– Хайят-ан-Нуфус – опасная противница, – предупредил аль-Сувайд. – Если ты – Ястреб о двух клювах, то она – змея о двух жалах.
– Ястреб хватает змею в когти, поднимается в небо и швыряет ее оземь!
– Она такая же бабка этого мальчика, как и ты, о дитя… – горестно произнес купец. – И это – тот невозможный случай, когда ястреб и змея породнились…
– Раз так – то ее игра становится совершенно непредсказуемой, ибо на ее шахматной доске – два будущих царя, и в один из дней она непременно пожертвует кем-то, чтобы второй занял престол и дал ей возможность наслаждаться властью. Но кем – сыном или внуком?
– Я рад, что ты правильно оценила обстоятельства, – сказал аль-Сувайд.
Дверная занавеска приподнялась.
Вошел человек, по виду которого никто бы не сказал, где его родина и кто его родители. Был он темнокож, безбород, скуласт, раскос, с подобным перекошенной звезде шрамом, стянувшим левую щеку, с чрезмерно длинными руками, словом, не из красавцев.
– О ад-Дамиг! – воскликнула Шакунта, вскочила и бросилась ему на шею.
* * *
Хайсагур рассудил здраво – престарелый ученый, а Абд-ас-Самаду ас-Самуди, по его соображениям, было уже очень много лет, путешествуя в окружении учеников, как удалось выяснить в Багдаде, должен искать пристанища среди себе подобных. А именно – среди шейхов, которые учат в мечетях или в школах, построенных при мечетях.
Он отыскал в Эдессе мечеть, вокруг которой сама собой вырастала понемногу завия – нечто вроде селения, где были помещения для суфийских шейхов-аскетов, их семей и учеников, кладбище, пополнявшееся за счет этих шейхов, а также странноприимные дома для паломников, посещающих кладбище и поклоняющихся гробницам местных святых – все тех же суровых шейхов.
Входить в мечеть и расспрашивать знатоков Корана о приезжем ученом он не решился – один Аллах ведал, каковы были убеждения Абд-ас-Самада, и если он оказался бы среди противников, то его бы изгнали и предали забвению.
Поразмыслив, Хайсагур отправился на кладбище, где едва ль не у каждой гробницы сидели старцы, далеко зашедшие в годах, в серых и коричневатых одеждах из грубых шерстяных тканей, в головных повязках поверх маленьких ермолок, и, судя по лицам, непременно соблюдавшие дополнительные посты, ибо это был наилучший способ проявить бескорыстную любовь к Аллаху.
Иные из них были погружены в размышления, а иные поучали посетителей кладбища, но не толкуя предания из жизни пророка, а рассказывая некие истории с туманным смыслом.
То, что эти люди сидели не в мечети, где велись споры, а снаружи, внушало надежду, что их не слишком волнуют тонкости толкований Корана, и даже более того – они смотрят свысока на мудрствования вокруг слов пророка, полагая, что достаточно строжайшим образом соблюдать то, что сказано ясно, а Аллах лучше знает!
Хайсагур прошел вдоль приземистых, выложенных из неровного кирпича, лишенных всяческих излишеств гробниц в поисках наиболее подслеповатого шейха, ибо он до сих пор не привел в человеческий вид свое лицо и, как ни прилаживал фальшивую бороду с усами, а возле глаз виднелась его собственная шерсть.
И он нашел такого на самом краю кладбища.
Шейх сидел у арки входа, бывшей рослому гулю примерно по висок, на голой земле перед молитвенным ковриком, на котором лежали исписанные листы, брал их поочередно и подносил к самому носу.
– Во имя Аллаха милостивого, милосердного! – негромко сказал, подходя, Хайсагур и поклонился с достоинством.
– Из каких ты людей? – спросил шейх. – Тебе рассказать об усыпальнице и о том, кто в ней лежит? Передать его притчи? Или ты из тех, кто странствует в поисках истины, и уже продвинулся на этом пути?
– О шейх, я ищу человека, который приехал сюда, спасаясь от преследователей! – быстро отвечал Хайсагур, боясь, что его сейчас усадят возле гробницы и принудят к совместным поискам истины. – С ним были престарелая жена, невольница и несколько учеников. Он переезжал из города в город, и добрые люди сказали мне, что несколько лет назад он приехад в Эдессу… в ар-Руху.
