Рассказывая, Леонид вспомнил, как его бабушка, жившая в деревне недалеко от Белой Церкви, учила его готовить вареную пасху. У нее была доставшаяся ей еще от матери, прабабки Леонида, деревянная форма, с которой она за долгие годы пользования отскребла изрядный слой. На форме были вырезаны фигурки голубков, крест и буквы «Х. В.», что означало «Христос воскресе». Бабушка сажала Лёню на лавку, ставила ему на колени кастрюлю с ситом, и он принимался деревянной толкушкой протирать творог через сито. Работа была не из легких, потому что творога бралось много – не меньше двух килограммов, но Леонид, росший в семье, в которой почитались традиции, пыхтел и выполнял свое дело с удовольствием, осознавая всю важность поставленной перед ним задачи. Потом бабушка забирала у Лени протертый творог, добавляла в него четыре сырых яйца, пол-литра сливок, триста граммов сливочного масла и все это перемешивала с сахаром и солью по вкусу. Затем они с бабушкой опускали кастрюлю с этой массой в еще большую кастрюлю, наполненную водой, которую ставили на огонь. Лёня залезал на табурет и мешал содержимое деревянной ложкой, а бабушка одной рукой держала его, а другой – кастрюлю, чтобы он ее на себя не вывернул и сам не сверзился. Главное в этом процессе заключалось в том, чтобы масса начала загустевать, но ни в коем случае не закипала. Как загустеет, они убирали кастрюлю с огня, ставили ее в холодную воду, и Лёня уже самостоятельно продолжал мешать в одном направлении, пока творожок не остывал. Ну а дальше, как все остынет, он брал ложку и тщательно выкладывал творожную массу в форму. Бабушка выносила форму в погреб, клала на нее тяжелый камень вместо пресса и оставляла на день в холоде. Пасха получалась замечательная, на ее бело-желтых бочках проступали и целующиеся голубки, и крест с «Х. В.». Такая пасха хранилась дольше, чем обычная сырая. Правда, у них она и в сыром виде не успевала испортиться… Куличи у бабушки получались тоже замечательные, но в процессе их изготовления Леонид не участвовал, потому что бабушка пекла их рано-ранехонько. Он помнил только, как она его, сонного, обкладывала горячими, завернутыми в рушники куличами, чтобы они «доходили». Потом она покрывала их глазурью и посыпала цветным маком. Мальчиком Леонид обожал эту поджаристую веселую верхушку. Наверное, этими детскими воспоминаниями и объяснялось то, что он, уже взрослый, любил приходить к церкви «Кулич и Пасха».
– Ты так вкусно об этом рассказываешь, что у меня даже слюнки потекли, – сказала, улыбаясь, Есения и, услышав шум, оглянулась.
К воротам церкви подъезжал свадебный кортеж, впереди которого торжественно катила черная свадебная «Чайка».
– Ой, смотри, свадьба! – обрадовалась Есения. – А мы можем зайти посмотреть? Я никогда не была на венчании …
– Конечно, – сказал Леонид, надевая на ее ногу туфельку. – Пойдем!
Из машин высыпала толпа нарядных людей с букетами в руках, устремляясь в церковь за женихом и невестой.
Леонид с Есенией вошли внутрь вслед за гостями и встали недалеко от входа. Прохладный сумрак церкви таял в мерцающем свете свечей. Старушки в черных платочках деловито сновали вокруг, подготавливая народ к венчанию. Самому народу, чувствовалось, вся эта церемония была в новинку. Впрочем, это и неудивительно. После стольких лет нерелигиозного уклада жизни возврат к старым традициям, ставшим вдруг модными, часто приводил в церковь людей, совершенно от нее далеких. Вот и стояли они, озираясь, перешептываясь и не зная, как ступить, какой рукой, как и когда перекрестить лоб.
Мимо Леонида прошелестела юбкой одна из церковных старушек. Зыркнув из-под темного платка в сторону притихшей Есении, она буркнула:
– Хоть бы голову прикрыла, чай не в клуб пришла!
Есения вспыхнула и беспомощно посмотрела на Леонида. Но тот успокаивающе улыбнулся ей и шепнул:
– Не обращай внимания. У тебя очень красивые волосы, и ты, как чистая незамужняя девушка, имеешь право голову не покрывать.
