– Что ты такое мелешь? – сощурил конюший глаза, враз вспыхнувшие недобрым огнем.
Окольничий приложил уста к медовухе и сделал еще несколько глотков.
– Это я-то мелю? Мельник мелет! – весело отозвался молодец. – Весь город о том глаголет, что ты государыню московскую утешаешь. А потом, как она тебе от ворот показала, так ты ожениться решил, чтобы кручина не такая шибкая казалась.
Внутри князя Оболенского стало невыносимо жарко. Следы багрянца появились на его щеках.
– Господи, чего только не наговорят!
– А ты на господа-то не сваливай. Чтобы в Опочивальню к великой княгине проникнуть, нужно нечистого в помощь призвать. – Медовуха была забористой и душистой. Андрей наслаждался каждым глотком, а лицо его стало блаженно-приторным. – А еще на московском дворе молвят, что будто бы наследничек государя от тебя народился. А ты пей, князь, чего это ты стакан с испанским вином в сторонку отодвинул. Оно послаще будет, чем медовуха.
– Врешь!
– Чего же мне врать, ежели я сам не единожды испанское вино попивал? – будто всерьез удивился Батурлин. – Видно, ценит тебя наш хозяин, вот оттого и потчует сладко. Наверняка думает Василий Иванович тебя на свое место после смертушки посадить. Чего же ты примолк, Иван Федорович? Или, может быть, ты насчет сына своего сомневаешься? Это ты зря! Лукавство здесь ни к чему. Твое чадо! – И, едва не вплотную приблизив свое лицо к Оболенскому, продолжал: – Болел наш государь, когда Елена понесла. Не до плотских утех ему было. К тому же стар он и бесплоден. Так что ты ему пособил. Нечего тебе сказать, князь, вот потому ты и примолк.
Оболенский оглядел кабаньи глаза Батурлина, перебитый в многочисленных драках нос, расцарапанное вкривь и вкось чело и что есть силы двинул стаканом прямо промеж бровей окольничего. Вино брызнуло в разные стороны, залило глаза охальнику, а осколки беспорядочно рассыпались по скользкому полу.
Андрей Батурлин сумел усидеть на месте, потом смахнул рукавом капли вина и крови, поднялся из-за стола и произнес во всеуслышание:
– Требую поля и поединка.
– Будет тебе поединок, скоморох пивной, – сплюнул на стол соплю конюший и, натянув по самые уши бобровую шляпу, двинулся к выходу, не заплатив. – И вино у тебя дрянь, хозяин, и угощение хреновое.
Биться супротивники договорились до смерти, а чтобы поединок не походил на убийство, за повелением обратились к государю, который решил назначить им в недельщики Михаила Глинского. Он-то и определил время и место поединка.
Главным судьей в Москве уже второй год был князь Андрей Шуйский. Бояре глаголили о том, что брал он с виноватых до десяти алтын, большая часть из которых затерялась в глубоких княжеских карманах, и что будто бы на вырученные деньги он отстроил уже вторую деревеньку.
Местом поединка стало устье Яузы. Отсюда хорошо был виден Покровский собор, по другую сторону выпирала кремлевская стена.
– Согласны ли вы решить дело миром? – больше для порядка спросил Глинский. Ответ он предвидел заранее.
– Нет, – через стиснутые зубы выдавил Батурлин. – Не для того я искал поединка, чтобы отказываться от него.
– Боя желаю, – коротко отвечал конюший.
– Вижу, что примирения у вас не получится. Тогда хочу спросить, чем драться желаете? Мечами или палками?
– А я с ним и на кулаках слажу, – произнес окольничий.
– Что ж, на кулаках, так на кулаках, – согласился Овчина.
В дело вступил Андрей Шуйский:
– Пусть божий суд решит, кто прав, а кто виновен. Кто в живых останется, того, знать, господь своей дланью от удара прикрыл. Деньгу я получу с виноватой стороны. А теперь скидайте охабни и заворачивайте рукава. А вы, ротозеи, не мешайте поединщикам. Если надумаете неправдой тревожить, так с каждого зачинщика по алтыну возьму, – пригрозил князь кулаком в сторону зевак, среди которых были холопы и Батурлина, и Оболенского.
