– Так же просто, как и сфабриковать.
– У меня есть свидетели, но это вас не удовлетворит, как мне кажется. Однако, увы, больше ничего я вам предоставить не могу. Кроме своего честного слова. Это тот самый человек. Я встретил Леонору там, в переулке. Мне нужна была информация.
– Она не могла быть вашим агентом.
– Она и не была. Но могла бы им стать. Если бы не он. – Ракушкин указал на лежащего.
– А если предположить, что это вы убили Лео, потом свели с ума этого… кем бы он ни был. Или подобрали юродивого, по случаю. А затем разыграли этот спектакль, чтобы…
– Чтобы что? – поинтересовался Антон. – Не слишком ли сложно? Я мог бы предложить вам денег или пригрозить… Или еще что-нибудь попроще.
– Деньги и угрозы хороши на короткий срок, для долговременного сотрудничества необходимо то, о чем вы так много говорите.
Антон вопросительно поднял брови.
– Доверие. – Рауль отошел от заключенного, провел рукой по стенам подвала. – Я знаю этого человека. И когда я видел его последний раз, сумасшедшим он не был. Интересно, господин Ракушкин, что же из нашего сотрудничества выйдет…
18
– Это один из крупных функционеров местной ячейки, – говорил Рауль, осторожно выводя сумасшедшего из подвала. – Аркадио Мигель, кажется, так его звали. – Он потряс психа за локоть. – Аркадио, ты слышишь меня?
Тот только мычал и закатывал глаза.
– Я думаю, его надо отвести в нашу клинику. Может быть, там ему сумеют вправить мозги…
– Если честно, сомневаюсь. – Антон открыл дверь черного хода. – Судя по тому, как все произошло… Я вообще не уверен, что с этим можно что-то сделать.
– А кстати, как все произошло? – поинтересовался Ловега.
– Ну, про убийство я вам рассказывал. – Они вышли во дворик. Антон указал в сторону арки. – Нам туда. А вот что касается сумасшествия этого… Как вы сказали, Аркадио?
– Да-да…
– Так вот, с этим совсем странно. После выстрела мы скрутили его.
– Как-нибудь особенно гуманно? – с иронией спросил Рауль.
– Нет. – Ракушкин открыл скрипучую решетку и пропустил Аркадио и Рауля вперед. Кованые ворота с грохотом захлопнулись. Антон щелкнул ключом. – Совсем нет. Если вас интересуют подробности, я могу показать. Позже. Но предупреждаю, самбо нам преподавали очень толково.
– Надеюсь, не придется…
– В общем, он потерял сознание. Но это не могло быть поводом. Когда он очнулся… – Антон показал на Аркадио. – Вот что мы увидели.
– Сейчас должна подъехать машина. А там будет видно… – Рауль вздохнул. – Будет очень жаль, если не удастся вернуть его. Он мог бы кое-что рассказать…
– В принципе… – Ракушкин не договорил.
Аркадио Мигель, до того безучастно стоявший около стены, вдруг вздрогнул. Обернулся. Антон встретился с ним взглядом и мог бы поклясться, что в этот миг увидел глаза совершенно здорового человека.
Ракушкин опоздал буквально на секунду. Мигель, ни слова не говоря, кинулся вниз по улице. Следом несся Антон, выкладываясь на полную катушку. Где-то позади ковылял Рауль. Подъезжала машина. Ловега что-то крикнул, махнул рукой, старенький «Форд» коротко рыкнул и дернулся следом за убегающим. Но поздно…
Впереди уже маячила набережная канала.
Антон, понимая, что сейчас произойдет, ускорил бег, стараясь в броске дотянуться до одежды беглеца. Однако тот рывком преодолел оставшееся до ограды расстояние и легко, словно всю жизнь тренировался, перемахнул через нее. Взметнулись брызги.
Антон сорвал пиджак, сбросил туфли… Глубокий вдох он сделал уже в полете.
Вода была холодной и черной. Противно заливалась в уши.
