– Уже есть, – перебил Шабан. – Вариадонты.
Менигон насупился, и стало видно, как ему хочется изложить свое мнение о собеседнике и о его манере прерывать его, Менигона, свободное излияние речи, однако он сдержался и потребовал рассказывать дальше. Услыхав про дым в ущелье, он стал очень серьезен.
– Похоже, ребят накрыли, – сказал он после раздумья. – Хорошо, если только с воздуха, тогда у них еще есть шанс. Но если наши орлы высадили десант – тогда худо. Перебьют как дичь, это им в удовольствие, защитничкам… Стой! – Менигон сощурился. – Если там были солдаты, то они могли видеть и тебя, и гончих, что тебя гоняли, а значит, обязаны были вмешаться. Однако не вмешались. Значит, либо там была задействована не армейская часть, а охрана, либо там никого и не было. Правильно я говорю? Надо попытаться узнать… Погоди, погоди, в какое время ты видел дым?
– Не помню. Что-нибудь около шестнадцати по местному, я думаю.
– Ага, – сказал Менигон. – Иначе говоря, информация должна быть в спецархиве уже сейчас, а если сделать поправку на праздник и разгильдяйство, то самое позднее завтра к утру. У тебя есть допуск?
– Откуда? Нет, конечно.
– И правильно. У меня тоже нет. Не знаешь, у кого можно одолжить значок первой степени?
Шабан заморгал. Сейчас что-то случится, механически подумал он. От таких слов может упасть потолок. И это спрашивает Менигон, обычно сверхосторожный, несмотря на вечную свою хулу на начальство! Но хула имеет право на существование и начальство ее терпит, полагая необходимой разрядкой, зато передача личного значка в чужие руки дело рискованнейшее, и виновный (вернее, оба виновных, если, конечно, значок не был выкраден) никак не имеют шанса отделаться всего лишь шельфом. Даже не хочется думать, чем это может кончиться.
– У Позднякова первая степень, – сказал Шабан, облизнув губы. Потолок не упал, и это было странно. – Только я к нему с таким вопросом не пойду. Сам иди.
– Спасибо, – сказал Менигон. – А помимо Позднякова?
Шабан подумал.
– У Биртолли должна быть первая степень, – неуверенно сказал он. – Он-то значка не носит, надоело, как видно, что все перед ним в струнку, как перед генералом, он и так не знает, куда от славы деваться.
– Хлыщ этот? А ты с ним знаком?
– Косвенно, – усмехнулся Шабан. – Он обо мне писал в «Курьере». Помнишь?
– Помню. Вот и попробуй.
– Вот и попробую. А ты?
– И я попытаюсь, – сказал Менигон. – До отлета, во всяком случае. А если не успею – тогда ты один. Надеюсь, справишься.
Будто хлестнули по лицу. Значит, ничего не изменилось, значит, Менигон все-таки решил лететь, вернее, бежать во что бы то ни стало. А он-то, дурак, надеялся… на что, спрашивается? Крысы не тонут. Они бегут и, разумеется, очень правильно делают. И все-таки они – крысы.
– Да, вот еще что, – сказал Менигон. – Хотел спросить: ты ту плантацию гриба, надеюсь, гусеницами не давил, а? Согласно инструкции?
Шабан сделал над собой усилие и пожал плечами.
– Нет, конечно. Не пойму: с какой стати мне ее давить?
– Это хорошо, – кивнул Менигон. – Ты молодец. А то у меня там пай, было бы жалко. Ну, что смотришь? Существует старая проверенная истина: не пытается устроиться сам только тот, кого и без того все устраивает, а где ты таких в Редуте видел? Я – не видел. И перестань пялить глаза, эка невидаль – пай… Хочешь, похлопочу и за тебя, если имеешь наличные. Так, мол, и так, есть хороший человек, не болтливый, ценимый начальством, то да се, но в глубине души лопух, потому что считает себя неудачником, надо бы порадеть такому… А?
– Я подумаю, – сказал Шабан. Он не был готов к тому, что снова придется стискивать зубы. Однако пришлось.
Менигон скорчил гримасу.
– Подумаю, подумаю… О чем тут думать? Соглашайся, пока я еще здесь. Поздно же будет.
– Ты все-таки улетаешь? – спросил Шабан.
– Не «все-таки», а именно улетаю. Как только «Юкон» выпустят, так и отчалю. А ты что думал?
– Я думал, в тебе больше совести.
– Я и сам так думал, – сказал Менигон. – Но ошибался.
– Дрянь ты, – выдавил Шабан, уже не сдерживаясь. – Грибник. Шкура.