Андрей Шуйский не однажды становился свидетелем того, как челядь немедленно вступалась за хозяина, когда видела, что тому приходилось туго. И тогда поединок больше напоминал побоище, чем божий суд. В ход шли не только камни, подобранные под ногами, но и длинные колья, вырванные из плетней.
– Как же мы смеем, боярин, – ухмылялись холопы, пряча под тулупами аршинные дубины, – на то оно и божий суд.
Шуйский, однако, не сомневался, что слова их – пустые.
– Знаю я вас, бесов. Такую свалку можете учинить, что и спросить потом будет не с кого. Яшка! – окликнул князь легконогого подьячего, который никак не мог устоять на месте и напоминал козленка, прыгающего под веселую дуду. – Веди скоморохов с медведями.
– Слушаюсь, боярин. – И подьячий юркнул в заросли ивняка.
Через минуту раздался медвежий рык и треск поломанных сучьев.
– Вот что я вам скажу, – князь Шуйский строго оглядел зевак, – ежели вы надумаете в поединок встревать, то медведя на вас напущу, а он уж сумеет вас разогнать. Понятно ли глаголю?
– Как же не понять, боярин, – мрачно отозвался за всех московитов бородач, с опаской поглядывая на огромного зверюгу.
Медведь заинтересованным зрителем уселся неподалеку от поединщиков и принялся терпеливо дожидаться боя.
– А теперь сходитесь!
Молодцы медленно двинулись навстречу друг другу. Своим осторожным приближением они напоминали бойцовских петухов, которые пристально выбирали место, чтобы клюнуть супротивника пошибче. Петушиной была даже поступь: грудь крута, ноги врастопырку, движения кругами.
Андрей Батурлин ударил первым, и, если бы Овчина замешкался хоть на мгновение и не отстранился назад, кулак нападавшего встретил бы грудь конюшего.
– Что же это ты, окольничий, так неловок? – надсмехался Иван. – Или я так мал, что ты в меня даже попасть не можешь?
Зыркнул сердито Батурлин и повыше закатал сползший с локтя рукав.
– А ты, я вижу, пересмешник, князь. Да недолго тебе шутковать.
Окольничий с силой выбросил руку вперед, стараясь угодить Оболенскому в корпус, но князь опять умело уклонился, пропустив кулак Батурлина над самым плечом.
– Ты все бахвалился, что знатный кулачный боец, так где же твоя удаль, окольничий? Может, ты ее всю в корчме поразменял?
Об Андрее Батурлине и вправду ходила молва о том, что он удалой боец и за два стакана красного вина готов принять участие в любой драке. Не однажды ему приходилось на божьем суде отстаивать правду истца. И не однажды после божьего судилища его противника сносили сразу в церковь.
Предстоящий спор многим виделся неинтересным – слишком несоразмерными казались силы. Ясно было, что против такого искусного драчуна, как Батурлин, князю Оболенскому, который привык больше распоряжаться, чем размахивать кулаками, не устоять. Впрочем, некоторые вспоминали о том, что рос Иван Федорович бедовым детиной и в юности шага не делал без того, чтобы не стукнуть кому-нибудь в ухо.
А тем временем князь уверенно уходил от ударов, то пригибаясь, то отклоняя корпус в сторону, и постепенно такими действиями выматывал противника. Он постоянно оказывался в самом неудобном для окольничего месте: то заходил сбоку, то вдруг отскакивал далеко назад, а то забегал за спину.
Московиты боялись пропустить даже мгновение поединка. Теперь всем стало понятно, что Батурлин повстречал куда более умелого поединщика, чем он сам, который забавляется с ним, как молодая лисица с пойманной полевкой.
Совсем немногие подозревали о таком исходе боя с самого начала. Это были люди, которые знали, что князь Оболенский в отрочестве два года воспитывался в монастыре у суровых схимников. А среди них оказалось немало бывших ратников, которые чтили кулачные бои так же свято, как ежедневные молитвы. И, выйдя из обители, юноша научился не только правильно вытягивать «Отче наш», но еще и крепко раздавать оплеухи обидчикам. Это мастерство, приобретенное за стенами божественной твердыни, не однажды выручало его в немилосердных схватках.
