Вокзал для Ивана – это какой-то кошмар, где он во всяком прошедшем мимо человеке вынужден подозревать потенциального врага, настолько легко профессионалу принять вид ожидающего свой поезд приезжего из какой-нибудь Тьму-Таракановки.
И все же Иван стремился на вокзал.
У него были свои принципы организации контакта с противником. И они его еще ни разу не подводили, иначе у него не было бы возможности убедиться в их справедливости еще раз.
Он ставил противника в тупик логикой своего поведения. Вернее – отсутствием всякой логики.
Он забивался в такой угол, откуда был только один выход – под прицельный огонь его преследователей. Он ловил соперника на живца, на самого себя, на свое тело.
И это срабатывало безошибочно, стабильно и каждый раз в его пользу.
Пока тот, кто хотел его убить, искал в его действиях скрытого подвоха, пока выбирал из десяти удобных для поражения позиций наиболее удобную, пока пытался понять, почему Иван так настойчиво стремится ускорить свою смерть, он терял темп, упускал время, давал Ивану возможность проанализировать свою безвыходную с виду ситуацию, сконцентрироваться и сосредоточиться и найти единственно возможный выход. Иван очень хорошо, лучше, чем кто-либо и когда-либо стремившийся его убить, знал пути, по которым ходит смерть.
И сам ходил по ним не раз, ведя ее за собой.
И в зале ожидания Павелецкого вокзала, куда его занесло инстинктивно, он сидел, полузакрыв глаза, оставив между ресницами щели ровно настолько, насколько необходимо, что бы фиксировать движение вялых пассажиров в полусонном зале и был уже готов к мгновенному действию, когда волна щекочущих нервы обнаженностью смерти ощущений подняла его навстречу пулям и заставила на долю секунды опередить направленные в него выстрелы.
Госпожа Смерть вновь побывала рядом и потерлась об него своим лобком, провела по его губам набухшими возбужденными и возбуждающими сосками, ласково потрогала за яйца и поцеловала ствол его пистолета.
Он чувствовал опустошение и глубокий покой разливающегося по жилам удовлетворения.
«Я тебя люблю», – запоздало признался он той, близость с которой пережил несколько минут тому назад…
Глава II.
Происшествие на вокзале поставило серьезную проблему не только перед Иваном, но и перед Крестным.
О его задании-просьбе, о ликвидации Кроносова, знали только два человека – он, Крестный, и сам Иван. Если Иван сочтет, что попытка его убить сразу после завершения задания не простое совпадение, их доверительно-»родственные» отношения грозят обостриться до предела. Крестный знал, что Иван не любит, когда кто-либо берется распоряжаться его жизнью. Если Марьев идет навстречу смерти – это только его выбор, только его желание.
Человек, который его подставил, может считать себя покойником.
Конечно, Крестный мог уйти в глухую оборону и ждать, когда Иван опомнится, когда пройдет его обида и он начнет рассуждать спокойно. Людей у Крестного хватало, чтобы соорудить себе охрану, не хуже, чем у Кроносова.
Крестный горько усмехнулся.
Во всех московских газетах сегодня красовались некрологи с сообщением о «скоропостижной неожиданной смерти от сердечного приступа председателя совета директоров „Интегралбанка“ Сергея Владимировича Кроносова», выражались сожаления и соболезнования и прочая мура.
Газетные писаки изощрялись друг перед другом, кто во что горазд. Доказательств ни у кого не было и быть не могло, но предположения об убийстве строил каждый второй, благо повод был налицо – миллиардный кредит все еще отягчал счета «Интегралбанка», хотя сообразительные чиновники из министерства финансов уже воспользовались ситуацией и подготовили к очередному заседанию правительства проект решения об отзыве кредита в связи с дестабилизацией ситуации с руководством банка.
Кое-что о целях, на которые должны были пойти миллиарды, чуть не зажатые Кроносовым, Крестному было известно, и беря в руки некоторые из газетенок, упражнявшихся в красноречии, он иной раз вздрагивал от точности попадания. И тогда проблема собственной безопасности начинала беспокоить его еще сильнее. Он опять вспоминал необъяснимое происшествие с Иваном, и вконец расстраивался.
Сам Крестный считал стрельбу на вокзале чистой случайностью, никак не связанной с ликвидацией Кроносова. Он просто не хотел допускать такую возможность.
О том, что заказ идет через него, знали только сами заказчики, которых он никогда не считал серьезной силой в своей игре, настолько они были несамостоятельны и слабовольны. Они имели деньги, имели возможность их иметь, но для этого им нужен был он, Крестный. Он это знал и, завершив «обязательную программу», позволял себе «вольные упражнения», тасуя колоду интересов людей с которыми он сталкивался так, как хотелось ему и в любой ситуации имея пару тузов в рукавах.
