Мария Темрюковна обладала пылким умом и научилась блестяще использовать слабости своего венценосного мужа. Царица сумела усилить свое влияние не только на Ивана, но и на весь московский дворец. Незаметно для государя Мария стала одной из первых фигур в Москве и подкладывала под бок сластолюбивого царя сенных девок, которые следили за ним куда пристальнее, чем горделивые Шуйские.
Мария Темрюковна знала о государе почти все, порой ей казалось, что она могла угадать, о чем думает Иван. Царица умело просчитывала каждый его проступок и всякое неосторожное решение мужа использовала себе на благо, увеличивая пропасть между ним и боярами.
Известие потрясло царицу. Некоторое время она не могла вымолвить и слова, а потом произнесла сдавленным голосом:
– Как убил?!
– Повелел Ивану Петровичу облачиться в царский наряд, потом усадил его на свое место и спрашивает: «Ты этого хотел? Вместо меня царем желал быть?!» А потом сразил бедного кинжалом.
Никого государыня не любила так страстно, как боярина Челяднина. Даже красавец Афанасий Вяземский не вызывал у нее того волнения, какое она испытывала, когда конюший касался ее руки.
– Нет! Это неправда, он не посмел бы! – не желала царица верить свершившемуся.
– Посмел, государыня, – отвечала Марфа Никитишна, – ему, супостату, все нипочем! Чего желает, то и воротит. Говорит, дескать, над ним только бог судья. Это еще не все, государыня…
– Рассказывай дальше.
– Надругался царь над телом. Велел отрубить сердешному голову, а потом отослал ее опальному митрополиту в монастырь. Видать, напугать старца Филиппа хотел.
Одна царица Мария знала правду: не митрополита он хотел запутать, а женушке своей непокорной пожелал дать урок.
– Я убью Ивана! – кричала Мария. – Едем в слободу! Немедленно!
– Неужто сейчас, государыня? – опешила Марфа Никитишна.
– Немедленно!
– Как же это мы так, государыня? Вестовых послать требуется, не примет нас царь. Назад воротит.
– Не примет?! – ярилась царица. – Я разнесу весь его монастырь! Я выволоку его оттуда за волосья! Я отомщу! – задыхалась от ярости царица.
– Государыня, не гневилась бы ты шибко. Крут царь, не посмотрит, что ты княжеских кровей, наказать может.
– Вели запрячь коней. Я еду!
– Ох, что ты с ней поделаешь, господи, – кручинилась ближняя боярыня, – не угомонится ведь, пока своего не добьется.
В дверях боярыня столкнулась с Басмановым.
– А ты откуда здесь взялся, лиходей?! – вскричала Марфа Никитишна. – Или забыл, что это покои царицы?!
– Отчего мне забывать такое? Не забыл, Марфа Никитишна, – Федор Басманов втиснул боярыню в комнату. Детина даже не взглянул на множество девок, которые, оставив свое рукоделие, со страхом наблюдали за молодцем. – К царице я и пришел, и не просто так, старуха, а по указу самого Ивана Васильевича. Велит он не выпускать Марию из дворца до особого распоряжения. Наказал он еще о том, что ежели царица противиться станет… вязать ее по рукам и ногам и держать при строгом карауле. А чтобы измены никакой великому государю не случилось, неотлучно находиться при царице. Вот так, Мария Темрюковна!
– Дорогу! – завопила царица. – Дорогу, холоп, к государю я еду!
– Не велено.
– Дорогу дай, если жить хочешь.
– Руки слабы для такого дела, государыня. И не велено мне с тобой долго разговоры вести. Эй, холопы, – обернулся Федор назад. – Вяжите царицу-строптивицу. Да не жалейте ремней, круче, еще круче ремни затягивайте, – поучал он отроков, которые уверенно накинули ремни на руки государыни и стягивали так, как будто вязали обезумевшего детину.
Царица кричала, бранилась гадко и напоминала рысь, угодившую в сети.
– Отомщу, холоп! Всех со света сживу! Подите от меня прочь!
– Не сживешь… обломаем мы тебе коготки. А теперь бросьте бабу на сундук, и пускай она в углу пыль глотает, пока государь не смилостивится. Ишь ты чего удумала, за Челяднина-злодея мстить!
