Они не могли прожить ни минуты друг без друга, сходили с ума, не слыша хотя бы голоса по телефону. Марина привыкла засыпать и просыпаться в его объятиях, смотреть, как он бреется по утрам, как курит, ждать его по вечерам. Она уже не мыслила своей жизни отдельно от Федора, без него. Видно, это и есть любовь…
Поэтому через несколько месяцев, держа в руках карту поступившего в реанимацию пациента со знакомой фамилией, она не поверила, отказалась верить в то, что это происходит с ней… Это не он, это просто совпадение, думала она, глядя на красную наклейку в углу – реанимация.
– Что с вами, Марина Викторовна? – спросил Гринев, видя, как заливается бледностью ее красивое, надменное лицо.
– Нет… ничего… – пробормотала Коваль, все еще пытаясь сохранить спокойствие. – Кто принимал больного в реанимацию?
– Арбузов.
Она выскочила из ординаторской и побежала в перевязочную. Сестра Аня чуть в обморок не упала, когда заведующая ворвалась в ее стерильные владения без маски и колпака, заорав с порога:
– Виталий Сергеевич, что с больным в реанимации?!
Арбузов от неожиданности уронил на пол зажим:
– Что случилось?
– Я задала вопрос! – заорала Коваль еще громче, уже не в состоянии контролировать себя.
Арбузов, схватив ее за локоть, бесцеремонно выволок из перевязочной.
– Что вы позволяете себе, Марина Викторовна? – раздраженно спросил он. – Я работаю, а вы врываетесь и орете на меня, как будто я проштрафившийся пацан!
Марина смутилась – доктор был абсолютно прав, она перешла все границы, но иначе сейчас просто не могла.
– Извините. Но мне срочно нужна информация. Уделите мне пять минут и можете продолжать.
Она взяла его под руку и повела к себе в кабинет. Там, нервно выдернув из пачки сигарету, закурила и уставилась на сердитого Арбузова.
– Ну?
– Что – ну? – пожал тот плечами. – Там дело швах. У него три пулевых в грудь. Да и проникающее ранение черепа… Самое странное, что он в сознании все время. Сильный мужик.
– А прогноз? – задохнулась Коваль, роняя сигарету на пол и даже не замечая этого.
– Ну, вы же врач, Марина Викторовна, какой прогноз? Пойдете перевязывать, сами все поймете.
– Спасибо, можете идти.
Когда за Арбузовым закрылась дверь, Марина закусила собственные пальцы, чтобы не взвыть во весь голос от ужаса и боли, которые сжали сердце тисками. Шагая вместе с Аней в реанимацию, она изо всех сил пыталась «держать лицо», чтобы сестричка не догадалась, как ей плохо и страшно.
В палате, где лежал Федор, было прохладно и тихо, только аппараты подавали сигналы, да попискивал кардиомонитор. Волошин лежал весь в бинтах, повязка на голове уже пропиталась кровью. Коваль постояла минуту, собираясь с силами, потом кивнула Ане, та подала ножницы. К Марине вернулось самообладание – перед ней был больной, которому она обязана помочь, хотя и видит уже, что только продлевает мучения, прикасаясь к ранам. Закончив, она велела Ане идти в отделение, и девушка удивилась:
– А вы?
– Я сейчас. Идите, Аня.
Марина осталась одна со своим любимым, смотрела и понимала, что все напрасно, ничем помочь уже нельзя… Ее охватило такое отчаяние, такая тоска… Она прижалась лицом к его руке и лежала так, не шевелясь. Федор почувствовал ее, открыл глаза и чуть пошевелился. Марина вздрогнула и подняла голову – на нее уставились широко распахнутые серые глаза, в которых уже почти не было жизни… Федор смотрел на нее, словно хотел получше запомнить перед неизбежным расставанием. Маринино сердце разрывалось от горя – от нее уходил любимый человек, уходил к другой женщине, имя которой – Смерть… И она, Марина Коваль, не в силах помешать отнять его. В этот миг Марина возненавидела свою профессию.
Федор вдруг поднял руку и коснулся ее щеки:
– Не плачь…
Она не выдержала, зарыдала в голос, понимая, что никогда уже ничего не повторится – ни прогулки по лесу, ни безумные ночи, полные страсти и нежности…
– Не плачь, – повторил он.
Это были его последние слова. Через двадцать минут он умер, так и не сведя с Коваль холодных серых глаз… Она уже и не плакала даже, просто тихо лежала на перебинтованной груди, сплетя свои пальцы с его. Вошедший заведующий реанимацией удивленно посмотрел на нее – Коваль, железная, несгибаемая Коваль лежала на остывающем уже теле расстрелянного ночью кем-то спецназовца Волошина бледная, зареванная и почти слепая от горя.