Иван был ему нужен как никто другой.
Это был его последний козырь, не столько даже главный, сколько неожиданный аргумент, всегда решающий ситуацию в его пользу, поскольку Иван никогда не был тривиален, за исключением тех случаев, когда от него ждали оригинальности и готовились к ней. Тогда Иван предпринимал самое банальное, что можно было придумать, и это громом среди ясного неба для всех его противников.
Иван не был ферзем. Он был всего лишь пешкой, но пешкой, дошедшей до восьмой горизонтали и готовой в любую секунду заменить собой ферзя. Или любую другую фигуру. В этом и была его главная ценность. Он был никем, но мог стать кем угодно.
Иван был лучше ферзя.
Само по себе то, что Ивана пытались убрать, не было неожиданностью, такие попытки предпринимались и раньше, каждый раз, понятно, заканчиваясь неудачей, но ставя Крестного в тупик – откуда этим ублюдкам становилось известно, что Иван – в Москве?
Но связь покушения на Ивана со смертью Кроносова – вообще из рук вон плохо. Это могло означать только одно: кто-то начал самостоятельную игру на том уровне, откуда Крестный получал заказы.
Игру, правил которой Крестный еще не знал, и это сильно его беспокоило, до нервного тика в левой брови.
Вчера, когда Иван позвонил среди ночи и открытым текстом, по телефону начал выяснять, проверял ли Крестный свой личный состав и явился ли на вечерний развод лысый ублюдок, которого он, Крестный, отправил, якобы, сторожить Павелецкий вокзал, Крестный сразу понял, что не все с Иваном в порядке.
– Ваня, как ты, сынок? – спросил он, очень надеясь, что Иван поймет, о чем он спрашивает.
Иван понял и ответил так, чтобы Крестный в свою очередь понял:
– Кайф ловлю…
И опять понес какую-то пургу про лысого ублюдка, расшвырявшего свои мозги по мраморному полу вокзала.
Крестный понял: Кроносова Иван убрал.
Но сам тоже чудом избежал смерти.
Впрочем, такие чудеса с ним бывали и не раз.
Но еще ни разу не бывало, чтобы Иван заподозрил его, Крестного, в намерении его убрать…
Позвонив Крестному, Иван немного успокоился.
Ощущение опасности переместилось из правого полушария в левое, потеряв конкретность и реальность и просто слившись с условиями его дальнейшего существования, став такой же абстракцией, как, например, Уголовный кодекс, о существовании которого он, конечно, знал, но еще ни разу не испытал реального столкновения с ним. Он, собственно, затем и звонил Крестному, чтобы проверить его реакцию на сообщение о стрельбе на вокзале.
Нет, он не верил, что Крестный имеет отношение к этому, а поговорив с ним по телефону, только убедился в этом.
Конечно, до конца он Крестному не доверял.
Он и самому себе иной раз не доверял, прислушиваясь порой к своим мыслям, как прислушивался к ночным шорохам ветреной чеченской ночи, готовой обернуться и выстрелом, и удавкой, и залпом огнемета.
Он слишком хорошо знал цену обманчивого эйфорического забытья, в которое впадает мозг, утомленный многочасовым напряжением.
Однажды минута слабости, когда он, послав всю эту войну к чертям собачьим, на секунду, как ему тогда показалось, привалился спиной к скале и прикрыл глаза, сразу же погрузившись к какую-то колышащююся стихийную бездну, превратилась в годы и горы терпения.
Единственным содержанием его существования в это время было вытерпеть боль и выжить.
Он тогда очнулся от боли в запястьях, скрученных колючей проволокой и от бьющей в нос сладковатой вони разлагающегося собачьего, как ему показалось, трупа, уткнувшись лицом в который, лежал он на земляном полу какой-то землянки. Застонав, он привлек внимание черного, словно углекоп, чеченца, покуривавшего у стены.
Увидя, что Иван очнулся, тот встал и, взяв его за шиворот, приподнял с земли и заглянул в глаза.
– Ты жив, русский собака? Ты пожалеешь, что ты жив…
Чеченец дернул его кверху и посадил непослушное иваново тело у своих ног.
– Ты хорошо нюхал это?
Чеченец нагнул его голову и Иван увидел: то, что он принял за труп собаки, было куском человеческого мяса.
Разодранная грудная клетка белела уже обнажившимися от сгнившего мяса костями, если бы не обрубок шеи и не остатки руки, оторванной по локоть, Иван не признал бы в этой гниющей куче останков человека. Он разглядел даже червей, обильно копошившихся под обломками ребер.