– Увижу я вас всех еще на плахе, плюну в опозоренные головы! – плакала от бессилия царица.
– Ишь ты, она еще и дерзит! – подивился Федор Басманов, приятно ему было осознавать власть над поверженной царицей. Было у него, что следовало бы припомнить Марии Темрюковне: явился он к ней однажды через потайную дверь, а она, вместо того чтобы приветить ласково, огрела его плетью, как похотливого бычка. С другими мужами государыня полюбезнее была, а покойный Челяднин дневал и ночевал в покоях царицы. – Вот что, стрельцы, если царица несносной станет, так проучите ее розгами, а коли поправится… так берите ее всяко. Государь возражать не станет. Скоро он на польской королеве женится, – хмыкнул на прощание Басманов и оставил царицу наедине с неприветливыми стрельцами.
* * *
Федор Сукин явился в опришный дворец.
Окольничий не удивился, что к нему отнеслись как к изменнику (чудит государь!). Долго держали во дворе, а потом повелели разнагишаться. А когда он сбросил с себя исподнее, долго глядели на него, давясь от смеха.
– Ну, чего вы пялитесь? – обижался Сукин. – Что я, между ног булаву прячу?
Надсмеявшись вдоволь, опришники разрешили Сукину одеть порты.
Окольничий Федор Сукин поведал Ивану посольские дела без прикрас: Ганзейский союз косо посматривал на православного властелина, который стал не без успеха тягаться со своим южным соседом Сулейманом, а сам турок только и дожидался случая, чтобы опрокинуть русскую державу. В полный рост поднялась Дания, которая стала воспринимать Балтийское море как собственность короля.
Однако более всего тревожили царя шведские дела.
В углу, на резном табурете, были расставлены шахматные фигуры. Час назад царь играл партию с Афанасием Вяземским. Князь был очень силен в шахматах и едва не поставил государю мат.
Иван Васильевич подошел к доске и увидел, что проглядел ход, который позволил бы ему пошатнуть авторитет Афанасия Вяземского как искусного шахматиста. Жаль, что он не сумел разглядеть его раньше. Так и в политике: не разглядел иной раз чего, а недруги уже ногу подставили и хотят на спину опрокинуть.
– Так, значит, супруг Екатерины ступил на королевский трон? – спросил Иван Васильевич и поставил ладью на белую клетку. С этой позиции она уверенно грозила матом черному королю.
– Точно так, государь, а бывший король заточен в крепость.
– Поменялись, стало быть, братья местами?
– Поменялись… Теперь уже Екатерина не герцогиня, а королева!
– Что же это они меня об этом не известили? – хмурился Иван Васильевич и мизинцем опрокинул черного короля на доску.
Мат. Проиграл князь Вяземский.
– Не известят, государь, в обиде на тебя нынешний король.
– За что же? – лукаво недоумевал царь.
– За то, что ты к Екатерине сватался.
– Если не захотели меня известить, признать Иоанна королем не желаю! И пускай Сигизмунд держит свое слово и приведет к моему двору строптивую Екатерину.
– Не приведет, государь. Не по силам ему со шведским королем тягаться.
– Не приведет?.. Хм. Не умру холостым. Вот только Ливонию жаль терять как приданое. А как в монастырь отправлю Марию, так женюсь. Слава богу, на Руси красивых боярышень предостаточно. Говоришь, послов русских в Швеции бесчестили?
– Бесчестили, государь, – проснулась в Сукине обида. – Нас, слуг царских, за мужиков держали, ни почета к нашим чинам, ни уважения. Приема к королю по несколько часов ждать приходилось, а порой и вовсе отказывали.
– Ладно, эта обида латинянам еще попомнится. Эй, Федька! – позвал государь Басманова и, когда тот вошел, наказал строго: – Воротить шведских послов из Новгорода Великого, у меня к ним разговор имеется.
Неделей позже стрельцы вели связанных шведских послов по улицам Москвы и орали во все горло:
– Господа московские жители, смотрите, кто нашего государя Ивана Васильевич надумал бесчестить!