– Уйди, Коля, – тихо попросила она, не поднимая головы. – Будь человеком, дай мне побыть с ним два часа…
Колька все понял и вышел, прикрыв дверь.
Через два часа за ней пришел Гринев – вся больница уже знала, что в реанимации умер любовник Марины Коваль.
– Идемте, Марина Викторовна, прошу вас, – попытался поднять ее Гринев, но она помотала головой.
– Нет, я с ним… Там холодно и темно, я не хочу, чтобы он был один…
Гринев в шоке уставился на свою заведующую:
– Марина Викторовна…
– Веди ее отсюда, Гринев, – взмолился Колька. – И уколите ее там чем-нибудь, а то она рехнется совсем. Иди, Коваль, слышишь меня? – обратился он к Марине, осторожно погладив по плечу, обтянутому белым халатом. – Иди, поплачь, тебе легче станет…
– Коля, мне уже никогда не будет легче, как ты не поймешь? – с ненавистью на весь мир ответила Марина. – Меня нет, Коля, нет меня.
– Гринев, забери ее, хватит!
И она дала увести себя в свой кабинет, где, упав в кресло, закурила, уставившись в одну точку.
Через полчаса пачка сигарет опустела, в горле саднило от табака, глаза слезились от дыма, а Марина все сидела в той же позе. В кабинет тихонько вошла Ольга Борисовна:
– Марина Викторовна, езжайте домой, Оскар при-ехал за вами. Идемте, я провожу.
Она безропотно позволила одеть себя, натянуть сапоги, вывести на стоянку, где стояли зеленый «Рэндж Ровер» и «шестисотый». Из «мерина» вышел Мастиф, молча обнял ее, потом кивнул застывшему рядом Черепу:
– С ней поедешь, побудешь пока рядом. Смотри, чтобы не наделала чего, иначе башку сверну. Глаз не спускай, не оставляй ни на секунду. Да, аптечку проверь, все снотворные, успокоительные – убрать, лезвия, ножи, что там еще есть у нее. Понял? И не вздумай хоть пальцем коснуться, а то шкуру живьем сдеру!
Череп обиделся:
– Что я, скот какой-то? Зачем говоришь?
– А затем что знаю, как ты спишь и видишь, чтобы с ней в койке покувыркаться! Забудь! – отрезал Мастиф.
Марина слушала это с таким равнодушием, словно не о ней был разговор, а о ком-то постороннем. Вообще все слова, звуки, шумы не доходили до сознания. Череп посадил ее в машину и повез домой. Загнав джип в «подземку», он вынул из Марининой сумки ключи, отомкнул квартиру. Навстречу кинулся Клаус, ожидавший Федора, но, поняв, что ошибся, поджал хвост и, заскулив, убрался на место.
Череп раздел Марину до колготок и водолазки – дальше не посмел. Уложил на кровать, укрыв одеялом.
– Я понимаю, что есть вы не будете, но чаю хотя бы… – нерешительно предложил он.
Она смотрела на него и не могла сообразить, чего он от нее добивается, что вообще делает в ее квартире, в спальне. Потом, вспомнив, спросила:
– Может, кальян покурим?
– Что? – не понял Череп.
– Гашиш, говорю, покурим?
Он непонимающе смотрел на нее. Тогда Марина принесла кальян, зарядив его гашишем, вытянулась на кровати и взяла мундштук. Сделав пару затяжек, предложила Черепу, сидевшему рядом. Но он отрицательно покачал головой:
– Нет. И вам бы тоже не надо, Марина Викторовна.
– Отвали! – велела она слегка заплетающимся языком. Ее уже зацепило, но все равно еще пару раз затянулась, окончательно улетая.
В наркотическом полусне Коваль видела Федора. Он улыбался и тянул к ней руки – такой родной, любимый, живой…
– Возьми меня к себе, – попросила она. – Я не могу тут без тебя, мне не нужна жизнь, где тебя нет.
Но он покачал головой, не соглашаясь… Марина плакала, умоляла, но бесполезно.
Очнувшись среди ночи вся в слезах, с головной болью, раздирающей виски, она увидела лежащего на ковре возле кровати Черепа, положившего голову на свернутую кожанку. Ей стало жаль его, она подсунула подушку, а сверху набросила одеяло. Череп сразу открыл глаза и сел:
– Куда вы?
