– Утром пришлю за вами машину. – Продолжала Нина, игнорируя порывающегося вставить пять копеек сына. – Перебираетесь ко мне. У тебя, Ростислав, есть дом, значит, у Ольги тоже.
Оля и Ростик переглянулись. Они не строили радужных иллюзий. Жизнь под крылом деспотичной свекрови напоминала известный политический анекдот советской поры про различия между экскурсией и ПМЖ, касающиеся не только социалистического лагеря. Но, Нина не желала слышать возражений, и они позволили себя уговорить. В конце концов, в жизни молодой четы наступил такой момент, когда любая поддержка не лишняя. В первых числах апреля 1986 года Ольга и Ростик перебрались в центр. Двадцать пятого числа Ольга оформила декретный отпуск, а в ночь на двадцать шестое разразилась Чернобыльская катастрофа.
[24]Впрочем, ни в ту роковую ночь, ни на следующий день народ ничего не услыхал об аварии. Вскормленные КПСС и КГБ масс-медиа молчали, как рыбы. Только-только зародившаяся стараниями Горбачева Гласность захлопнула рот по его же приказу. Другого не стоило ждать. Коммунистический режим держался исключительно на промытых мозгах и абсолютном отсутствии совести, если говорить об общечеловеческом ее понимании. Не совсем ясно, каким смыслом наделял Гласность Михаил Сергеевич, но есть все основания полагать, что случись миру сложиться по сценарию Джорджа Оруэлла, исчезни навеки Западный мир, как бредилось некогда Ленину со Сталиным, и мы бы до сих пор жили в неведении. Удавалось же коммунистам замалчивать не менее масштабные преступления, будь то испытания ядерного оружия на солдатах или исчезновение Аральского моря. Любое злодейство сходило с рук, пока не выплывало на поверхность. Сошло бы и это. Не даром коммунистический лидер Украины Щербицкий с помпой провел очередной первомайский карнавал под мелким радиоактивным дождем. Мог бы, казалось, и плюнуть, хлопнуть дверью, да уйти на пенсию, благо, Горбачев бы его не расстрелял. Но, не из того теста система лепила своих героев. Он не плюнул, не хлопнул, и не ушел, а отбыл номер, и бровью не поведя. На наше счастье первое радиоактивное облако ветры унесли в старушку Европу. Там немедленно забили тревогу.
– Ростик, включи программу «Время», – попросила Нина Григорьевна. Было без пары минут 21:00 и стоял мягкий теплый вечер, какие не редкость во второй половине весны. Нина собиралась посмотреть для проформы новости. Уже и дураку было ясно, что в кривом зеркале правды не разглядеть. На работе циркулировали слухи, один мрачнее другого, а официальные источники информации онемели. Именно это обстоятельство настораживало особенно сильно. Нина Григорьевна сделала пару звонков знакомым начальникам, но их ответы звучали на редкость уклончиво. Это Нине совсем не нравилось, принимая во внимание тот факт, что детей партноменклатуры в срочном порядке вывозили из города. У коммунистов особенное восприятие долга, но, они хотя бы любят своих домашних. В определенном роде это внушает надежды, впрочем, не особенно сильные.
Ростик послушно щелкнул тумблером и плюхнулся перед экраном в кресло. После зрелища известного всей стране циферблата зазвучала набившая оскомину мелодия. Программа новостей вышла в эфир и сладкая парочка дикторов, женщина с лицом мужчины и мужчина с бровями домиком (брови домиком, обязательный атрибут дикторов ЦТ тех лет, вернувшийся в мутировавшем виде стараниями товарища Путина) пошли распинаться о свершениях советского народа под мудрым руководством компартии, и прочее, по длинному списку. А потом прозвучало то, чего Нина Григорьевна опасалась больше всего. Лица дикторов стали скорбно-патриотичными, и они заговорили об аварии на ЧАЭС. Точнее, даже не об аварии, а о мелком ЧП, которое враги Мира и Социализма пытаются раздуть в очередную антисоветскую истерию. На экране появился рисунок из какого-то западного журнала, тут же обозванный дикторами провокацией. Центр композиции занимал зловещего вида череп, мастерски изображенный на фоне силуэта градирен и реакторного цеха, с вырывающимися из-под крыши клубами угольно-черного дыма. Когда дикторы дошли до слухов о тысячах погибших, распускаемых вражескими голосами, Нина Григорьевна схватилась за голову. Любой мало-мальски грамотный совок умел читать между строк, расшифровывая коммунистический новояз таким образом, чтобы отделить зерна от плевел.