– Что ж я ей паспорт должна показывать, что ли? – обиженно спросила Есения.
– Да Бог с ней! – махнул он рукой. – Смотри, уже начинают.
Обряд венчания Леонид считал одним из самых красивых и волнующих обрядов в православной церкви. Его мама тоже каждый раз умилялась и не могла удержаться, истекая слезами, пока жениха с невестой не выводили из храма. Она говорила, что ей в это время было так хорошо на душе: с одной стороны – радостно, а с другой – почему-то всех жалко. И вот пока она за всех не поплачет – не успокоится.
Леонид вспомнил, какие свадьбы после венчания в церкви закатывались на Украине… Гуляли все – от мала до велика! Бывало, только грянут цимбалы с дудками, как какой-нибудь захмелевший дед хватал медный таз, в котором, может, еще вчера мать невесты варила варенье, да и давай в него бухать деревянной ложкой (ну чем не бубен?) – и все вокруг пускались в пляс:
А как все к этим свадьбам готовились! Задолго до срока! По домам ходили сваты и раздавали «шишки» – такие сдобные румяные булки, напоминающие сосновую шишку, – булка состояла из множества маленьких булочек. Вот такую булочку, размером с пряник, отламывал от «шишки» приглашенный на свадьбу и начинал к ней усердно готовиться. Свадьба на Украине – дело не только веселое и сытное, но и прибыльное, потому что хоть ты и несешь жениху с невестой свой подарок, но в ответ-то тоже получаешь гостинец – за то, что уважил, пришел порадоваться и выпить за молодых. Ну а выпить всегда было вдоволь! Леонид нигде больше не встречал таких чудовищных бутылей, как те, в которых держали горилку на Украине его детства. Его бабушка гнала горилку из угорок – слив-венгерок, а иногда из буряков – сахарной свеклы. И горилка у нее получалась отменная и без того тошнотворного запаха, который обычно присущ самогонке. Бабушка выкапывала спрятанный на огороде самогонный аппарат и поздно ночью начинала колдовать над ним. Это были единственные ночи, когда Леониду разрешалось не спать: во-первых, чтобы он своими недовольными воплями не будил соседских собак, во-вторых, чтобы он своими чуткими ушами слушал, не идет ли кто по их преступные души… В то время за самогоноварение преследовали покруче, чем сейчас, а милиция определяла дома, в которых варили самогонку, по дыму из трубы: раз ночью печку топят – ясно же, что не чай кипятят! И являлись с проверкой… Да и днем тоже приходили. Уж сколько лет прошло, а Леонид до сих пор помнит, как к нему, пятилетнему, пристал один молодой милиционер, обещая за показ, где «баба заховала змеевик», дать пять кило халвы, которую Леонид обожал. Лёня слюну сглотнул, но бабушку героически не выдал. Тогда милиционер, цепляясь уже к мелочам, схватил Лёню за руку и стал допытываться: «А може, у бабы е воронка?» Лёня тут же с радостью притащил ему большущую воронку, через которую бабушка наливала постное масло, и сунул ее ему в руки, щедро полив маслом милицейские портки. Матерился «милицай» мастерски… Короче говоря, хотя все боялись, но варить – варили, потому что в деревне без самогонки никак не обойтись, это была сверхконвертируемая валюта: что приобрести, или починить, или нанять огород вспахать – все за самогонку.
Лёня обожал эти «самогонные» ночи. Когда горилочка начинала потихоньку из краника капать в жерло торчащей из бутылки воронки, бабушка брала столовую ложку и, уперев одну руку в бок, другой подносила ложку ко рту и осторожно пробовала горячую жидкость, потом, крякнув, поджигала ее от горящей лучинки, и наблюдала, как самогонка горит красивым синеватым огоньком. Так горилка и получалась – чем лучше сама горит, тем сильнее горит потом от нее внутри у питейщика. Лёня, как истинный ученик бабушки, подлезал с маленькой ложечкой к кранику и ждал, тоже уперев одну руку в бок, пока та наполнится. Обычно до стадии пробы, не говоря уже о горении, он доходить не успевал: бабушка твердой рукой брала его ручонку и, разворачивая, выливала прозрачную водицу из ложечки в «жадное» горлышко воронки. Это тогда ему казалось, что оно жадное.
