Левушка, стоя в дверях, вытянул шею, но и с высоты своего роста не смог разглядеть здешнюю хозяйку – на ее постели сидели какие-то дамы в пышных вздыбленных платьях. Только и маячило, что чепец-дормез, увенчанный посередке ленточной розеткой неизъяснимого цвета – петиметры и щеголихи давали таким цветам свои названия, но Левушке за служебными делами не всегда удавалось уследить за ежедневно меняющейся модой.
Из-под края мехового одеяла, это среди лета-то, явилась рука в кружевных воланах, сделала вот этак – пущать!
Следовало раскланяться, но проделывать правильный придворный поклон с риском для жизни Левушка не желал. Да и что за поклоны в дверях?
– Нельзя ли всех этих особ попросить вон? – обратился он к женщине, которая привела его сюда, как видно – доверенному лицу старой княжны, однако сама не двигалась с места.
– Нешто они тебе, батюшка, мешают?
Тут Левушка безмолвно пожелал чертей любимому другу, пославшему его в это бестолковое бабье царство. И вслух попытался объяснить, что разговор со старой княжной должен происходить наедине.
– Как же наедине, когда она – девица?!.
Левушка растерялся. Видать, забота о нравственности в этом московском доме была на недосягаемой высоте. Неудивительно, что воспитанница сбежала.
Не растерялся Федька.
– Она – девица, а мы – полицейские, – попросту сказал он. – Ну-ка, тетенька, пусти.
Он вошел в спальню и тряхнул сидящую богомолку за плечо.
– Ну-ка, освободи местечко, матушка!
Та дернулось под рукой, но пальцы были цепкие.
– Давай, вставай, нечего тут рассиживаться, – еще довольно ласково попросил Федька.
– Архаровец!
– Архаровец, – подтвердил он. – Ну, живо, живо, живо! Девки, выметайтесь!
– Ты чего там творишь? – раздался недовольный голос старой княжны. – Ты моих девок не трогай!
Богомолки встали, и в спальню смог войти ободренный Федькиной отвагой Левушка.
– Вашим девкам, сударыня, при важном разговоре делать нечего! – так же громко отвечал он. – Велите им в людскую убираться!
С великими препирательствами удалось выгнать из спальни ни много ни мало, а восемнадцать особ женского полу, не считая мосек. Оставались две родственницы-гостьи – но про этих княжна и слышать не желала. Оставила также молодого доктора приятной наружности – всякая дама в годах была бы рада, когда такой любезный круглощекий кавалер, благоухающий французской пудрой «марешаль», подает пилюльки, по утрам выслушивает судьбоносные сны, а по вечерам – как проведен день.
Левушке поставили стул в двух шагах от постели.
Княжну приподняли и обтыкали подушками, как если бы она, помирая, вовсе лишилась сил, но Левушка видел, что до смерти тут далеко, а просто охота переживать за воспитанницу со всеми удобствами. А по тому, как мощно помирающая княжна отодвинула сидевшую на одеяле, раскинув юбки, родственницу, Левушка понял – ей бы на театре играть, в пиесах господина де Мольера, которые уже в немалом количестве переведены на русский.
– Когда и каким образом пропала означенная девица? – стараясь подражать архаровскому спокойствию, осведомился он.
– Каким образом? Сами который уж день понять не можем!
Оказалось – из горенки своей в окно Варвара выбраться не могла – окно было изнутри закрыто. В парадные двери выйти не могла – изнутри закрыты, да и всю ночь в сенях кто-то обретается. Через службы уйти не могла – на заднем дворе ночью псов спускают, да и ворота заперты. Остается – улетела на помеле…
– Сие значит, что среди дворни у нее есть пособник. Он ее выпустил и двери за ней запер.
– Такого пособника выпороть бы не худо, – тихо сказал молодой доктор. – Но сперва сыскать и доказать.
Они обменялись взглядами, и Левушка понял – именно с этим человеком стоит потолковать, а не со старой девушкой, которая чуть что – за сердце хватается и спасительных декохтов требует.
Пока он домогался, какие носильные вещи пропали вместе с Варварой, да не взяла ли она с собой деньги и драгоценности, Федька забрался в людскую.
– Ну, архаровец, и что же? – держал он речь перед дворней. – Нас понапрасну порочат.
Он далее толковал о том, что за внешними безобразиями, зуботычинами и выбитыми окнами, народ не видит основного, толковал и видел – не верят!