Не обращая внимание на смешки и хохот набежавшей толпы, бароны достойно прошли через весь Арбат до самого дворца.
Часть вторая
Глава 1
Неурожаи последних лет казались небесной карой. И в этот год зной иссушил ранние весенние ростки, поверхность земли погрубела, обветшала и напоминала высушенный лик одряхлевшего старца. Если где и пробивался робкий побег, то он был настолько тонок и тщедушен, что, казалось, может сломаться даже от неосторожного чиха. Земля пожелтела и выглядела хворой. Она отрыгнула спрятавшуюся в недрах болезнь, которая вышла на поверхность на западных границах и опустошительным ураганом прошлась через псковские и новгородские волости.
Эпидемия распространилась по России со скоростью необъезженного аргамака, заглядывая в ближние уголки и забираясь в самые отдаленные селения. Чума была настолько безжалостной, что в некогда многолюдных селениях уже не находилось человека, чтобы отзвонить по умершему панихиду.
Чума выглядела коварным и жестоким завоевателем, захватывая в страшный полон все новые земли, прибирая в когтистые лапы не только деревни и махонькие хутора, но и целые города, которые не способны были противостоять напасти и один за другим сдавались на милость ворога.
Города вымирали в одночасье.
Как ни крепки и надежны были крепости, но болезнь проникала и в них. Северные города Кострома и Вологда почти обезлюдели, Великий Новгород был опустошен на две трети своих жителей, как если бы испытал иноземное вторжение.
Чума была везде.
От напасти нельзя было спрятаться ни в малых селениях, ни в больших городах; чума застигала на многолюдных перекрестках и безлюдных дорогах. Она походила на гончую, преследующую дикого вепря, и можно было не сомневаться в том, что она не отступит, пока не повалит зверя наземь.
Болезнь кромсала и обезображивала тела, оставляя глубокие рубцы, язвы. Чума метила своих избранников огромными вздутиями под кожей, которые напоминали вызревшие бобы, а потом человек чах так же быстро, как сорванный стебель, будто вместе со слизью из него по каплям убегала и сама жизнь.
Иван Васильевич повелел выставить вокруг столицы кордон из стрельцов, которые палили из пищалей и возвращали всякого, осмелившегося проникнуть в град. Болезнь вытравливали жестоко, как будто имели дело с душегубцами или вероотступниками. Чумных вылавливали, травили как пакостный скот, загоняли в терема и сжигали безо всякого милосердия, невзирая на возраст и пол.
Обходя выставленные заставы стороной, чума пробралась в Москву. Она просочилась в город со множеством нищих, которые, покинув обескровленные города, потянулись к столице в поисках пристанища и хлеба.
В Москве хоронили до тысячи человек в день. Немногие из оставшихся в живых волочили за крепостную стену мертвецов и сбрасывали их в глубокие рвы, а когда ямы наполнялись, их слегка присыпали землей и ставили крест – один на всех.
Иван Васильевич уехал из столицы, надеясь пережить чуму где-нибудь в лесной северной глуши. Но эпидемия забиралась и сюда. Чума напоминала безжалостного неприятеля, который надумал взять Русь измором: обложить ее со всех сторон нечестивой тьмой, да и задавить.
Царь боролся с чумой свирепо, как если бы это был ворог или неверный. Тридцать городов сразу были объявлены чумными, вокруг них были выставлены кордоны. Воинство, исполняя волю самодержца, не ведая жалости, расправлялось с бродягами, толпы чумных отроки запирали в домах и поджигали. Всюду дороги напоминали огромные кострища, где сжигалось все, что было поражено чумой, – имущество, повозки, скот. В городах караульщики мелом метили чумные дворы, заколачивали их наглухо, не жалея при этом ни мертвых, ни живых.
И то, чего не удалось осуществить в свое время Ивану Васильевичу, сумела сделать болезнь. Городская башня была почти лишена своих обитателей, а те немногие, кому посчастливилось выжить, были так напуганы напастью, что совсем не покидали города.
Гордей Циклоп в один месяц был лишен своего величия.