Пока дикторы бессовестно лгали (эта ложь именовалась гражданской позицией) чудовищное зеленое свечение через сорванную крышу реактора упиралось в облака, герои-пожарные умирали от лейкемии, а вертолетчики сбрасывали в атомный зев песок. Ничего более мудрого московские академики не выдумали. Возможно, другого рецепта не существовало.
– А у нас в институте говорят, будто в Припяти атомный взрыв бабахнул, – беспечно сказал Ростик, оторвавшись, наконец, от телевизора. На экране картинку самой страшной техногенной катастрофы, какая только случалась в истории, сменил международный блок новостей, рассказывающий, с каким оптимизмом передовое человечество воспринимает нашу Перестройку.
– Какой взрыв? – в комнату заглянула испуганная Ольга.
– Только странно, как это мы его не услыхали? – беззаботно добавил Ростик. До него еще не дошел весь смысл ужасной трагедии, которой теперь аукаться снова и снова, на нашей земле замогильным эхом, отыскивая жертвы в каждом последующем поколении.
– Ты мне прекрати Ольгу запугивать, – одернула сына Нина Григорьевна. – И вообще, хватит языком молоть.
– Ты, прямо наш райком комсомола, – с восхищением сказал Ростик.
– Причем тут комсомол? – не поняла Ольга, в свою очередь усаживаясь на диван.
– Они нас сегодня на факультете собрали, и предупредили, насчет провокационных слухов.
– Так и не распускай, – посоветовала Нина Григорьевна, после чего тот, обиженно фыркнув, отправился на кухню ловить «Голос Америки». Нина проводила исполненным сомнений взглядом кухонного бунтаря, отчего-то припомнив Новочеркасск. Новочеркасск всегда был где-то неподалеку.
– Как вы думаете, это серьезно? – спросила Ольга. Беременные выглядят особенно беззащитно, и Ольга не была исключением, вопреки своим без малого двум метрам роста, крепким рукам и спортивной закалке.
– Не знаю, – вздохнула Нина, предпочитавшая поменьше болтать, и побольше делать. По ее мнению существовало два приемлемых пути. Первый, который подсказывало все существо, состоял в том, чтобы немедленно бежать из города. Затолкнуть детей в вагон и отправить, куда подальше. Только вот куда?
За те несколько месяцев, что Ольга и Ростислав прожили под кровом Нины Григорьевны, она не упустила случая поговорить с невесткой о родителях. Есть ли они вообще. Ольга тогда вначале напряглась, но Нине, поведав историю собственного детства в детдоме, удалось перевести беседу в доверительное русло. За откровенность Нина была вознаграждена рассказом о двух алкоголиках, коротающих остаток жизни в полуподвале на окраине Днепродзержинска.
– И ты с ними не контактируешь?
– Не с кем контактировать. – Глаза Ольги увлажнились. – До второго курса я ездила домой, пару раз, и, знаете, Нина Григорьевна, зареклась. Отец днями не просыхал, мать ему под стать. Я пробовала им помочь, но, по-моему, это невозможно. Они… невменяемые. Тогда я предпочла разорвать отношения. Это было легче, чем наблюдать, как они… – Ольга замешкалась, а потом добавила шепотом, – наблюдать их конец.
В тот вечер Нина решила повременить с расспросами и, обняв невестку, дала ей выплакаться. Да и сама смахнула слезу.
Так что Днепродзержинск в качестве убежища отпадал. Ситуация усугублялась тем, что Ольга не просто была на сносях, а готовилась вот-вот родить. В таком положении колесить по свету было чрезвычайно опасно. Тем более, в компании тюти Ростика, от которого толку как от козла молока. Промучившись с полчаса, Нина взялась за старые телефонные блокноты. А, поколдовав над ними, отправилась к телефону. Ольга вышла на кухню к мужу. Тот сидел за столом и чертыхался, вращая ручку настройки приемника. Из динамиков летел характерный для коротковолнового диапазона треск, перемежаемый обрывками фраз.