Андрей Батурлин изрядно подустал; теперь он старался бить наверняка, чтобы точным ударом сокрушить своего удалого соперника. Окольничий подошел на расстояние вытянутой руки и, когда борода Овчины почти упиралась в его грудь, сделал решительный замах. Батурлин метил Ивану Федоровичу прямо в подбородок. Он подался вперед всем корпусом, встав на носки, чтобы удар получился как можно более внушительный, как вдруг Овчина-Оболенский поднырнул под руку и двинул окольничего локтем в лицо. Батурлин опешил только на мгновение, но этого оказалось достаточно. Кулаки князя работали так же скоро, как лопасти мельницы, стоявшей на быстрой реке. И огромная фигура окольничего подгнившим столбом рухнула на землю, разворотив под собой комья ссохшейся грязи.
Некоторое время Овчина-Оболенский стоял над Батурлиным, как богатырь над поверженным Соловьем-Разбойником, а потом повернулся к Шуйскому:
– Так на чьей стороне господь, князь?
– На твоей, боярин, – охотно согласился судья. И тут московиты услышали голос Михаила Глинского:
– Никак ли помер окольничий?
Нагнулся Оболенский над поверженным ворогом и отозвался участливо:
– Дышит едва. Через минуту отойти должен. – И, когда окольничий закатил глаза, объявил: – Все, отошел его дух к небу.
– С кого же мне теперь десять алтын взять? Со вдовы аль, может, с отца Батурлина? – зачесал рыжеватую бороду Андрей Шуйский.
– Со вдовы, – посоветовал Глинский.
– Нет, лучше взять с отца, – сказал свое слово Оболенский, – ему не так горше, как вдове, будет. Мужи-то покрепче баб будут.
– Бабы, они существа семижильные, любую беду вытянут, – заспорил Глинский. – Да и не так бедна вдова, чтобы с нее десять алтын не взять.
– Я так, бояре, думаю, – со значением произнес Шуйский. – Деньги за суд надо взять и со вдовы, и с отца покойного. Пускай платят по пять алтын.
Вдруг на небе жутко загрохотало, а потом разом все смолкло, и, если бы не затихающее в лесу эхо, можно было бы подумать, что удар грома примерещился.
– Что за напасть такая? – подивился Овчина-Оболенский.
– Это покойник тебе знак подает, – возник из толпы мельник Филипп. – Ежели ты его крестовым братом не станешь, так он твою душу с собой заберет.
– Вот оно как. – Иван Федорович глянул на небо, откуда на него должна была смотреть душа почившего Андрея Батурлина, и размашисто перекрестился, отгоняя лихие силы.
Окольничий лежал в сосновой домовине, где в трещинах свежеструганых досок проступала прозрачная пахучая смола. Смиренный, тихий, он совсем не походил на себя прежнего – забияку и квасника.
– Успокоился, Иисусе, – вместо приветствия хмуро произнес Иван Овчина-Оболенский, перешагивая порог.
Перекрестился князь троекратно, а потом маленькими шажками, не озираясь по сторонам, приблизился ко гробу.
– Господи, – выдохнул кто-то за спиной, жалеючи.
Поклонился князь Иван Федорович низенько, а потом заговорил тихонько:
– Ты уж не обессудь на меня, Андрей Пантелеймонович, так уж вышло. Кто бы мог подумать. Э-эй! Теперь уже не воротить прежнего. Братом я твоим хочу стать… крестовым. Не пожертвуешь ли ты мне свой крестик, а я свой тебе отдам… золотой и с каменьями изумрудными.
Медленно склонился Иван Федорович над покойником и едва не загасил дыханием свечу у изголовья. Князь поцеловал окольничего в холодные неподвижные губы, а потом снял у него с шеи медный крестик.
– Спасибо тебе, Андрей Пантелеймонович, за подарок. Теперь меня ни одна вражья сила тронуть не посмеет. А ты мой крестик возьми, сердешный, тебя с ним хорошо встретят. Это распятие сам митрополит освящал.
И, нацепив на шею «подарок», конюший покинул дом.
