И вот теперь мы четверо – я, лейтенант Шнырин, рядовой Динелли и рядовой Берковиц – сидим в вонючей яме, именуемой окопом, и любуемся на блестящую металлическую конструкцию, способную время от времени выбрасывать снаряды в сторону позиций траггов. Нам кажется, что мы сидим здесь уже целую вечность, что про нас давно уже все забыли, а автокар, подвозящий к нашему окопу боеприпасы и провиант, работает в автоматическом режиме и будет кататься туда-сюда, от склада к передовой, до тех пор, пока шестеренки на его гусеницах не сотрутся от красноватого марсианского песка, который обладает потрясающей способностью набиваться во все щели.
Мы давно и безнадежно потеряли счет дням. Поэтому, когда лейтенант Шнырин спросил, не знает ли кто, какое сегодня число, никто не смог ему ответить.
На мой взгляд, сегодняшняя дата не имела никакого значения. Точно так же, как и день недели. А Берковиц с присущим ему висельническим юмором заметил, что для человека важны только две даты – те, которые будут выбиты на его могильной плите.
Но лейтенант почему-то решил, что нужно непременно выяснить, какое сегодня число. С этой целью он подошел к дальней стенке окопа и, присев на корточках, принялся перебирать доставленные с почтой газеты.
– Какая разница, что там написано в газетах? – Берковиц присел на ящик со снарядами и, откинув голову назад, так, что каска уперлась в стенку окопа, посмотрел на багровое небо, расчерченное длинными полосами коричневатых облаков. – Сегодня Рождество, потому что я получил поздравление с праздником.
– Католическое или православное? – попытался пошутить Динелли.
– Оба сразу, – совершенно серьезно ответил ему Берковиц, по-прежнему не отрывая взгляда от коричневых марсианских небес. – Оба сразу, друг мой. И если ты скажешь, что такого не бывает, я отвечу тебе, что жизнь – это сон, который неожиданно превратился для всех нас в горячечный бред.
Я сидел у орудийного лафета и, скрестив руки на коленях, угрюмо смотрел в землю. Мне было абсолютно все равно, какой сегодня день и что за праздник на него приходится. Я хотел пива и ни на секунду не мог отвлечься от этого идиотского и совершенно невыполнимого желания.
– Вот! Нашел! – радостно воскликнул лейтенант Шнырин, вскинув над головой руку с зажатым в ней газетным листом.
И в этот момент все мы услышали нарастающий вой снаряда, летевшего в нашу сторону.
На войне одиночный снаряд всегда кажется страшнее массированного артобстрела. Эффект чисто психологический – слушая приближающийся вой, который с каждой секундой становится все громче и пронзительнее, думаешь, что снаряд непременно упадет именно в твой окоп. Понимаешь, что все это глупость, и все равно замираешь на месте в ожидании неминуемого взрыва.
Так и в тот раз мы все замерли на месте: я – возле пушечного лафета, Берковиц – на ящике со снарядами с запрокинутой к небу головой, Динелли – сидя на корточках с недокуренной сигаретой, которую он держал между большим и указательным пальцами, и лейтенант Шнырин – с мятой газетой, зажатой в кулаке.
Все.
Больше я уже ничего не запомнил.
Даже разрыва снаряда, угодившего таки в наш окоп и в одно мгновение превратившегося в столб песка и пламени, взметнувшегося вверх – к красноватым марсианским небесам.
Сколько продолжалось небытие, наступившее вслед за этим, я не имею ни малейшего представления.
Потом я услышал непрерывный высокочастотный писк, издаваемый зуммером полевого радиотелефона.
Какое-то время я продолжал лежать, пытаясь не обращать внимания на посторонние звуки. Я был мертв, и никто не имел права беспокоить меня. Даже сам господь бог… Или кто там у них на небесах встречает вновь прибывших… Я заслужил свое право на покой…
Но писк был настолько омерзительным, что даже мертвого мог поднять из могилы.
Что уж говорить обо мне. Я привстал на четвереньки и потряс головой, стряхивая с каски песок. Сплюнув несколько раз, я очистил рот от песка. Если не считать того, что голова у меня раскалывалась от зверской боли, в остальном я был в полном порядке.