Да и ту же «Ленивку» вспомнить – кто теперь поверит, что три архаровца просто-напросто хотели тихонько завершить день ужином и скромной выпивкой? И завершили бы, никто – ни Тимофей, ни Клаварош, ни сам Федька! – не имел намерения буянить и бить посуду! Они вообще люди мирные, не случись там этого дурака Вельяминова – расплатились бы и ушли. А так – говорят, большую, на шесть задниц, скамью разломали. Невозможно такую скамью человеку без топора разломать, нет такого способа, а теперь на архаровцев ее вешают…
Все-таки сердца умягчились, кое-что ему про воспитанницу Варвару поведали, а тут и Левушка за ним прислал – собираемся, уезжаем.
Левушка был сильно недоволен.
– Я бы таких дур порол! – пожаловался уже возле кареты. – Сидят, слушают, а потом та, в накидке, говорит этак жеманненько: тебе бы, сударь, говорит, в полку служить, а ты вон в какой должности, стыдно! Я было брякнул – Преображенского полка поручик Тучков к вашим услугам, сударыня! То-то бы рот разинула! Им, московским дурам, хоть без ноги, хоть без башки, лишь бы гвардейского полка!
– И что же? – осторожно спросил Федька.
– А ничего! Я ей так ответил: должен же, сударыня, кто-то и ваших беглых родственниц ловить. В другой раз с архаровскими комиссиями в преображенском мундире поеду. Чтоб с порога зауважали!
Они сели в архаровскую карету, но трогать Левушка пока не велел и дверцу оставил открытой.
– Кое-чем все-таки разжился, – он добыл из кармана некий овальный предмет на длинной ленточке. – Год назад немцу портрет заказывали. Вон она, Варвара…
Федька уставился на миниатюру, приоткрыв рот.
На него из глубокого полумрака смотрело девичье лицо, чуть оживленное модной полуулыбкой – одними уголками сомкнутых розовых губ. И скатывалась на грудь большая трубчатая прядь пушистых темных волос.
Нежностью от него веяло неизъяснимой. Румянец – никакой краской такого не наведешь, свой, живой, прозрачно-неустойчивый, как отсвет на фарфоровой белизне… и не захочешь, а заглядишься…
– Вот и я тоже, – признался Левушка. – Ведь красавица! Редкая красавица! Такой при дворе место, фрейлиной быть, а ее в Москве держат.
Федька отрешенно покивал.
У нее были печальные черные глаза, глядевшие не прямо, а вниз, хотя были распахнуты, как полагается. И волосы, высоко поднятые, совсем просто уложены, и нет четкой границы между мраком и этими пушистыми волосами…
– Врут… – севшим голосом сказал Федька. – Немцы так не рисуют.
– А ты почем знаешь?
– Видел. У них все гладенько и розовое.
Левушка забрал миниатюру и старательно в нее вгляделся.
– Ну, вот тебе розовое – платье…
Он задумчиво покачал портрет на шелковой ленточке и вдруг надел себе на шею.
– Не потерять бы, – объяснил.
Федька безмолвно согласился. Ну да – не простому полицейскому, бывшему мортусу, а до того – будущему каторжнику, таскать на груди под мундиром такие портреты, кишка тонка…
Из-за угла выбежала босая девчонка, проскочила карету, добежала до другого угла и, озадаченная вернулась. Встала перед Левушкой с Федькой.
– Вы, что ли, архаровцы? – спросила дерзко.
– Я ее удавлю, – тихо сказал Левушка.
– А что, не похожи? – полюбопытствовал Федька.
Девчонка оглядела изящно одетого Левушку.
– Не-е, не похожи. Мне господин Ремизов велели архаровцам, что у дверей ждут, передать, – она показала зажатый в ладошке сложенный листок. – Ушли, не дождались…
И она побежала обратно – туда, где за углом были, надо думать, ворота заднего двора. Федька, сообразив, выскочил, догнал и без лишней учтивости отнял записку.
– Не обманул доктор, – сказал, прочитав, Левушка. – Просил вечером жаловать к нему в гости, в дом Флейшмана, что в Колымажной.
– И все?
– А чего еще? Коли бы записку перехватили, то не к чему даже придраться – ни, к кому адресовано, написал, ни подписи своей не поставил.
– Больно умен.
– Так доктор же.
Федька пожал плечами – из докторов он знал только Матвея Воробьева, а по нему судил, что выпить они не дураки.
