Овалов подскочил ко мне и схватил за плечи.
– Так ты на самом деле думаешь, что я это подстроил?! – задыхаясь, спросил он. – Клянусь, я и в страшном сне…
– Пожалуйста, отпусти меня, – хладнокровно произнесла я. – И передай, если не трудно, сигареты.
Когда он, выполнив мою просьбу, немного успокоился, я не торопясь закурила и сказала:
– Но ведь бандитов интересовал именно твой чемодан.
Овалов всплеснул руками.
– Ну, с чего ты это взяла! Это же совпадение. Кто знает, чем занимается сейчас господин Цаплин? То есть он занимается радиоэлектроникой, я знаю, но это может быть лишь прикрытием…
– Но они назвались в домофон твоим именем.
В голосе Овалова появились саркастические нотки.
– Это Цаплин тебе сказал? – спросил он. – На твоем месте я бы не стал полагаться на свидетельство человека, который боится милиции. Тем более, ты говоришь, у него было не все в порядке с головой?
Овалов с какой-то азартной легкостью разбивал в пух и прах все мои подозрения. Собственно, картина, которую он рисовал, выглядела ничуть не хуже моей. В самом деле, что я знаю о господине Цаплине?
– Меня преследовали на двух машинах. Именно меня. Именно с чемоданом, – уже не слишком уверенно сообщила я.
– Ну, разумеется! – горячо подхватил Овалов. – Ведь они решили, что ты связана с Цаплиным! Надеюсь, у него хватит совести не сообщать им твоего телефона?
– Кто знает? – сказала я, вспоминая Цаплина с перевязанной головой и с охотничьем ружьем в руках.
Да, это было самое слабое место. Если за господином Цаплиным все-таки нет никаких грешков, кроме радиоэлектроники, эти гориллы рано или поздно будут здесь. И конфискуют чемодан.
– Да ради бога! – с веселым смехом сказал Овалов, когда я поделилась своими размышлениями. – Лишь бы они не тронули тебя. Если им так понравился мой чемодан, то мы, пожалуй, сразу выставим его на лестничную клетку!
– Так тебя что – совершенно не волнует этот чемодан? – недоверчиво спросила я. – В нем действительно нет ничего особенного?
– Да, разумеется, нет!
– Почему же ты так разволновался, когда я с ним задержалась? Мне показалось, что он значит для тебя гораздо больше, чем я.
Овалов понурился, помолчал и тихо ответил:
– Понимаешь… Мужчина и женщина – это разные миры… Что тут объяснишь? Мои лучшие годы улетели. Тебя не было так долго… Я как-то особенно остро вдруг ощутил это – свою, скажем так, немолодость. Я увидел в зеркале седую щетину на щеках… А бритвенный прибор – в чемодане. И это здорово выбило меня из колеи, понимаешь? Я же сразу тебе признался, что с нервами у меня дела не блестящи. Вот и все.
Он взглянул на меня с беззащитной и мудрой печалью в глазах, и тут уж я сдалась окончательно. Там, где я училась – в спецшколе – нас долго натаскивала в основах физиогномики и психологии. Мне эти науки давались лучше, чем остальным. Я могу угадать малейшую фальшь в выражении глаз, в повороте головы, в тембре голоса. Но Овалов за время разговора не сфальшивил ни разу – ни жестом, ни интонацией. Он совершенно не производил впечатления человека, на плечах которого висит мафия. Он по-прежнему был голубоглазым англосаксом, рубахой-парнем, непорочным ковбоем из девичьих грез. А я была полной дурой.