Когда он смотрел на бабушку в момент снятия пробы и слышал, как она крякает, ему казалось, что она пьет что-то очень-очень вкусное. К тому же он видел, как гости, маханув стопочку бабушкиной горилки, всегда ее хвалили. Естественно, ему и самому хотелось попробовать и по-бабушкиному крякнуть. И однажды он ухитрился!
В один прекрасный день бабушка, натопив печку и накормив внука, ушла по делам. Лёня остался один. Тикали ходики, поскрипывали полы, хотя по ним никто не ходил. Ему было скучно, и он решил зайти в свое любимое место, в камору – большую кладовую рядом с кухней, где хранились съестные припасы. Бабушкина камора ему нравилась потому, что с ней у него был связан образ сытости и достатка. Когда Леонид читал сказки, заканчивающиеся словами: «И стали они жить-поживать да добра наживать…» – он сразу вспоминал бабушкину камору.
Ему нравилось смотреть на полки, заставленные банками с вареньем, солеными огурцами и маринованными помидорами, на лежащие с осени большущие гарбузы-тыквы, на свисающие с потолка копченые колбасы и окорока – бабушка говорила, что их подвешивают, чтобы не достали мыши. Ему всегда было жалко бедных мышек, он представлял, как они, голодные, подпрыгивают-подпрыгивают, а дотянуться до еды не могут, и приносил им кусочек хлеба с маслом, который тайком клал в уголок. Хлеб обычно уже на следующий день исчезал, и Лёня ходил очень довольный, не зная, что бабушка, каждый раз выметая засохший хлеб из угла, ворчала, что внук приваживает мышей, а те пожрут муку и картошку. Но он об этом не подозревал и был спокоен за накормленных мышек.
И вот стоял он тогда на пороге своей любимой каморы и любовался. Света в ней, правда, не было, так что все находящееся внутри освещалось только через дверной проем. Пошевелившись, он заметил из угла какой-то блеск – это тускло отблеснула бутыль недавно сваренной горилки. Тут-то Леонид и пал…
Осознав, что час пробил и он может без помех испробовать недосягаемого ранее напитка, он отправился за стопкой, стоящей у бабушки на полке на кухне. С бутылкой пришлось повозиться, пробка была тугая, из кукурузного початка, и он ее еле-еле вытащил ее зубами.
В нос дало так, что в голове сразу загудело! Но дело нужно было довести до конца. Осторожно наклонив бутыль, Лёня плеснул горилки в стопку и попытался засунуть пробку обратно в горлышко, но это уже было ему не по силам. Поэтому, просто поставив пробку сверху на горлышко, он поспешил на кухню, чтобы выпить как полагается – с закуской, то есть отрезал кусок хлеба и накрыл его шматком сала. Ощущение неуютности все-таки оставалось, – наверное, не просто так бабушка не давала ему испробовать горилки, но любопытство победило.
Усевшись за стол, он взял в одну руку наполненную стопку, в другую – хлеб с салом и, не раздумывая, вылил одним махом содержимое стопки в рот и сунул разом хлеб под нос, как это делали взрослые.
На какую-то долю секунды его охватило недоумение – он сидел, крепко стиснув зубы и не понимая, что с ним происходит, потом дикий спазм сжал его рот и горло. Он не мог ни вздохнуть, ни сглотнуть, ни выплюнуть… Сало прилипло где-то под носом. Во рту полыхало так, что ему казалось: если он его откроет, то из него вырвется пламя, как у Змея Горыныча, и бабушкин стол сгорит вместе со скатертью. В этот момент ему почему-то особенно жалко было скатерть. Когда он подрос и впервые услышал выражение «зелёный змий», он сразу понял, о чем идет речь…
Он еще сильнее сжал зубы. Наконец его сгоревший напрочь язык «пришел в себя», задергался-задергался, пытаясь через стиснутые зубы вытолкнуть «огненную воду» наружу. Почти задыхаясь, Лёня выплюнул обратно в стопку то, что так хотел выпить, но не смог. Теперь это выглядело не так красиво, как раньше.