– Они говорят, будто на станции крышку реактора снесло, – пересказал услышанную из-за океана информацию Ростик. – Представляешь? Вроде, первое облако улетело в Скандинавию, и у них там дозиметры зашкалило. В Припяти есть жертвы, а уровень радиации много выше нормы. Их глушат постоянно, – добавил Ростик, возвращаясь к ручке. – О! Опять началось. – Голос диктора потонул в вихре помех. Через мгновение из динамиков доносилось только мощное и ритмичное «бу-бу-бу». – Заглушили, – резюмировал Ростик. – Это НАШИ стараются. Ничего. Сейчас перенастроимся.
– Обожди, – попросила Нина Григорьевна. – Значит так, ребята. Я, насчет вас, договорилась. Завтра вы с Ольгой выезжаете в Ужгород. Там у меня старинные знакомые. Рожать, Оля, будешь в Закарпатье.
– Меня из института попрут, – попробовал возразить Ростик.
– Забудь, – отмахнулась Нина. – Я с деканом поговорю.
* * *
Вечером следующего дня они втроем отправились на вокзал. Представившаяся картина, едва они подкатили к главному входу на такси, поражала воображение, словно материализация апокалипсиса. Вокзал напоминал растревоженный улей. Нина подумала о хаосе сорок первого года, хотя ее память базировалась на подсознательном уровне. В живую она, конечно, ничего не помнила. Люди штурмовали вагоны, давка на перронах была невероятная. В воздухе стоял многоголосый рев. Детей просовывали через окна. Толпа раскачивалась, как прилив. Ольге сделалось дурно.
– Ой, Нина Григорьевна, – выдохнула она. – Ой…
– Ростик, а ну, держи ее! – крикнула Нина, сразу оценившая ситуацию.
– Ой, мамочки!
– Товарищ милиционер! – завопила Нина, заметив неподалеку серую фуражку с красным околышем. – Товарищ милиционер?! Сюда!
Карета скорой доставила Ольгу в дежурную больницу. Нина втиснулась в скорую, растерянный Ростик остался у вокзала. Как только Ольгу переправили в приемное отделение, Нина ринулась искать главврача.
Двенадцатого мая 1986-го года Ольга Капонир родила мальчика. Роды прошли успешно. За роженицей и младенцем приглядывали на совесть. Через неделю Нина Григорьевна взяла служебную банковскую «Волгу», и забрала Ольгу с малюткой домой. В квартире их поджидала звенящая чистота. Накануне Нина, мобилизовав Ростика, выдраила полы хлоркой, перестирала занавески и покрывала, а с пылью расправилась при помощи пылесоса. Все окна и форточки были задраены наглухо, как люки на боевом корабле перед боем.
– Ух ты, – пробормотала Ольга, которую после свежести улицы прошиб пот. – Душно-то как.
– Ничего не поделаешь, – Нина Григорьевна не теряла бодрости. – Но, во-первых, милая моя, младенцу сквозняки ни к чему. А, во-вторых, свежий воздух теперь во вред. Такое дело, Чернобыль.
– По радио советуют окна держать закрытыми. – Поддакнул Ростик.
– А дышать чем?
– Лучше ничем, чем ураном-238. – Отрезала Нина. – Воду мы сначала фильтруем, а потом дважды кипятим.
В бездонном голубом небе не было ни облачка. Солнце блистало ослепительно.
– Говорят, облака зенитными батареями расстреливают, – поделилась городскими слухами Нина Григорьевна. – Чтоб, не дай Бог, радиоактивный дождь не выпал. Улицы моют постоянно. Я столько поливальных машин за всю жизнь не видела.
– Говорят, прямо в реактор вертолет упал, – добавил Ростик. – Бросал мешки с песком, и, то ли двигатели отказали, то ли еще что.
– На-ка, выпей, – Нина подала рюмку темно-коричневой жидкости.
– Что это?
– Йод. Надо принимать.
Ольга отхлебнула, поморщившись:
– Фу, гадость!
Гадость – не гадость, а не помешает, – нравоучительно сказала Нина Григорьевна. – Сам профессор Гейл[25] рекомендовал.