Поехали к Архарову на Лубянку.
Здание, где обреталась московская полиция, имело давнюю, но туманную историю. Когда-то все строения были деревяннми, каменные полаты поставили уже при царе Алексее Михайловиче. Тогда тут было подворье рязанских духовных владык. По приказу одного из них, Стефана Яворского, выстроили две каменные двухэтажные палаты, выходившие на Лубянскую площадь. После рязанских архиепископов часть подворья получила московская полиция, имевшая тут же поблизости, на Мясницкой, съезжий двор – малоприятное место, куда первым делом тащили всю сомнительную добычу, воров, грабителей, нарушителей порядка, пьяных и даже раненых в драках.
Помещение полицейской конторы пользовалось такой славой, что даже нищих поблизости не водилось – Архаров их не жаловал.
Кроме всего прочего, были архиепископские палаты с секретом – кроме подвала обычного имели и второй, под ним, и там-то расположился со своим кнутобойным хозяйством Шварц. Чем он занимался за дубовыми, обитыми железом, дверьми, Архаров знал – не всегда истязаниями, иной раз довольно было показать все эти кнуты да плети, чтобы у подследственного развязался язык. Но, не желая портить Шварцу кровавую репутацию, молчал. Как раз репутация и действовала порой лучше всякого кнута.
Архарова застали за делом – слушал донесения. Демка-мортус, он же Демьян Костемаров, заглядывая в бумажку, бодро докладывал: дураков на свете много, куда больше, чем злоумышленников, и меньше бы ямщики пили – больше проку было бы для дела, потому что утерянная вышеупомянутыми дураками-ямщиками Бобковым и Афанасьевым сума с письмами и документами нашлась на конюшне, заваленная сеном, никто оттуда ничего не взял, не украл.
Устин, успевший приехать с Пречистенки, стоял возле бюро, сверял какие-то бумаги, слушал вполуха и посмеивался.
– Обидно, – подытожил Архаров. – День твой на всякую околесицу потрачен. Ну, Бог с тобой, ступай. Устин, садись писать. А вы докладывайте.
– Как и ожидалось, девица прихватила немало добра, и в том числе занятных две вещицы, о них старуха более всего сокрушается, – передав сперва словесно всю обстановку в спальне, сказал Левушка. – Первая вещица приметная – табакерка парижской работы, с эмалью и бриллиантами. Вот так – картинка, расписная эмаль, яблоки с виноградом на подносе, а так, под ней, посередке – немалый солитер. Цена ему такова, что деревню с тремя сотнями душ купить можно – коли княжна не врет.
Он изобразил пальцем по ладони величину и форму табакерки, расположение бриллианта.
– Еще?
– Игольнички золотые, мушечницы, всякая девичья мелочь, что у нее в комнате хранилась. А вот табакерку как-то очень ловко у княжны утянула. И еще брошь – тоже приметную, более двух вершков в высоту. Букет – лилии из серебра, жемчуга и бриллиантов. Тоже с особинкой – там один ряд очень редких и дорогих жемчужин выложен. Голубоватые с некоторой прозеленью.
– Занятные вещицы хранятся у княжны, – молвил Архаров.
– А вот тебе загадка. Там же, где табакерка и брошь, часы лежали, тоже не дешевые, так их не тронула.
– Откуда вещицы, не спрашивал?
– Спрашивал – так врет же. Сказывает – от родителей достались. А я же знаю – новомодная парижская работа, во всех французских лавках теперь табакерки с расписными эмалями имеются, хотя без бриллиантов.
– Дальше.
– Федор, говори, – велел Левушка, явно держа в мыслях чем-то поразить Архарова. – Мне про женихов рассказывать не пожелала, уперлась – не хочет доброе имя воспитанницы порочить.
– Куда уж дальше… – буркнул Архаров.
– А Федору в людской рассказали!
Архаров повернулся к подчиненному и внимательно на него посмотрел.
– Сватались четверо. Бухвостов, Голятовский, Репьев и Фомин! – отрапортовал Федька. – Всем – отказ.
– Фомин, Николаша! – воскликнул Левушка. – Вот кто нам нужен! Ты что, не понял? Это же Измайловского полка поручик Фомин!
– Петр, что ли? – уточнил Архаров. – А то у них, помнится, еще другой был.