– Лежи, я покурить, на кухню, – успокоила Марина, нашарив ногой тапочки.
– Я с вами, – упрямо заявил он, поднялся и пошел за ней на кухню.
Не включая света, Марина нашарила на подоконнике пачку сигарет, села за стол и замерла. Череп уселся рядом, достав свои, закурил. Тогда Коваль уставилась ему в глаза, и он смутился:
– Что?
– Ничего. Как тебя зовут? В смысле, как родители назвали?
– Олег.
– Понятно. Ничего, если я тебя по имени звать буду? А то погоняло у тебя недоброе какое-то.
– Это от фамилии – Черепанов. Зовите, как нравится.
– Если честно, то никак не нравится, – призналась она. – Твое присутствие меня напрягает. Сделай так, чтобы я как можно меньше его ощущала.
– Постараюсь, но совсем уйти не могу – хозяин велел быть рядом, охранять. Если дело в моей роже, то попросите, и он пришлет кого-нибудь другого, – спокойно и без обиды сказал Череп.
– Твоя рожа ни при чем, просто мне не нравится, что кто-то постоянно будет отсвечивать за спиной.
– Привыкайте, Марина Викторовна, теперь по-другому никак, – загадочно ответил он.
– Ладно, пойду еще пару затяжек сделаю, – Марина поднялась, направляясь в спальню, но Череп перехватил ее и резко сказал:
– Нет, все! Хватит на сегодня, а то подсядете!
– Не волнуйся.
– Я сказал – нет! – еще раз повторил он. – Я не хочу видеть, как из красивой женщины вы превратитесь в затасканную мочалку, готовую за «косяк» на все и под всех.
– Ты-то здесь при чем? Не смотри, я не заставляю.
Но Череп решительно забрал кальян из спальни, прихватив и весь оставшийся гашиш. Падла такая…
– Ложитесь, Марина Викторовна, завтра тяжелый день, нужно сил набраться, – уговаривал он, накрывая ее одеялом.
Думать о завтрашнем дне, когда вместо живого, любимого Волошина останется могильный холмик, было невыносимо. И как ей удастся выдержать похороны, Марина даже не представляла…
Утром Череп принес кофе, и Марина, вспомнив, как делал это Федор, заплакала, роняя слезы прямо в чашку. Череп молча сидел на кровати и смотрел на плачущую женщину, не успокаивая и вообще ничего не говоря. Потом ему на мобильный позвонил Мастиф, сообщив, что похороны в два часа, и Марина начала одеваться, плохо соображая, как должна выглядеть. Выбрала любимое Федькино платье – длинное, черное, совершенно закрытое, с длинными рукавами и капюшоном, и черную же норку. Когда, прихватив темные очки, вышла в комнату, Череп вздрогнул – видимо, показалось ему, что это не давно знакомая Коваль, а Смерть…
Они приехали на кладбище. Благодаря вмешательству Мастифа Марине не пришлось заниматься похоронами самой – он помог, созвонившись с сослуживцами Федора и представившись ее отцом. Когда, сопровождаемая Черепом, Марина шла к зияющей, как рана, могиле, ее окликнул высокий капитан, отделившийся от толпы людей, окруживших гроб.
– Марина!
– Да, – хрипло ответила она, обернувшись.
– Вы меня не помните? Я Артем Догилев, Федор знакомил нас как-то…
– Нет, не помню, – пробормотала Коваль. – Извините меня, я не в состоянии разговаривать…
Череп оттер военного плечом, взял Марину под руку:
– Покурить хотите, пока еще есть время?
Она кивнула. Череп достал из кармана ее сигареты, поднес зажигалку, и Марина затянулась, судорожно глотая дым. Среди толпы маячили мастифовские братки, стоял он сам в длинном черном пальто.
– Идемте, Марина Викторовна, – тихо сказал Череп. – И не бойтесь ничего, я рядом, я буду рядом.
…Она словно оглохла, поле зрения сузилось до размеров, вмещающих только родное лицо с закрытыми навсегда уже глазами и плотно сжатыми губами. Упав на колени в рыхлый мартовский снег, смешанный с кладбищенской землей, она уронила голову на грудь Федора и так стояла, не замечая промокшего вмиг платья, заледеневших сразу же коленей. Кто-то из Федоровых сослуживцев попытался поднять ее, но Череп намертво стоял за спиной, не давая прикасаться к замершей у гроба женщине. Она больше не плакала, словно слез не было, все окаменело. Внезапно перед глазами поплыло, и Марина завалилась в расквашенную жижу, потеряв сознание.