Радиотелефон пищал где-то совсем рядом.
Постояв какое-то время неподвижно на четвереньках, я понял, что если не заставлю его умолкнуть, то голова моя точно лопнет от наполнявшей ее и делавшейся с каждой минутой все плотнее пульсирующей боли.
Протянув руку на звук, я на ощупь отыскал телефонную трубку.
– Слушаю, – прохрипел я в микрофон.
– Отделение сорок два – дробь – девятьсот четырнадцать! – проорал мне в ухо голос такой же раздражающе-мерзкий, как и телефонный зуммер.
Непроизвольным движением я отнес руку с зажатой в ней телефонной трубкой в сторону.
Пронзительный голос штабного офицера ввинчивался мне в ухо, словно сверло, причиняя почти физическое страдание. И это при том, что в воздухе на все голоса завывали сотни летящих снарядов и еще примерно такое же их число разрывалось с диким грохотом, вспахивая скудную марсианскую почву. Быть может, политая кровью погибших на ней солдат, она когда нибудь и станет плодородной?
– Отделение сорок два – дробь – девятьсот четырнадцать?! – снова проорала трубка, на этот раз с вопросительными интонациями.
– Да, – ответил я, осторожно поднеся трубку к уху.
– Кто у телефона?
– Сержант Антипов.
– Сержант! Немедленно передайте трубку командиру отделения!
– Сейчас, – буркнул я в трубку и огляделся по сторонам, ища взглядом лейтенанта Шнырина.
Только сейчас, увидев, во что превратился наш окоп, я вспомнил о разорвавшемся в нем снаряде.
Сняряд траггов разворотил заднюю стенку окопа точно в том месте, где находился лейтенант Шнырин. Взорвался он, уже глубоко зарывшись в песок. К тому же снаряд скорее всего был не осколочный, а кумулятивный – края прорытой им воронки покрылись слоем спекшегося песка, похожего на мутное стекло. То ли этот снаряд случайно оказался в обойме у артиллеристов-траггов, то ли они рассчитывали поразить цель покрупнее нашего окопа, кто его знает. Чудом можно было назвать и то, что не сдетонировали находившиеся неподалеку от эпицентра взрыва ящики со снарядами. Как бы то ни было, только совокупность всех этих факторов спасла от смерти меня. А так же Берковица с Динелли, которые сидели среди кучи пустых ящиков из-под снарядов полузасыпанные песком и обалдело хлопали глазами.
А вот от лейтенанта Шнырина ничего не осталось. То есть вообще ничего. Даже кровавых пятен на песке не было. Так что если наше командование все еще продолжает отправлять своих погибших солдат на Землю, а не перешло на более дешевый и рациональный способ захоронения здесь же, в марсианских песках, то жена Шнырина, о которой он без конца вспоминал, получит пустой гроб, покрытый двумя флагами: российским и Организации Объединенных Наций.
Зато пушка наша была в полном порядке. Разве что несколько съехала влево. Хотя вполне вероятно, что мне это только казалось по причине двоения в глазах.
Я снова взял в руку телефонную трубку.
– Сожалею, но лейтенант Шнырин подойти к телефону не может.
– Что значит «не может»?! – Трубка, словно живая, едва не выскочила у меня из руки, пытаясь как можно ближе к оригиналу воспроизвести праведное возмущение вибрирующего в ней голоса.
– Не может, потому что его нет, – спокойно ответил я.
Спокойно, потому что мне было абсолютно наплевать на то, какое впечатление это произведет на разговаривающего со мной штабного офицера. Злиться он мог сколько угодно, а вот сделать со мной не мог ничего. Худшего места, чем то, где я находился в настоящий момент, придумать было просто невозможно. Во всяком случае, моя фантазия была в этом плане бессильна. Вокруг нашего окопа рвались снаряды траггов, и каждый из них мог оказаться для меня последним. Так же, как и для лейтенанта Шнырина.
– Как это нет?! Почему командира отделения нет на месте?! – продолжала между тем вопить телефонная трубка.