– Будь осторожнее, – говорил Менигон. Он не слушал и не собирался слушать, и это было оскорбительно. – Держись Позднякова и по возможности не высовывайся. Что-то должно произойти, и очень скоро. Может быть, завтра. Может быть, это уже началось. Будь внимательнее. Уже что-то должно быть заметно, какие-то глубинные токи, ведь никогда не бывало так, чтобы никто ничего не заметил. Отправляйся в разведку, отсидись там. Между нами: держись подальше от Коммуны. Анклаву конец, так им нужно. А на Живоглота плюнь…
– Гад, – сказал Шабан, давя кнопку. – Холуй барский. Эксперт.
Винтовой коридор был покинут, и Менигон немедленно начал пошатываться и уцепился за стену. Утвердив себя прямо, он посмотрел на Шабана долгим взглядом, и Шабан понял, что Менигон прощается. И на мгновение ему показалось, что в этих очень правдоподобно осоловевших глазах промелькнуло что-то не совсем обычное, что-то вроде гордости учеником и тоскливого сожаления о чем-то несбывшемся, но промелькнуло только на мгновение – и глаза снова потухли и стали бессмысленными. Нет, показалось. Конечно, показалось. Ладно хоть отстал, и то благо. Сворачивая в свой коридор, Шабан видел, как Менигон, увязавшись за чьей-то семенящей вдоль стены моделью, шатаясь и размахивая руками сильнее прежнего, пытается ее поймать во вратарском броске и бубнит ей: «Цып-цып-цып…» Клоун. А ведь почти национальный герой, человек-легенда, впервые подтвердивший существование радиоактивного горизонта. Из тех, о ком поется: «Славой героев…», чье имя впоследствии войдет в школьные учебники, да так, пожалуй, что будущие дети Прокны вообразят себе серьезного ученого, спокойного и вдумчивого дядю, а не разведчика, потного и пыльного, сплошь и рядом озабоченного тем, как остаться в живых, и только. Он убивал, и его убивали. Он убивал лучше и потому выжил. Это жизнь, в этом обязательное условие существования на Прокне, и дети, повзрослев, поймут. И сделают свои выводы, поэтому из кого-то из них вырастет второй Винсент Менигон, а из кого-то – второй Юстин Мант-Лахвиц. Хорошо, что дети не такие прагматики, как мы, иначе вокруг были бы одни Юстины.
Шабан на ходу потер затылок, размышляя. На пальцах остался клок волос. Вот черт… Лысею. Есть такая легенда: если человек после натурализации лысеет, значит, он хороший человек. Многие верят, особенно лысые… Ладно. Как там было сказано: плюнуть на Живоглота? Интересная мысль. Это на человека, который непонятно почему до сих пор не подмял под себя Правительственный Совет? Хороша рекомендация, в духе оракула – попробуй истолкуй. Но Менигон зря болтать не станет, хотя его слова могут означать то, до чего не сразу додумаешься. Например, наличие в Редуте кого-то, кто могущественней Живоглота. Вот это страшно. Правда, в такое верится с трудом, но, с другой стороны, все возможно, и Менигон был бы более откровенен, если бы не читающаяся на его лице фатальная уверенность в том, что ему, Шабану, Биртолли и вообще кому угодно в любой час могут подослать «блоху» с крошечным баллончиком, заряженным возбудителем пятнистой горячки…
Ничего не понимаю, подумал Шабан. Какая-то возня, непонятно чья и непонятно зачем. Надо же: «блохи»… «Блохи» разных, должно быть, пород, разного подданства. Кто же хозяева, а? Что-то много получается, откуда только «блох» берут? Не иначе, импорт, здесь-то их не делают. Хотя откуда я могу знать, что здесь делают? Или, может быть, они умеют размножаться? Очень может быть. Может быть, существуют и «блохи»-хищники, уничтожающие чужих «блох»? Не знаю, не знаю… Энт-томологи! Следят, не выпускают из виду. Значит, и про Лизу им известно, вдруг понял Шабан и почувствовал, как по спине побежали мурашки. Значит, известно уже давно, с тех пор как я научил ее произносить первые слова. Они слышали ее первый, совсем детский лепет – Поздняков слышал, Живоглот слышал… кто там еще? Но – молчат: не иначе, Поздняков бережет ценного работника от душевной травмы, а если так, то плевать мне теперь на эту троицу: Штуцер, Оммес и Биртолли… Шабан покусал губы, соображая. Черта с два – плевать. Одно дело знать и помалкивать и совсем другое – письменная докладная, которой Поздняков будет вынужден дать законный ход, да, скорее всего, докладная попадет не к нему, а сразу к Живоглоту – и это конец. Нет, надо идти, упрашивать, клянчить, сулить и прочее… И немедленно.