Он погрузился глубоко и сразу принялся загребать руками, уходя еще глубже. Но Аркадио нигде не было. Когда легкие стали разрываться от недостатка воздуха, Антон вынырнул. Едва оказавшись на поверхности, он нырнул снова. И перед самым всплытием он увидел в мутной черноте светлое пятно…
На набережной шумел народ. Кто-то взволнованно метался у чугунной оградки, не зная, что делать, кто-то пристально всматривался в воду, некоторые особенно горячие личности уже стаскивали с себя одежду. Нырять, впрочем, никто не осмелился. И когда Антон показался на поверхности вместе с Аркадио Мигелем, в толпе раздались аплодисменты. Рауль и еще двое с ним уже суетились на лестнице, что вела к воде. Крепкие руки подхватили сначала Аркадио, а потом и Ракушкина. Кто-то перевернул Мигеля на живот, стараясь вылить воду из легких. Начали делать искусственное дыхание. Антон, тяжело дыша, наблюдал за этими действиями.
– Надо бы в больницу, – забеспокоился Ловега.
– Не надо… – тихо выдохнул Ракушкин.
– Почему?
– Он мертв… Совсем мертв.
– Но ведь еще можно откачать!..
– Нет, – Антон поднялся. Какой-то восторженный мужчина подал ему пиджак и туфли. – Нет. Он умер. Думаю, еще в полете. Вы можете отвезти его в больницу, чтобы удостовериться в моих словах.
Ни слова не говоря, Рауль махнул своим людям, и они потащили тело в «Форд». Следом залез и Ловега.
– А вы? – спросил он Ракушкина.
– Езжайте! – махнул тот. – А после больницы я буду ждать вас на улице Дефенса. Там есть замечательное кафе. Около Музея национальной истории…
– Хорошо!
Хлопнула дверца. Машина зарычала и уехала, оставив после себя мерзкий запах бензина.
19
– Помните Первую мировую? – спросил Зеботтендорф у Генриха.
– Ну, вы спросили! – Тот рассмеялся. – Я помню историю.
– Дело-то не в войне как таковой, а в том, что ей сопутствовало.
К вечеру похолодало, и они переместились на веранду. После дневной жары вдыхать прохладный воздух было приятно. К тому же молчаливые слуги фон Лооса принесли замечательные чесночные хлебцы к полусырому мясу, которые Генрих очень любил. Они напоминали ему Баварию, хотя в тамошней кухне не было ничего подобного. Странная и нелогичная ассоциация.
– Что же?
– Болезни. Раны. Все эти смертельные игрушки: бомбы, пули, газы, мины – все это порождало огромное количество возможностей для хирурга. И вспомните, с чем мы и весь мир начали эту войну и с чем мы ее закончили!
– И тут же ввязались в следующую… – добавил фон Лоос задумчиво.
– Да-да! – согласился Зеботтендорф. – Один год войны сделал для хирургии больше, чем десятилетия мирной жизни. Несколько лет кошмара и хаоса тогда позволили нам нынешним получить высококачественную хирургию, действенные антибиотики, анестезию… Вспомните! Как раньше было? Удар молотка через деревяшку, и пациент в отключке! А сейчас…
– К чему вы клоните, Зеботтендорф? К тому, что война – это двигатель прогресса?
– А вы собираетесь с этим спорить?
Генрих покачал головой.
– А наши лагеря?! – Рудольфа раздражала пассивность фон Лооса в разговоре. – Вы вспомните, вспомните…
– Боже упаси. Я посетил Освенцим лишь однажды и до сих пор пытаюсь забыть…
– Не получается? – поинтересовался Генрих.
Фон Лоос покачал головой.
– Да кончайте вы! – разозлился Зеботтендорф. – Все выставляют немцев палачами! А кто, по-вашему, двигал науку, прогресс?!
– Неужели комендант Майданека? – изумился Генрих.
– Мы проводили опыты! Опыты, понимаете? Важные для науки! Хотите вы или нет, но именно благодаря таким людям, как Менгеле, человечество достигло всего того… – Он покрутил в воздухе руками, словно бы охватывая все достижения мировой науки в целом. – …Того… чего оно сумело достичь! Даже выход в космос!..
– Рудольф… – Фон Лоос печально вздохнул. – Я лично знал Менгеле. Это был редкостный говнюк.
Зеботтендорф пожал плечами.
– Это не имеет значения. Те же опыты проводили и русские, к слову сказать.
– Только делали это на добровольцах, – ответил Генрих.
– А вы-то откуда знаете?
– Знаю. – Тот пожал плечами. – Несмотря на то, что вы говорите, вряд ли кто-либо из еще живых ученых Третьего рейха с удовольствием признает, что пользовался результатами исследований, полученных в Аушвице.
