноги Жени сорвались со ступенек, ее понесло вниз, в темноту.
Ступени больно били по телу, но куда важнее то, что смертельный захват ослаб. Женя умудрилась вскочить на ноги, однако тотчас рядом начал копошиться, взбугриваться мрак: это нападающий пытался встать. Он загораживал ступеньки, и Женя, оставив мгновенную бредовую идею прорваться к выходу, отпрянула и ринулась в дверь, ведущую в глубину подземных переходов.
Если он затащил ее в подвал, значит, дверь была открыта. А ключи только у жильцов дома. Видимо, кто-то есть в подвале, и если Женя позовет на помощь…
Но впереди расстилалась темнота: ни промелька света ни в одном из ответвлений. Если тьма, значит, здесь нет никого: нападающий либо подобрал ключ, либо сломал замок. Надеяться не на кого – она сама себя загнала в ловушку, и если он сообразит отыскать выключатель…
Позади громко щелкнул рубильник, и Женя невольно зажмурилась. Лампочки горели вполнакала, однако почудилось, будто стоит она по меньшей мере в центре Кремля, со всех сторон залитая потоками ослепительно яркого света.
Взгляд заметался по сторонам. Двери, дощатые двери со всех сторон, на них разнокалиберные замки, намалеваны суриком цифры…
«27» – бросилось в глаза.
Номер ее квартиры! Их с мамой сарайчик. И… на нем нет замка!
Женя бесшумно скользнула внутрь, в темноту, где белели полосы тусклого света, сочившегося из щелей. Она возблагодарила бога за то, что не метнулась в ближайший же ход, а добежала почти до конца подвала. У нее есть время хотя бы перевести дух, собраться с мыслями, пока он обойдет два других хода, заглянув во все двери, где нет замков.
Ее била дрожь. Капли пота сползали с висков. Три хода, и каждый заканчивается тупиком. В доме сорок восемь квартир, в каждом переходе подвала шестнадцать ячеек. Сколько дверей заперто? Сколько еще в доме жильцов, столь же ленивых, как Женя и ее матушка, которым проще сходить за картошкой-моркошкой на базар, чем сделать припасы, как все добрые люди?
Поодаль хлопнула дверца. Так… он отыскал одно из возможных убежищ беглянки. Если там нагромождены какие-нибудь вещи, пройдет еще несколько секунд, прежде чем он убедится, что среди них никто не прячется. А потом двинется дальше!