ХРАМ ГОСПОДЕНЬ
Храм Вознесения в селе Коломенском был возведен в честь долгожданного наследника.
Поначалу Василий Иванович хотел призвать в столицу итальянских мастеров, которые особенно были искусны в каменном ремесле, однако, подумав, решил не опустошать казну напрасными тратами. И скоро в Москву прибыли новгородские и псковские каменщики, которые пообещали, что собор будет возведен ко дню ангела юного наследника.
Государь пожелал, чтобы сей храм напоминал церковь Усекновения главы святого Иоанна Предтечи в селе Дьякове и был так же вместителен для молящихся.
Мастеровые, успевшие построить за свою жизнь не менее двух десятков мурованных соборов, твердо возразили, что храм не будет похож ни на один виденный, а вот молиться в нем смогут зараз до тысячи христиан.
Государь улыбнулся на хвастливые слова, но отметил каждого из каменщиков, наделив кого рублем, а кого обувкой, прочим подмастерьям повелел выставить по стакану рейнского вина и отпустил с миром.
Но когда через полгода явились от каменщиков скороходы и сообщили, что храм почти возведен и следовало бы государю не поскупиться на шатровую крышу, Василий Иванович едва не повелел отхлестать лжецов розгами за напрасные речи.
Закладка мурованного собора для Руси – такое же важное событие, как начало военного похода или заключение мира с давним супостатом. А когда освящались стены, то колокола всех соборов Руси захлебывались в ликовании.
Место для храма отбиралось всегда особо тщательно, землицу кропили святой водой, воздух очищали благовонным ладаном и вдоль предполагаемых стен устраивали крестный ход, где впереди несли чудотворные иконы и хоругви.
Строительство мурованных соборов всегда шло трудно и могло затянуться на годы, а тут едва минуло шесть месяцев, как явились посланцы с благой вестью.
– Как же это вы так скоро? – подивился государь.
– Пили мало, Василий Иванович, – откровенно отвечал скороход. – Только по воскресеньям и отводили душу в хмельной радости. А еще каждое утро в святой воде умывались, вот это и подтолкнуло нас на доброе дело. Может, взглянуть, государь, желаешь?
– Желаю! Эй, рында, вели запрягать коней. В село Коломенское едем.
То, что увидел государь в Коломенском, и вправду не походило ни на что, встреченное им ранее. С Василия Ивановича едва ли не слетела шапка, когда он, задрав голову, решил оглядеть дощатый шатер. А главный мастеровой, выстроивший более дюжины соборов византийского вида, бахвалился:
– Этот храм ни на один виденный не похож. Крестом он строенный, так при Владимире Мономахе деревянные церквушки воздвигали, а мы вот камни отважились ставить.
– Храм-то не напоминает Дьяковскую церковь.
– Не напоминает, государь, ох не напоминает, – охотно согласился мастеровой, – только собор оттого хуже не сделался.
– Верно глаголишь, – примирительно кивнул головой Василий Иванович.
– Денег на шатер отсыплешь, государь?
Собор был строен широко, стоял в центре луга и напоминал потушенную свечу. Рядом с взметнувшимся ввысь сооружением государь почувствовал себя младенцем. Он как будто сразу порастерял свое самодержавное величие. Не удержался Василий Иванович от соблазна и низенько поклонился чуду.
– Как строена! Добрая память обо мне останется. Дам денег, сколько потребуется, а еще сверх того по десяти алтын получите.
– Спасибо, государь, – в благодарность тряхнул седоватой бороденкой мастеровой. – Знали мы, что собор в честь наследника строится, вот потому и старались как никогда. Только одних яиц двадцать пудов ушло.
– Ишь ты!
– А без того нельзя, – развел руками каменщик, – иначе кирпич сыпаться начнет. Золотишком бы купола поддобрить, тогда храм за двадцать верст виден будет. А в солнечную погоду так он огромным костром полыхать станет.
– Дам я тебе злата, – неожиданно согласился Василий Иванович. – Пускай оно на славу наследника пойдет.
Отошел государь подалее и глянул на возведенный собор. «Удался храм на славу!» – подумал он и решил, что на следующее воскресенье привезет с собой бочку пива.