– Не важно! – Зеботтендорф потерял запал и бухнулся в кресло. – К чему я это все говорил?
– Да-да. Мне тоже интересно. – Генрих налил себе апельсинового сока, подсел к вкусно пахнущим хлебцам и мясу.
– И мне! – поддержал его фон Лоос.
– Я вспомнил! – Зеботтендорф радостно поднял палец.
– Да ну? – удивился Генрих с набитым ртом.
Фон Лоос радостно рассмеялся.
– Ну вас к черту! – беззлобно отмахнулся Рудольф. – Слушайте. Война позволяет прогрессу двигаться вперед семимильными шагами. И сейчас мы с вами находимся в той стадии, в какой находилась медицина, а конкретнее хирургия, в 1914 году. Припоминаете?
– Ужас… – равнодушно ответил Лоос.
– Вот именно. Мы хирурги душ! Но мы едва-едва сумели разобраться, какие органы важны, а какие несут только вспомогательную функцию. Едва-едва научились резать. И зашивать. Еще даже не умеем подавлять воспалительные процессы… – Зеботтендорф замолчал, глядя на жующих Лооса и Генриха. – Мы даже еще не умеем удалять гной! Грязь! Вонь!
– Тьфу! – Фон Лоос оттолкнул тарелку. – Идите вы к дьяволу, чертов доктор!
Генрих продолжал невозмутимо жевать.
– Удивляюсь вашему спокойствию, дорогой Генрих! – Фон Лоос встал, прошелся по веранде. Налил себе сока. Попробовал. Сердито выплеснул его в кусты и взял в руки бутылку с коньяком. – Гадость какая. Неужели нельзя без этих подробностей, черт побери?!
– Я просто хотел, чтобы вы прочувствовали уровень, – спокойно пояснил Зеботтендорф. – Уровень и серьезность вопроса. Поэтому и прибегнул к этой малоаппетитной метафоре. Приношу свои извинения.
Фон Лоос раздраженно сел в визгливо скрипнувшее кресло.
– Итак, я продолжаю? – поинтересовался Рудольф.
– Да, конечно. – Фон Лоос махнул рукой. – Простите, не сдержался.
– Итак, мы находимся в начале пути. В самом начале. Душа для нас все еще тайна за семью печатями. Одно отличает нас от всех остальных: мы знаем, что душа не только существует, но на нее можно воздействовать. Это знание дорогого стоит, поверьте. Кое-что мы умеем, но пройдут не то что годы… Пройдут столетия, пока мы, наконец, достигнем нужного уровня.
– Собираетесь прожить еще сто лет? – спросил Генрих. Он прищурился на Зеботтендорфа. Старик выглядел в лучшем случае на шестьдесят.
– Нет! Но и ждать не хочу. Никакой постепенной работы! Нам нужен рывок! Понимаете? Рывок, возможность жертвовать сотнями жизней, тысячами! Нам нужен материал для работы!
Генрих осторожно отодвинул тарелку. В задумчивости он водил руками по столу. Правая рука задержалась на столовом ноже. Не меняя положения, он обернулся и посмотрел на Зеботтендорфа.
– Вам нужен свой личный Аушвиц, доктор?
– Мне нужна возможность работать. И только война позволит мне… Позволит мне совершить революцию в науке. Такую, о которой можно только мечтать. Понимаете? – Он наконец посмотрел на Генриха. – Бросьте, старина! Вам не к лицу роль моралиста. Неужели, осуждая человека, вы не догадывались, куда он попадет? Ха! Ни за что не поверю…
– Осуждал его не я. Я только делал свою работу… Работу полицейского, – тихо ответил Генрих. – Делал, как мог. Но вы правы. Знал. Все знал.
– Ну, так чего же? Победителей не судят!
Генрих отодвинулся от стола.
– Что-то я потерял аппетит.
– Еще бы. – Фон Лоос вытащил из кармана сигару, понюхал ее, с наслаждением закурил. – Наш доктор отобьет желание жить у любого. Но поверьте мне, все не так уж плохо, как кажется на первый взгляд. Когда я впервые увидел его работы, не поверите, Генрих, чуть не вырвало. Но, оказывается, во всем этом есть и положительные стороны. Например… – Он похлопал себя по животу. – Я прекрасно себя чувствую, хотя мне уже чертова туча лет. А все он.