– Принадлежал ли он к суфиям или их последователям? – строго осведомился старик.
– Я не знаю этого, – честно признался Хайсагур. – И я полагаю, что он уделял исламу меньше времени, чем полагалось бы в его почтенные годы. Но я должен найти его и известить, что его бедствия окончились, и Аллах сжалился над ним, изменил его положение и облегчил его заботы! Я непременно должен совершить это доброе дело, и я надеюсь, что Аллах, да славится Его имя, даст мне такую возможность!
Возведя к небу глаза при этом восхвалении Аллаха, гуль одновременно выронил динар, который заранее достал из кошелька и держал зажатым в кулаке, под длинным рукавом. Динар с глухим стуком упал на молитвенный коврик, как раз в арку вытканного на нем михраба.
– Как прозвище этого почтенного человека? – уже куда мягче спросил отшельник.
– Его прозвище – ас-Самуди, о друг Аллаха, а имя – Абд-ас-Самад ибн Абд-аль-Каддус, – с удивлением замечая, что динар остается нетронутым, отвечал Хайсагур. – И если ты поможешь мне отыскать его, то я пожертвую десять динаров на ту мечеть, которую ты мне укажешь, или на любое доброе дело, по твоему усмотрению.
– Возьми свой динар, о человек, я не могу помочь тебе, ибо тот, кого ты ищешь, умер, и его жена умерла вслед за ним, а невольница и ученики ушли своей дорогой.
– Велик Аллах! – воскликнул оборотень. – Нет силы и власти, кроме как у Аллаха! Может быть, ты укажешь мне его могилу? Я бы охотно посетил ее.
– Я укажу тебе его могилу! – почему-то на это предложение отшельник откликнулся куда охотнее, чем на прочие просьбы. Он встал, оставив динар лежать на коврике, а Хайсагур тоже не стал ради него нагибаться, чтобы не потревожить бороду.
Гуль решил, что у этого человека в голове – свой список богоугодных дел, в котором указывание заброшенных могил стоит на видном месте, а беседы со странствующими гулями и оборотнями вовсе не указаны. Впрочем, суфии в большинстве своем были людьми с причудами и странностями.
– Если бы мне удалось найти его близких, я бы позаботился о них, – сказал он, неторопливо шагая за отшельником. – Неужели не нашлось лекарства от его болезни? Ведь он был еще вовсе не стар! Я полагаю, что ему было не более семидесяти лет. И он мог бы прожить еще долго, славя Аллаха и совершая добрые дела!
Хайсагур назвал эту цифру с умыслом – отшельнику, по его разумению, было около восьмидесяти. На самом же деле он был убежден, что Абд-ас-Самад куда старше.
– Да, он мог бы прожить еще долго, о друг Аллаха! – с внезапной пылкостью отвечал отшельник. – Если бы не связался с этим несчастным, с этим бесноватым, с этим искателем скрытых имамов!
– О ком ты говоришь, о шейх? – почуяв добычу, быстро спросил Хайсагур.
– Я говорю о цирюльнике по имени Абд-Аллах, коего он вовсе не заслуживает, и по прозвищу Молчальник, которого он заслуживает равным образом!
– А что общего у почтенного шейха с бесноватым искателем скрытых имамов? – искренне удивился гуль. – И почему это цирюльники занимаются у вас такими делами? Неужели некому наставить их на ум и запретить им нелепые мудрствования?
– Вот, вот, те же слова говорят все, кто слышит про этих извратителей Писания! – закивав головой и потрясая руками, воскликнул шейх. – Очевидно, близятся последние времена, раз дровосеки и водоносы принялись рассуждать о том, что нужно вернуть верховную власть потомкам пророка! А этот шиит Абд-Аллах – один из самых зловредных, ибо он часами может говорить о том, что скоро явится на землю скрытый имам из потомства Исмаила, который пропал из мира при халифе аль-Мутадиде! И он сбивает с толку всех, кто его слушает, этот скверный шиит, да не пошлет ему Аллах спасения!