Молча отложив хлеб и отлепив от носа кусок сала, Лёня полез на печку. Пережить разочарование было тяжело. Ощупывая опухшим языком покрывшееся пупырышками нёбо, он думал о несправедливости жизни. Ему припомнилось и то, что запах хлеба, например, вкуснее, чем сам его вкус, и то, что крапива на вид красивее, чем на ощупь… В общем, жизнь представилась чередой обманов. К тому же, поскольку мозг ото рта никакой костью не отделяется, а горилку во рту он подержал изрядно, его, само собой, начало на теплой печке «развозить». И к бабушкиному возвращению на печке уже лежало, по ее словам, «мерзкое кошеня засмоктанное»… Он этого уже не помнит, а она потом рассказывала, как он стонал и на все ее вопросы только причитал: «Ой, бабусю-бабусю! Ой, не пый же ты николы той горилки!»
Воспоминания Леонида прервались каким-то непонятным звуком. На фоне хора и голоса батюшки прозвучало что-то странное. Вот опять…
Он недоуменно посмотрел на Есению, которая тихонько постанывала, зажимая себе ладонью рот и показывая глазами на жениха и невесту.
Сначала он ничего не понял, но когда жених с невестой тронулись вслед за священником вокруг аналоя, сам едва удержался от хохота… Дело в том, что шаферы, то ли по недоумию, то ли по незнанию, решили не держать венцы над головами жениха и невесты, как принято, а надели их им на головы. В итоге картина получилась такая: невесте, у которой была пышная прическа, венец был мал и торчал на голове каким-то немыслимо кособоким сооружением. А жениху, наоборот, венец оказался велик и нахлобучился ему на голову по самый нос, задержавшись только на ушах, загнутые кончики которых торчали из-под края венца. Видеть, естественно, жених уже ничего не мог. Пока они стояли, вся дикость этого еще не бросалась в глаза, но когда они пошли!.. Невеста, боясь уронить венец, семенила мелкими осторожными шажками, как африканка с калебасом на голове, а ослепший жених шел с ней рядом, при этом венец на его голове раскачивался и бился то об его лоб, то об затылок – бум-бум-бум!..
Леонид не помнил, как они выскочили из церкви, но за оградой они еще минут десять корчились от смеха.
«Господи, прости нас, грешных, но это ж мы сами, человеки, устраиваем из святого обряда посмешище, – думал Леонид, пытаясь успокоиться. – Ведь для того же шаферам и дают держать венцы, чтобы венчающиеся не отвлекались!»
– Ой, мамочки! Я теперь не смогу венчаться, такое ведь не забудешь! – стонала Есения, держась за грудь.
– Когда будешь сама венчаться, тебе будет не до смеха, – утешил ее Леонид.
– Вот спасибо! – воскликнула Есения, перестав смеяться. – А что же я делать буду? Плакать, что ли?
– Может, и плакать, у каждого по-разному бывает… – улыбнулся он.
– Нет, на своей свадьбе я буду самая счастливая! – твердо сказала Есения. – И плакать ни за что не буду!
– Некоторые люди и от счастья плачут, – заметил он.
– Да ну! Мелодрама какая-то… – поморщилась Есения. – Ну, я готова, пойдем дальше?
И они пошли к вокзалу, чтобы поспеть в санаторий к ужину и посидеть на скамеечке у пляжа на вечерней зорьке.
Глава седьмая
Давно подмечено, что дни, проводимые в работе, тянутся как недели – медленно и томительно, зато дни отдыха летят с космической скоростью. Леонид даже не заметил, как пролетела первая неделя отпуска, а за ней вскачь промчались вторая и третья.
Дней за пять до отъезда они были с Есенией на органном концерте в Домском соборе. Выйдя после концерта на площадь перед собором, они увидели фотографа.
– Давай сфотографируемся на память, – предложил Леонид.
Есения почему-то замялась.
– Ты чего, не хочешь? – удивился он. – Выглядишь ты прекрасно, если тебя смущает прическа или еще что-то…
– Нет, меня смущает не это. Говорят, что фотографироваться вместе – плохая примета, вроде как к разлуке, – сказала она.
– Здра-а-сьте… – протянул Леонид. – А как же быть с семейными фотографиями? Люди всей семьей снимаются на память о каком-нибудь событии и не расходятся же потом, живут себе годами счастливо…