И фон Лоос ткнул пальцем в Зеботтендорфа, который раскланялся с деланым кокетством.
– Это действительно важное открытие. И это действительно путь к власти. К настоящей власти. Над всем этим гнилым миром!
20
Напротив Музея национальной истории разбит парк. Один из самых больших в Буэнос-Айресе, он стал традиционным местом для встреч влюбленных парочек и почему-то несанкционированных студенческих манифестаций. По негласному договору с властями города студенты превратили это место в аналог английского Гайд-парка, но свобода слова и поведения не распространялась далее витой чугунной ограды.
Парк Лезама находился между двумя крупными проспектами и двумя небольшими улицами – Дефенса и Бразиль. Как раз на углу этих двух улочек и располагалось кафе «Монтерей», из-за столиков которого удобно было наблюдать за происходящим в парке. В меню этого заведения входили даже небольшие театральные бинокли, подававшиеся с фирменным коктейлем «Наблюдатель». Поскольку молодым парочкам не свойственна особенная осторожность и стеснительность, то посмотреть часто было на что.
Антон выбрал это место не случайно. Вход в кафе был расположен так, что войти незаметно не имелось никакой возможности, а в случае особенно крупных неприятностей можно было достаточно легко взобраться на крышу соседнего здания, для чего, как бы случайно, со стены свешивалась старая, но крепкая металлическая лестница.
Ко всем прочим удовольствиям в «Монтерее» хорошо кормили. Помимо традиционных для Латинской Америки блюд, Аргентина имела свои особенности и отличия. Итальянские эмигранты привили этой стране сильную любовь к макаронам, и за аргентинцами закрепилась стойкая слава главных макаронников Южной Америки. Однако близость океана тоже давала себя знать. Одни только креветки готовились поварами Буэнос-Айреса более чем по пятидесяти различным рецептам. А уж по поводу гаспачо, холодного супа из помидоров, огурцов и прочей зелени, между ресторанами шла необъявленная война, каждый шеф-повар считал именно свой рецепт наилучшим.
Впрочем, у каждого ресторана, бара или любого другого питейно-закусочного заведения было свое «самое-самое». Так, в «Монтерей» готовили самые-самые сочные асадо, запеченные на углях говяжьи ребра. У посетителя, который, попробовав местные асадо, не выражал бурного или хотя бы сдержанного восторга, будущего в этом кафе не было. Толстый и важный главный повар лично стоял в дверях кухни и ревниво следил за лицом человека, которому принесли это «самое-самое» блюдо.
Поговаривали, что одного клиента, который выразил мнение, что вареный рулет из говядины с овощами, матамбре, в соседнем ресторане готовят лучше, чуть не побили. Объявив его сразу провокатором, марксистом и правительственным шпиком.
Антон сидел за дальним столиком и пил кофе, заваренный по местной традиции до состояния жидкого асфальта. Несусветная горечь, от которой сердце начинает бешено колотиться и в ушах шумит. В употреблении этого напитка Ракушкин находил какое-то особенное мазохистское удовольствие.
Мимо, не торопясь, проехала знакомая машина. Антон сделал еще глоток и посмотрел на часы. Через четыре минуты ровно в дверях появился Рауль Ловега. Светлый костюм, неизменная шляпа, тросточка. Ни дать ни взять дедушка какой-нибудь аристократической семьи, которая ведет свой род если не от самого де Гарая, то от каких-нибудь испанских грандов, с этим самым Гараем приплывших. Впрочем, это обманчивое впечатление рассыпалось, как карточный домик, стоило только взглянуть на руки Рауля. Широкие ладони, узловатые длинные пальцы и мозолистая ладонь человека, привыкшего трудиться с детства.
Антон поднял руку. Ловега кивнул и направился к нему, тяжело опираясь на трость. Появившийся словно из-под земли официант получил заказ на кофе, поскучнел лицом и исчез.
Здороваясь со стариком, Антон приподнялся.
– Сидите-сидите. – Рауль тяжело опустился на стул.
– Что-то с ногой? – поинтересовался Антон.
– Не стоило мне с вами бегать. – Ловега криво улыбнулся. – Поясница… А ведь когда-то я телегу поднимал на спор. Представляете? Старость все-таки гадкая штука. Она делает человека слабым.
– Старость – это понятие духовное. Тело – это механизм, который просто изнашивается, но если за ним ухаживать должным образом, то оно может работать достаточно долго.