Чума сумела истребить едва ли не всех скороходов и вестовых, многие из которых были застрелены выставленными на дорогах караульщиками, другие, подобно еретикам, сгинули в полыме на дорогах, и только самые удачливые сумели преодолеть все заставы и добраться до благодетеля Гордея Яковлевича.
Именно они разносили заразу по московским посадам и улицам.
Битые чумой, с язвами на лицах, нищие вызывали ужас, и миряне шарахались от них так, как будто встречали саму смерть.
Истощилась разбойная казна – Гордей отсылал серебро в богадельни, передавал в церковь. Много денег расходилось на отпевание и погребение. В дни скорби тать напоминал заботливого отца, что печется о своем многочисленном семействе.
– Все отдам, – заявлял бывший тать. – А ежели суждено нам выжить, так снова добра наживем.
Более половины монахов, составлявших некогда его окружение, почили в первый же чумной месяц, остальные сумели задобрить хворь огромными подношениями к алтарю и долгими молитвами. И только Циклопа Гордея чума не брала совсем. Она словно видела в нем родственную сатанинскую душу, а потому, явно испугавшись, отступила перед его высоченной сгорбленной фигурой, запечатанной в рясу плотно, как в саван.
Гордей Яковлевич продолжал жить и удивлять всякого своим неистребимым оптимизмом.
Тать появлялся в домах с чумными и, помня свое былое монашеское воспитание, отпевал умерших и давал на свечи медяки. Он походил на доброго господина, который печется о своем огромном хозяйстве, и знал: если сейчас не проявить усердия, то оно расползется на многие кусочки, оставив после себя груду хлама.
Дома свиданий и лавки оставались пусты – не было с них дохода; никто не являлся к разбойнику с поклоном и не выкладывал обязательный «ясак» – базар тоже уже давно не собирал люда. Циклоп Гордей не требовал с купцов обидной мелочи, и они держались теперь тем, что продавали пирожки с луком да хлеб с тмином. Уже никого не манили дорогие броши и богатое сукно (выжить бы!), а не продав их, мошну не набьешь. Перевернула чума все! Обескровила не только рать Ивана Васильевича, но и воинство Гордея Циклопа. Если что и давало ему прибыль, так это питейные дома, где вино продолжало литься едва ли не пуще прежнего.
Даже поднатужившись, Гордей Яковлевич не сумел бы собрать воинство в пять тысяч отроков – кто забылся в вечном сне, а кто ушел в глухомань леса пережидать чуму. И если надумают возроптать данники, так и силы не хватит, чтобы образумить.
Пережить бы чуму, а там жизнь настроится, и по-прежнему потекут денежки к Циклопу Гордею с ближних мест и дальних волостей. А своим могуществом он еще сумеет подивить не только бояр, но и самого государя.
Даже сейчас, когда столица была перекрыта множеством кордонов, к Циклопу Гордею пробирались ходоки, которые в простых котомках приносили столько серебра, сколько хватило бы на проживание трех дюжин отроков в течение целого месяца. Даже сейчас, когда Русь была поражена чумой, сооружение Циклопа Гордея продолжало жить, правда, ныне оно не приносило огромных прибылей, как бывало раньше, и силы у него были не те, чтобы карать отступившихся, а заблудших направлять на путь исправления, но это здание не развалилось, оно всего лишь обветшало и требовало починки, чтобы потом стоять еще крепче.
Иногда караульщики перехватывали бродяг, крепко сжимающих старые котомки, в которых запросто умещалась казна небольшого города, и, переглянувшись, резали безродного богача, чтобы разделить между собой неожиданную поживу. Никто из них даже не мог предположить, что тайным убивством лишает Циклопа Гордея нажитых денег. Случись это в иные времена, Гордей Яковлевич послал бы по беспутной дороге своих молодцов, которые быстро сумели бы отыскать пропавшую котомку, а заодно наказали бы наглецов, посмевших покуситься на состояние всемогущего татя. Не укрылся бы от праведного гнева разбойника и купец, посмевший соперничать в могуществе с одноглазым детиной, и часа бы не прошло, как бродяги и нищие разорили бы не только лавку строптивца, но и рассыпали по бревнышку его хоромы; а сейчас что и осталось у Гордея Яковлевича, так это только молитвы.