– Но какой же вред мог причинить этот глупец почтенному ас-Самуди?
– Никто не отправил ас-Самуди на это кладбище, кроме Абд-Аллаха Молчальника!
– Но каким же образом, о шейх?
– Ас-Самуди заболел, и врач велел ему сделать кровопускание, и он не нашел ничего лучше, как призвать этого врага Аллаха. Кровопускание было сделано, а через несколько часов ас-Самуди умер, да сжалится над ним Аллах…
Хайсагур задумался.
– Такие случаи бывали, о шейх, – сказал он. – Если больному плохо наложена повязка, он может истечь кровью.
– Вот уж что было сделано на совесть, так это повязка! – возразил старец. – Она была плотная и тугая. Ни капли крови не просочилось из-под нее. Я не удивлюсь, если ас-Самуди и в могилу последовал с этой повязкой. Оно было бы и разумно…
– А зачем правоверному иметь с собой в могиле такую вещь? – всякий раз, беседуя с людьми, излишествующими в своей вере, Хайсагур поражался причудливому ходу их рассуждений.
– А затем, чтобы показать ее Аллаху, затем, чтобы в день Суда она свидетельствовала против Молчальника, – объяснил шейх. – И против всех шиитов, извращающих ислам, разумеется! Они считают, что после Мухаммада были и будут другие посредники между сынами Адама и Аллахом! Сейчас я докажу тебе, почему это невозможно и почему их скрытый имам – лживая выдумка…
Возражать гуль не стал. И за этими пылкими доказательствами они не заметили, как пришли к могиле.
– Хотя правоверным запрещено молиться в присутствии мертвого тела, но ты мог бы сейчас обратиться к Аллаху, – сказал старец. – Если ас-Самуди был тебе близок и дорог…
– Я не знал его вовсе, – отвечал Хайсагур, ужасаясь при мысли, что ему придется сейчас опускаться, как положено, на землю, и прикасаться к ней пальцами ног, коленями, ладонями рук, носом и лбом, соблюдая установления ислама. При этом он рисковал опуститься с бородой, но подняться после молитвы уже без нее.
– А я рассказал ему кое-что из того, что передали мне наставники, и ему понравилось… – в голосе старца гуль уловил страстное желание вызвать у собеседника любопытство к причудливым притчам суфиев. Но Хайсагур был не из тех, в ком приходится будить любопытство.
Тяга к новому и неожиданному была в нем поистине всеобъемлюща и неистребима. Никогда еще женщина не волновала его с такой силой, как волновала загадка. Возможно, это было еще и потому, что Хайсагур, наполовину человек и наполовину гуль, сторонился дочерей Адама, боясь принести им непоправимое зло.
– Какие же истории ты рассказал ему, о шейх? – спросил он.
Шейх, не отвечая, побрел назад к гробнице, как если бы он был твердо уверен, что Хайсагур последует за ним.
Там он сел в тень, оберегая от солнечных лучей свои слабые глаза, предложил сесть Хайсагуру, и тогда уж заговорил.
– Однажды великий Хизр, учитель пророка Мусы, произнес такое предостережение людям: наступит день, когда вся вода в мире, кроме нарочно запасенной, исчезнет, а на смену ей придет другая вода, от которой люди повредятся рассудком. Лишь один человек понял смысл его слов, собрал большой запас воды и спрятал его в надежном месте. В предсказанный день все реки иссякли, все колодцы высохли, и тот человек, удалившись в свое убежище, стал пить из своих запасов.
Шейх перевел дыхание. Хайсагур всем лицом изобразил внимание – но, увы, большая часть его подвижного лица была скрыта под накладной бородой.
– Когда он увидел из своего убежища, что реки возобновили течение, то спустился к другим сынам Адама – и обнаружил, что они говорят и думают совсем не так, как прежде, они не помнят, что с ними произошло, и тем более не помнят о предостережении, – продолжал старец. – Когда он попытался с ними заговорить, то одни проявили к нему враждебность, другие решили, что он повредился умом, и проявили сострадание, но никто не выказал понимания.
Шейх вздохнул – вздохнул и Хайсагур.