– Потому что он убит прямым попаданием снаряда, – все так же спокойно ответил я.
Телефонная трубка на мгновение замолчала.
– Орудие цело? – спросила она уже более спокойно через несколько секунд.
Вот же подлец! Нет бы сначала поинтересоваться, нет ли у нас других потерь! Так нет же, его в первую очередь интересует, уцелела ли пушка!
– А что ей будет? – с затаенной злостью ответил я. – Она же железная.
Мой сарказм остался непонятым.
– Сержант Антипов! Принимайте на себя командование отделением!.. – И только сейчас он подумал о том, что, кроме меня, в отделении могло больше никого не остаться. Хотя волновали его опять-таки не судьбы конкретных людей, а вопрос: сумею ли я один справиться с орудием. – Сколько человек осталось у вас в отделении?
– Вместе со мной – трое, – ответил я, глядя на то, как, словно внезапно ожившие древние чудовища, тяжело и медленно выбираются из-под песка Динелли и Берковиц.
– Приказ: немедленно открыть огонь по неприятелю! Записывайте координаты цели, сержант!
– Записываю. – Прижав трубку к уху плечом, я достал из кармана блокнот и авторучку.
– Два-четырнадцать-икс-икс-эль!.. Повторите!
– Два-четырнадцать-икс-икс-эль, – послушно повторил я.
– Выполняйте!
– У меня есть опасения, что орудийный прицел сбит…
– Выполняйте приказание, сержант!
В трубке раздались частые гудки отбоя.
Я удивленно посмотрел на микрофон трубки. С человеком я разговаривал или с компьютером, запрограммированным на скорейшее уничтожение собственных боеприпасов?
Секунду помедлив, я кинул трубку в песок.
– Целы? – спросил я, обращаясь к Берковицу и Динелли.
– Вроде как, – не очень уверенно ответил мне итальянец.
Берковиц в это время стоял на четвереньках и обеими руками разгребал кучу осыпавшегося в окоп песка.
– Чего он там ищет? – спросил я у Динелли.
Тот молча пожал плечами.
– Берковиц!
– Есть! Нашел!
Берковиц вскочил на ноги, радостно размахивая парой красных носков.
– Ну ты и тип, Берковиц!
Я раздраженно сплюнул в песок. Тут нужно было хором молиться всем нашим богам, прося и на этот раз оставить нас в живых, а он в песке роется, ищет носки, которые, быть может, и не наденет ни разу в жизни.
– А что с лейтенантом? – спросил Динелли, глядя на воронку со спекшимся по краям песком, словно сам не понимал, что произошло с нашим командиром.
Я молча скрестил руки перед грудью.
Берковиц сдвинул каску на лоб и поскреб грязными ногтями стриженый затылок.
– Зато мы теперь можем быть спокойны, – произнес он едва ли не радостно. – В соответствии с теорией вероятности, снаряды дважды в одну воронку не попадают.
– Да иди ты со своей теорией вероятности, – махнул на него рукой Динелли. – Все дело не в математике, а в судьбе – кому что на роду написано.
– Ты серьезно в это веришь? – удивленно посмотрел на Динелли Берковиц.
– Я ни во что не верю! – с раздражением ответил тот. – Я просто хочу остаться живым! – Он перевел на меня взгляд, который показался мне почти безумным. – Что передали из штаба?
– Велели открыть огонь по неприятелю, – безразличным тоном ответил я.
Мне и в самом деле было все равно. Я не верил в то, что если грохот нашей пушки присоединится к нескончаемой артиллерийской канонаде, то это как-то скажется на общем ходе боевых действий. На чем это могло отразиться, так разве что только на моей головной боли.
– Ну, так что? – непонимающим взглядом посмотрел на меня Динелли. – Мы будем стрелять или не будем стрелять?
– Не вижу причин не выстрелить, – без особого энтузиазма отозвался я и сунул в руки Динелли блокнот с координатами цели.
Пока Динелли выводил прицел, мы с Берковицем подтащили к пушке пять ящиков со снарядами. Обойма и без того была полной, мы делали это только ради того, чтобы чем-то занять себя. Иначе можно было просто сойти с ума от нескончаемого грохота взрывов.