Такого шила, какое родилось в Чернобыле, не утаишь даже в коммунистическом мешке. Аварию на ЧАЭС довелось признать, в страну допустили заморских медиков, а из зоны бедствия эвакуировали жителей. Впрочем, границы ее оказались нестабильными. Радиоактивную воду не остановишь ни шлагбаумами, ни постами ДПС. Центральный общесоюзный телеканал продемонстрировал список погибших, «Первыми вступивших в огонь». Список возглавляли фамилии героев-пожарных, обуздавших в ту роковую ночь рвущееся на волю атомное чудовище.
[26]Мало кому тогда приходило в голову, что расчеты Кибенка и Правика лишь открыли бесконечный список жертв катастрофы, конца которому в обозримом будущем не предвидится.
Тридцатикилометровая зона вокруг рукотворного апокалипсиса была официально объявлена районом бедствия. Сотни мобилизованных для эвакуации автобусов потянулись в обреченные города, очутившиеся на гиблой земле. В них пускали только с ручной кладью, да и с той порой доводилось расставаться, на постах дозиметрического контроля зараженные вещи неумолимо изымались. Хуже бывало, когда счетчики Гейгера принимались яростно трещать у одежды или голов беженцев. На подступах к Киеву были развернуты фильтрационные пункты, где следующие из Припяти машины и их пассажиры проходили дезактивацию. Автобусы тщательно мыли, беженцами занимались медики.
– Хорошенькие дела, – сказал в те дни матери Ростик. – Я тут Витьку недавно встретил.
– Какого Витьку?
– Романова, из моего класса. Помнишь его?
Витя Романов был одноклассником Ростика, после школы, с первой попытки поступившим в медицинский институт.
– Это у которого родители врачи? Помню, конечно. А что с ним?
Его в Иванков[27] отправляют. Беженцам помогать. Так он мне по секрету сказал, что им велели закрывать глаза на симптомы лучевой болезни, и всем, кому можно, лепить ОРЗ.
– Кто велел? – подавилась Нина Григорьевна.
– Почем мне знать? Он не сказал. С них, вроде, и подписочку о неразглашении взяли.
– Если он дал подписку, то чего языком как помелом метет?! – разозлилась Нина Григорьевна.
Ростик пожал плечами:
– Не веришь?
Нина побледнела, снова вспомнив Новочеркасск. Шум толпы, и солдат, перекрывших улицы мирного города. В Новочеркасске не было ни империалистов, ни фашистов, так что свалить вину оказалось не на кого. Все сделали так называемые НАШИ, которые, как правило, страшнее чужих.
– Что с тобой, мама? – Ростик взял ее под руку. – Ты – как призрак увидела.
Нина Григорьевна замотала головой:
– Ничего. Болтай поменьше.
Едва крохотному Богдасику (бабушка настаивала на имени Григорий, но оба родителя решительно воспротивились, и она сдалась, затаив обиду) исполнилось два месяца, Нина отправила его в Ужгород, естественно, с мамой и папой.
– Хотя бы до сентября поживете, – говорила она с перрона. Ростик и Ольга махали из купе. – В Закарпатье и воздух чистый, и продукты безопасные.
В Киеве они замучились сомнениями, что съесть, а чего, пожалуй, не стоит. Это был вопрос из вопросов. Лето – пора овощей и фруктов, ударная страда для любителей домашней консервации и время набирать запасы витаминов на зиму. Лето 86-го года стало исключением из правила, потому что вопрос есть или не есть тот или иной продукт, пить пять раз кипяченую воду, а если нет, то где разжиться другой, приобрел ощутимый гамлетовский привкус: быть или не быть.
Помимо проблем с продуктами город будоражили слухи о поразительно дешевых бытовых ценностях, добытых мародерами в Припяти для перепродажи на черном рынке. Поговаривали о кем-то купленном шикарном паласе, после повешения которого на стену у жильцов квартиры махом вылезли волосы. Милицейские патрули стреляли мародеров на месте, но репрессии не меняли картину. Смертоносная контрабанда шла. Личный шофер Нины Григорьевны поведал историю о пригнанной в гараж новой «шестерке», по приближении к которой счетчики Гейгера затрещали, будто сучья в костре. Машину погнали дальше. В места, где дозиметр не стал непременным атрибутом туалета.