– Поначалу тот человек не притрагивался к новой воде, но прошло немного времени – и он решил пить эту новую воду, потому что его поведение и способ рассуждений, выделявшие его среди прочих, сделали его жизнь невыносимо одинокой. Он выпил новой воды – и стал таким, как все. Тогда он совсем забыл о своем запасе иной воды, а окружавшие его люди сказали – вот безумец, который чудесным образом излечился от своего безумия…
Поведав эту печальную историю, шейх, прищурившись ради остроты зрения, посмотрел в глаза Хайсагуру, ожидая вопросов.
Но тот молчал.
Шейх не вовремя напомнил ему о его одиночестве.
– Не хочешь ли ты знать, откуда известно это предание? – осведомился шейх. – Я вижу, что ты встал на путь размышления и познания…
– Нет, о почтенный шейх, я только хочу понять, почему из многих историй, которые ты наверняка поведал ас-Самуди, именно эту ты выбрал для меня, – отвечал Хайсагур.
– Потому что именно ты должен поразмыслить о ней, – неожиданно сказал шейх. – Ты из тех, кто стоит между сосудом со старой водой и колодцем с новой водой, и ты слишком молод, чтобы предпочесть старую…
Вот тут Хайсагур мог бы поспорить с почтенным суфием – они, скорее всего, были ровесниками, только предел человеческого века и предел века гулей не совпадают, и старость приходит к гулям, когда им исполнится полторы сотни лет и даже более.
Если бы шейх знал, в каких странах побывал Хайсагур, с какими мудрецами беседовал, какие книги и трактаты переводил в Багдаде, то сам бы попросил его рассказать вывезенные из Китая или из Индии истории.
Но гуль не стал смущать старца своими похождениями, ибо страстно пожелал понять, что означала притча.
– А разве это история о молодости и старости? – довольно задиристо спросил он. – Я понял ее как противопоставление мирских забот отрешенности, подобающей мудрому. Не принимающий новой воды отрекается тем самым от непонятных ему суетных безумств, но его ошибка в том, что он не позаботился припасти воды и для собеседников.
– Я – суфий, и от многого отрекся, – отвечал шейх. – Ты не найдешь в моем жилище ничего лишнего. Но знаешь, что сказал другой суфий, несравнимо более великий, чем я, которого звали Фудайль ибн Айят?
– Ради Аллаха, передай мне слова Фудайля ибн Айята! – попросил Хайсагур, уже не раз слышавший об этом славном мудреце из Мекки.
– Как известно, повелитель правоверных Харун ар-Рашид посетил однажды ибн Айята, и спросил его, знает ли он человека, достигшего большей степени отрешенности, чем он сам. И Фудайль ибн Айят ответил: «Твое отречение больше моего. Я могу отречься от обычного мира и его соблазнов, а ты отрекаешься от чего-то более великого – от вечных ценностей».
Хайсагур задумался.
Притча повлекла за собой другую, и мысль первой вывернулась наизнанку во второй, и поучение оказалось подобно монете, на которой с одной стороны выбиты одни слова, а на противоположной – совсем другие, как оно, впрочем, обычно и бывает у суфиев.
Но своего шейх добился – гуль вручил-таки поводья удивления во власть размышления.
Он мог бы, по примеру тех же суфиев, пуститься в рассуждения о том, что они оба подразумевают под словами «отречение», «обычный мир» и «вечные ценности». Беседа обещала быть долгой и увлекательной, тем более, что подслеповатому старцу она была бы крайне приятна.
Но любознательность Хайсагура обычно распространялась на вещи, существовавшие в природе, а не в человеческом воображении. И потому он не стал разбираться в причинах и следствиях своего одиночества, которое, если взглянуть с другой стороны, было похвальным отречением от мирских соблазнов, а если взглянуть еще и с третьей стороны – ничего в том не было похвального, ибо совершалось не по доброй воле. Он попросту вспомнил, зачем пришел в эту завию и на это кладбище.
– О шейх, – сказал он. – Не знаешь ли ты, куда ушли ученики ас-Самуди? Я бы хотел отыскать их и сообщить им то, что предназначалось для их учителя. Возможно, они голодают, и мерзнут ночью, и терпят иные бедствия, от которых я мог бы их избавить.