У Оммеса оказалось заперто: не то он отсутствовал, не то уже спал. Идти к Биртолли было рано. И Шабан пошел к Штуцеру.
Дверь сработала сразу, едва Шабан нажал кнопку вызова. Похоже, здесь его ждали, и Шабан не удивился: Штуцер никогда не упускал своего. За первой дверью неожиданно обнаружилась вторая – настоящая деревянная дверь в резных завитушках, крепкая и массивная, как ворота средневековой крепости, и, кажется, даже из выдержанного дуба или какого-то другого благородного дерева, только не из местных пород. «Живут снабженцы», – мимоходом подумал Шабан и толкнул дверь.
Здесь было благопристойно. Никто не шумел, не вопил песен и гимнов, не спал под столом в собственной луже и не затевал с моделями игру в «поймай – не отпусти». Собственно, моделей в комнате не оказалось вовсе, зато Штуцер наличествовал полностью и в соответствии с праздником выглядел даже более розовым, чем обычно. Будто ошпаренным. Он был не один, рядом с ним за столом, заставленным полупустыми бутылками и картонными тарелками с недоеденной закуской, по обе стороны от хозяина апартаментов в неестественно прямых позах сидели двое, и Шабан, кивнув всей троице, попытался припомнить, где же он видел этих двоих, и не припомнил. Зато закуска на столе была хороша, особенно заманчиво выглядели местные лангусты, уловленные в Дымящейся реке и, наверное, еще сегодня утром шнырявшие по дну в поисках съестного. За лангустами пламенели нездешние розовые яблоки; на блюде поверх тающего балыка лежало земное чудо: синий, как грыжа, натурализованный баклажан. Шабан заставил себя отвести глаза и непроизвольно сглотнул. С первого же взгляда ему стало ясно, что здесь ждали не его.
– А-а, разведка! – радостно закричал Штуцер. – Что, опять сальники текут? Познакомьтесь, это Шабан из разведки, краса и гордость, так сказать… Орел!
Двое незнакомцев молча наклонили головы. Тот, что сидел анфас, помимо кивка, вынул откуда-то из-за спины руку, механическим движением, как оживший манекен, налил себе рюмку прозрачной, посмотрел сквозь нее на Шабана, беззвучно опрокинул в рот и вяло пожевал губами. Он был похож на второго, и оба они были рослые, крепкие ребята, их можно было бы принять за удачные модели, если бы Шабан не знал, что выпуск мужских и бесполых моделей в отделе «Био» хотя и планируется, но разработка не завершена.
– Ваше здоровье, – пробормотал Шабан. – Я, пожалуй, зайду потом. Попозже.
– Это почему потом? – возмутился Штуцер. – А сейчас? А праздник? Мы еще за тебя не выпили, равно как и за всю разведку, и ты за нас еще не выпил. Налейте-ка ему, ребята.
Лжемодель, сидящая в профиль, потянулась за бутылкой.
– Э, нет, ребята, – сказал Шабан. – Сейчас не могу. Мне сейчас пить нельзя, не то свалюсь. Я прямо с маршрута. И потом… – он конфузливо покосился на рослых «близнецов», – у меня к тебе личное дело. А ты с компанией… Так что потом.
– Это кто компания? – сказал Штуцер. – Это вот эти компания? А вот сейчас они не будут компанией. Эй, ребятки! Посидите-ка пока в той комнате, договорились? Видите, человек пришел, что-то одному мне сказать хочет. Так ведь?
– Ну зачем же так, – пробормотал Шабан. – Так неловко как-то…
Штуцер не обратил на него внимания. «Близнецы», прихватив со стола початую бутылку, безропотно скрылись во внутренней комнате. Дверь, тоже дубовая и похожая на ту, что Шабан уже видел, поехала за ними медленно, словно броневая плита, и беззвучно захлопнулась.
– Хорошо устроился, – сказал Шабан, оглядывая помещение. – Две комнаты у него, двери из настоящего дерева. Лангустов жрет. Так вот куда идут мои денежки, а?
– Может, все-таки выпьешь? – спросил Штуцер. – Хорошее пойло.
Шабан с сомнением посмотрел на желтую бутылку.
– Коньяк?
– Вино, – сказал Штуцер. – А какое – не знаю, убей бог. Завалялось вот. Пей, пока дают.
– Нет уж, я лучше понюхаю, если ты не возражаешь.
– Ради бога, – уверил Штуцер. – Пожалуйста.