После этого я присел на ящик и закурил, глядя на то, как возится с прицелом Динелли.
Берковиц не курил. Он сел на ящик рядом со мной, вытащив из-за пазухи свои красные носки и расстелив на коленке, стал нежно, словно котенка, поглаживать их.
– Готово! – сообщил Динелли, выпрямив спину.
После того как прицел был выведен, а обойма заряжена, командиру взвода только и оставалось, что опустить вниз пусковой рычаг. Что я и сделал не хуже, чем лейтенант Шнырин.
Пушка вздрогнула, как будто почувствовав жизнь в своих металлических сочленениях, и принялась один за другим выплевывать снаряды в заданном направлении.
Вот и все. Больше нам делать было нечего. По крайней мере, до тех пор, пока обойма пушки не опустеет. Или пока снаряд траггов снова не угодит в наш окоп.
Мы сидели в своем окопе, не видя ничего, кроме кусочка багрового неба, затянутого коричневыми облаками. Трагги могли начать решительное наступление и взять штурмом нашу линию обороны, а мы бы все так же продолжали посылать снаряды неизвестно куда.
Если бы я был верующим, то молился. А так только смолил одну сигарету за другой. До войны я так много не курил, так, дымил за компанию с другими. Теперь же курево было единственным спасением от бессмысленного и бесконечного ожидания конца. Конца очередного артобстрела, конца всей этой проклятущей войны или собственного конца.
Пушка не расстреляла еще и половины обоймы, когда произошло то, что, в соответствии с теорией вероятности, в которую безоговорочно верил Берковиц, случиться не могло.
Еще один снаряд траггов упал в наш окоп, угодив на этот раз точно в его середину.
Это был конец.
Конец для нас всех.
Конец, который почему-то не торопился наступить.
Мы все трое замерли в оцепенении, глядя на черную железную болванку, торчащую из песка почти вертикально.
Казалось, время остановилось.
Мы как три идиота сидели и смотрели на снаряд, который должен нас убить, но по непонятной причине не спешил это сделать. И только легкая, едва заметная струйка сизого дымка, поднимающаяся от черного цилиндрического тела, упавшего откуда-то с небес и зарывшегося в песок, с непреложной определенностью свидетельствовала о том, что все происходит в обычном временном режиме.
Динелли сдавленно зашипел, когда истлевшая до фильтра сигарета обожгла ему пальцы. Но даже после этого он не отшвырнул, как обычно, окурок в сторону, а плюнул на него и аккуратно положил на край ящика, на котором сидел.
Берковиц медленно провел языком по сухим губам.
Я снова услышал грохот нашей пушки, все это время продолжающей посылать снаряды в сторону врага.
– Ну, и что нам теперь делать с этим подарком? – едва слышным шепотом произнес Динелли.
При этом взгляд его оставался прикованным к черному цилиндрическому предмету, который постороннему человеку, не знающему, что за угрозу он в себе таит, не внушил бы ни малейшего опасения.
Я молча и очень осторожно, словно боялся, что малейшее сотрясение воздуха может стать причиной взрыва, пожал плечами.
Берковиц же отреагировал на слова Динелли совершенно неожиданным образом. Он порывисто вскочил на ноги и, крутанув головой, словно филин, посмотрел сначала на Динелли, а затем на меня. На лице его сияла невообразимо счастливая улыбка. Я бы, наверное, мог так обрадоваться, только прочитав приказ о своей демобилизации.
– Это подарок! – радостно сообщил нам Берковиц. – Вы что, забыли? Сегодня же Рождество!
– Ты чокнулся, Берковиц? – с тоской посмотрел на идиотски-счастливое лицо солдата Динелли.
– Вы сомневаетесь?..
Берковиц метнулся к неразорвавшемуся снаряду и упал возле него на колени.
Динелли испуганно отпрыгнул к орудийному лафету.
Я тоже невольно подался было назад, но, уперевшись спиной в стенку окопа, замер на месте.
– Остановись, Берковиц, – сдавленно прохрипел я. – Что ты делаешь?