Очнулась она дома, на кровати в собственной спальне, не совсем понимая, как здесь оказалась. На ней по-прежнему было черное платье, только все измятое и грязное, на полу валялась шуба, тоже вся в грязи. На кухне кто-то гремел посудой. Марина поднялась и, спотыкаясь, как пьяная, пошла на звук.
Череп готовил что-то, стоя спиной к двери. Под черной водолазкой бугрились мышцы.
– Это ты меня привез? – спросила Марина срывающимся голосом.
– Да. Вам лучше?
«Вот интересно, что такое „лучше“ применительно к моей ситуации – то, что до сих пор жива?» – пронеслось в Марининой голове, и она не ответила, достала из шкафа бутылку текилы, налила в высокий стакан. Брови Черепа взметнулись вверх, когда он увидел, как Коваль залпом влила в себя мексиканскую самогонку, даже не морщась, и налила еще.
– Вы не думаете, что это слишком? – поинтересовался он, ставя перед ней тарелку с… японскими роллами. Ого, а он еще и кулинар, оказывается! Надо же, а Марине всегда казалось, что он только шеи умеет сворачивать.
– Не лечи меня, – отмахнулась она, беря стакан.
На ее руку легла широкая горячая ладонь:
– Не надо, Марина Викторовна, от этого будет только хуже, я знаю. Нужно продолжать жить…
– Как?! – заорала она, вырывая руку. – Как мне жить дальше – без него?! Ты не знаешь, что значил для меня этот человек! Мне нет смысла жить, пойми это, агрегат для разборок! Если только ты вообще способен что-то понять!
Коваль заплакала наконец, чувствуя, что слезы приносят облегчение, если это возможно, конечно. Череп смотрел на нее не отрываясь, словно видел впервые, потом подошел и обнял, прижав к груди.
– Это хорошо, что вы плачете.
Он потащил ее в ванную, открыл воду, принялся умывать лицо, а Марина все плакала и плакала, пока совсем не обессилела от собственной истерики.
– Помоги мне платье снять, – попросила она, и Череп потянул «молнию» вниз.
Не стесняясь его, Марина сбросила платье, прекрасно зная, что никогда больше не наденет его, не сможет. Внезапно подняв глаза, поймала на себе полный ужаса взгляд Черепа, глядящего на ее тело.
– Что, нравится?
– Господи… что это такое? Кто это вас так?.. – выдохнул он.
– А то ты не знаешь, – усмехнулась она, беря халат.
Череп подтянул ее к себе, чуть дотронулся кончиками пальцев до рубцов на животе:
– Значит, за все это я перебил тому козлу только одно колено?! Ну, ничего, время есть, проведу его с пользой! – произнес он с угрозой, сузив глаза. – Таких тварей надо калечить так, чтобы смерть избавлением казалась! Как вы выдержали это все, ведь это же дикая боль? – спросил он севшим голосом, поглаживая ее шрамы.
– Убери руки, Олег, – тихо попросила Марина, спокойно стоя перед ним в одном белье и чулках. – Я знаю, о чем ты сейчас мечтаешь, и даже согласилась бы быть с тобой при другом раскладе, но не сейчас, не сегодня, когда я похоронила Федора.
Череп убрал руки, отвернулся, пытаясь совладать с собой. Конечно, ему ничего не стоило бы заставить ее, просто взять силой, но он не сделал этого, и Марина была благодарна ему.
– Как вы догадались? – спросил он, не глядя в ее сторону.
– Не первый ты, Олег, далеко не первый, – грустно улыбнулась она, завязывая халат. – Я давно привыкла, что все поголовно хотят мое тело и совсем никому не нужна я сама. Только Федору это было важно – какая я в душе, а не что я умею в постели.
Коваль улеглась на кровать, плотно завернувшись в одеяло, Череп погладил ее по рассыпавшимся из-под расстегнувшейся заколки волосам:
– Простите, я не хотел обидеть вас…
– Меня сложно обидеть, я же стерва.
Череп остался у Марины – Мастиф настоял, чтобы она не находилась одна. Тем более что свободного времени образовалось много: она уволилась с работы сразу же после похорон Федора, просто не могла больше видеть эту больницу, разочаровавшись в своем деле окончательно. Ее, конечно, поуговаривали остаться, но она-то видела, что все спят и видят, как бы поскорее избавиться от задолбавшей все живое Коваль. «Да пошли вы все!» – абсолютно равнодушно подумала Марина, закрывая за собой больничные двери.