После лошадиной дозы, принятой в вездеходе, сушеного гриба осталось мало. Шабан осторожно высыпал на указательный палец немного порошка и, заранее жмурясь, вдохнул. Когда тело вновь стало легким и в голове прояснилось, он открыл глаза и поискал на столе чистую тарелку.
– А ты не боишься, что я сообщу в охрану? – спросил Штуцер. Он смотрел на Шабана изучающе и неприятно щурился.
– Не боюсь, – сказал Шабан, накладывая себе еду. – У кого ты тогда в долг брать будешь? Кто тебе даст?
– Шельф по тебе скучает, – заметил Штуцер и потянулся за лангустом. Шабан, пользуясь случаем, последовал его примеру. Лангуст уже не дымился, как ему было положено, и вообще был холодным и скользким на ощупь, как если бы его подали на стол часа три назад, да так оно, наверно, и было.
– Ну что – шельф, – сказал Шабан, осторожно разламывая шипастый панцирь и вгрызаясь в мясо. – Не видел я шельфа, что ли? И на шельфе люди живут. Конечно, когда приливная волна смывает буровую – это неприятно, особенно если ты находишься как раз на той буровой. А так – жизнь как жизнь, терпимо. Скучно, правда.
«А здесь не скучно? – поймал он себя. – Ведь невозможно же, волком же взвоешь… Впрочем, нет, здесь-то по всем параметрам не скучно. Но лучше скука, чем такая жизнь. Там скучно, а здесь скученно, и от этой скученности люди звереют. Нельзя же в самом деле запихнуть шесть тысяч человек в стальной куб с ребром в двести метров и всерьез рассчитывать на то, что им здесь будет хорошо и воцарится тишь да гладь. Бред это, хотя, конечно, мера вынужденная, удобная для управления, невозможно себе представить мало-мальски эффективное управление вне этой скученности и непрерывной малопонятной возни, черт знает что это будет, а не управление. И все же люди должны жить как-то иначе, – подумал Шабан. – Но я не знаю – как. Наверное, нужен маленький домик с видом на горы, тишина, узкий круг приятных и неназойливых соседей, и чтобы на ветру в окно стучали ветви деревьев. Пусть даже не земных деревьев, а местных, не всех же тошнит от их вида, можно подобрать себе соседей, которых не тошнит. И пусть обязательно будет Лиза, пусть она встречает меня, грязного и уставшего, пусть она меня моет и кормит и вообще пусть занимается мною, а потом, когда я немного отдохну, я займусь ею, ее и сейчас нужно учить разговаривать, вдалбливать ей словарный запас, потому что говорит она все-таки плохо. Но у нее все впереди, она лишь полгода назад произнесла первое слово, и значит, можно надеяться на большее. Потом я научу ее читать. Потом – думать, это очень важно. Они говорят – модель. Что они знают о моделях? Немногим больше, чем я, а я – ничего. А у моделей гигантские неиспользованные возможности, я это чувствую. И может быть, Лиза очень скоро заткнет меня за пояс, может быть, я окажусь именно той ступенькой, с которой она рванет… Но до той поры мы будем проводить долгие вечера вдвоем, я стану ее учить и охрипну, потому что знаю, что это такое – учить модель, – и буду счастлив, замечая, что она научилась чему-то новому, а потом за окном стемнеет и Лиза начнет вопросительно поглядывать на постель, проявляя атавистические признаки своего предназначения, а я буду делать вид, что ничего не замечаю, а потом выйду из себя и рявкну. Потому что вот она – постель, потому что впереди ночь, одна на двоих, и сдерживаться, право же, очень трудно…»
Стой, оборвал он себя. Нашел время. Очередная утопия на тему «как было бы хорошо, если бы…». Если бы что? А если Штуцер донесет, даже не из корысти и не из чувства долга, о котором он знать ничего не знает, а просто так, потому, допустим, что ему не нравится моя физиономия? Утопии – это опасно. Они похожи на надгробия, поражающие стройностью линий и потому очень привлекательные на вид. А в глухую защиту не хочешь ли? С головою? Не рассчитывая ни на что и отдавая по куску то, что есть, не хочешь ли? «Ты везунчик, – говаривал Менигон. – Тебя мало били. А надо бы». Сказано: будет страшно. Кому страшно и в каком смысле? Нужно очень постараться, чтобы стало еще страшнее, чем есть. Война, что ли? Что там сказал Менигон про анклав? Война с Коммуной – это смешно. Анклав не Хинаго – прихлопнут убогого и не заметят, как прихлопнули. Да и зачем? Кому он нужен, анклав, со своим натуральным хозяйством и тощими рудами? Никому, и это правильно.