– Ну да, Фомин-второй. А другого я не помню! А этот – точно второй! Петр, измайловец – так, Федя? Так тебе сказали? Он в Измайловского полка бригаде был, когда на чуму нас посылали!
Архаров чуть не хлопнул себя по лбу – точно!
– Вот ему нужно написать. И с губернаторской почтой курьером письмо отправить! – выкрикивал Левушка, безмерно довольный, что напал хоть на какой-то след.
– А также сыскать остальных троих.
– Остальные-то, наверно, здешние, а Фомин – НАШ! – со значением сказал Левушка.
Архаров понял – московские женихи, получившие от ворот поворот, будут или отбояриваться от дотошных полицейских, или врать, возводя на девицу и ее родню всякие поклепы. Ну их, и с их враньем вместе… А гвардеец Фомин скажет правду.
– Устин! Диктовать буду, – сказал Архаров. – Тучков, помогай.
– Милостивый государь Петр… – Левушка задумался. – Слушай, Николаша, а как его по батюшке?
– Да кто ж это знает? – удивился Архаров. Среди офицеров было принято звать друг друга по фамилиям или же прозвищам. Имена – и те не больно были в ходу.
– Устин, погоди… пусть это будет черновик… Стало быть, записывай вопросы. Когда вы изволили свататься к девице Варваре… – тут Левушка замолчал и покраснел.
– Ну, что еще? – спросил Архаров.
– Фамилию-то ее мне так и не назвали, – признался Левушка.
– Пухова ее фамилия, – сказал Федька.
Левушка нехорошо на него глянул – мог бы и сообщить, пока ехали в карете.
– К Варваре Пуховой. И по какой причине сватовство не состоялось. И что вам известно о намерениях княжны Шестуновой в отношении ее воспитанницы девицы Пуховой, – как ни в чем не бывало продолжал вместо него диктовать Архаров.
– Глупо все это! – воскликнул Левушка. – Ведь не ответит! Иначе писать надобно!
– Как иначе? – спросил Архаров.
– Не знаю!
Левушка от расстройства чувств вдруг покраснел и выскочил за дверь.
Он не хотел позориться перед старшим товарищем.
– Ваша милость, Николай Петрович, а может, не надо писать? – осторожно спросил Федька. – Мы же еще доктора не допросили. А обещался важное рассказать. Стоит в доме Флейшмана, что в Колымажной. И еще. Волосья у них француз чешет, хозяйке, воспитаннице и еще двум дамам, что там у них гостят. Нанялся недавно. Дворне что-то не полюбился – всюду нос сует. А подружился с лакеем Павлушкой. И тот Павлушка летом спит в каморке при сенях, где зимой гости шубы оставляют, ему позволено.
– Так прямо тебе все выболтали? – не поверил Архаров.
– Так его же, того Павлушку, прямо при мне делить принялись! Девки чуть друг другу в волосья не вцепились, как стали перечислять, кто да когда к нему в каморку ночью бегал! Но это не я – это само вышло, – честно признался Федька.
– Найди Тучкова, возьмите мою карету, поезжайте – может, тот доктор уже объявился, – велел Архаров.
Федька и Левушка дважды побывали у доктора Ремизова, но все без толку. Он основательно застрял у старой княжны. Наконец записочку оставили – и оказалось потом, что делать этого не следовало.
* * *
Продиктовав вкратце Устину то, что выведал в доме у княжны, и оставив с Устином Федьку, Левушка исчез – понесся-таки по родне. И даже не вернулся ночевать – до такой степени загулял. А Архарову в тот вечер было не до поиска беглых девиц – очередной пожар потребовал его вмешательства.
Пожарное дело тоже входило в круг обязанностей полицмейстера. Москва издавна терпела от огня, но тушить его училась с большими сложностями. Сперва это делалось силами обывателей, которые не столько спасали имущество из горящих домов, сколько грабили. К тому времени, как Архаров заступил на свой новый пост, дело сдвинулось с мертвой точки – но куда-то не туда. После неслыханного пожара 1747 года запрещено было по крайней мере, в центре города – ставить деревянные заборы, а кому охота огораживаться – пусть тратится на железные решетки; призвали также к порядку извозчиков, которые во время пожаров взвинчивали цены за вывоз имущества погорельцев. На полицию возложили обязанность расписать их по частям, снабдить ярлыками (которые они теряли с умопомрачительной скоростью), а также следить, чтобы они являлись на пожары и вывозили имущество бесплатно. Нетрудно представить, какая из этого вышла морока.