Чеченец пнул кучу мяса ногой.
В ноздри Ивану ударил тошнотворный запах гнили, его замутило.
– Открой глаза, русский билять! – заорал чеченец. – Ты будешь есть этот падаль! Этот русский падаль! И ты сам будешь падаль! Падаль! Падаль!
С каждым словом чеченец бил его лицом о гниющие человеческие кости, разбивая в кровь его губы, нос и брови. Иван успел заметить, как струйка крови с его лица потекла вниз, окрасила кости, закапала с них на червей, превращая их из белых в красные копошащиеся обрубки.
Потом он потерял сознание…
…Иван мотнул головой, копошащиеся перед глазами красные от его крови черви исчезли.
Он не позволял вспоминать себе Чечню, ампутировавшую его душу чисто и уверенно, лучше скальпеля любого хирурга-профессионала самой высокой квалификации. Чечня – это был «хирург», забиравший душу полностью, оставлявший после нее ровное, гладкое место, покрытое таким же пушком волос, как и все остальное тело.
Как будто ее никогда и не было.
«Хирург милостью Божьей», – подумал он, нисколько не смущенный явным противоречием этой фразы. Божий дар – Душа, не казался ему милостью. Это был источник страданий, боли, ужаса, ненависти к самому себе и ко всему миру. Милостью было избавление от Души, которую он отдал в Чечне Великой Смерти, что, собственно, и помогло сохранить ему жизнь.
Только это.
Ладно, хватит воспоминаний…
Раз Крестный здесь не при чем, то – кто?
Кому понадобилось забрать мою жизнь?
Второй звонок Ивана успокоил Крестного. Иван верил ему. И это пока было главное.
Слишком большие планы он связывал с Иваном.
Его нужно было беречь, а для этого необходима была информация – от кого беречь, какие силы вступили в игру?
Кое о чем Крестный и сам догадывался. Но он же не гадалка с Тишинского рынка, выдающая свои предсказания с уверенностью прокурора и столько же верящая в них, сколько адвокат в искренность подзащитного.
Крестный слишком хорошо знал цену человеческим заблуждениям. Самообман шел по твердой таксе: неверная интерпретация важного факта – жизнь. Твоя или твоих людей.
– Ляг на дно, Ваня, – сказал Крестный. – На пару дней. Тебя ищут. Не знаю, пока, кто. Но серьезные люди. Может быть, посерьезнее меня. Жди. Я постараюсь выяснить.
Крестный рассчитывал на встречу с Лещинским, помощником руководителя аппарата Правительства, от которого он должен был получить оставшуюся часть вознаграждения за ликвидацию строптивого банкира. Аванс был получен до операции и Крестный уже перевел на тайный иванов счет круглую сумму. Он знал, что Иван никогда не проверяет, сколько ему заплатили, но мысли пожадничать, сэкономить на оплате его работы, у Крестного даже не возникло.
За такую работу не жалко никаких денег.
Лещинский, несмотря на свою скромную должность, был большим человеком в Правительстве. Гораздо большим, чем человек, помощником которого он числился. Не все, правда, это знали, но и слава Богу.
Известность жизнь не удлиняет. Никому, даже эстрадным звездам.
Лещинский был неким аналогом Крестного со стороны Правительства. Через него шли все заказы от чиновников и часть заказов от политиков. Он обладал колоссальной информацией о связях чиновничества с криминалитетом и мог утопить любого, кто захотел бы утопить его.
Молодой и симпатичный Лещинский знал все обо всех, что делало его существование не только в Правительстве, но и вообще на свете, крайне неустойчивым. Его жизнь могла оборваться каждую секунду, стоило ему лишь сделать неверный шаг, даже не сделать, а ногу занести для неверного шага, захотеть его сделать.
Опасны для него были не столько «динозавры», обросшие каждый своим кланом, своими каналами для выкачки денег, своей охраной и своими «отрядами спецназа», и возделывавшие каждый свой «огород» любовно и заботливо, не допуская к своей «капусте» никаких молодых и голодных «козлов» и ведя регулярный отстрел «браконьеров». Они поделили сферы влияния давно, еще когда он, Лещинский, был сопливым студентом Плехановской академии и алчно, с голодным блеском в глазах поглядывал на их вотчины и собирал информацию о каждом.
Эта-то информация и дала ему возможность понять, что соваться в их закрытые структуры чужаку не следует, «динозавры» все страдали ксенофобией и кадры для своих команд ковали тщательно и взращивали с соблюдением всех требований современной селекции.
Обмануть можно человека, систему обмануть невозможно, понял Лещинский через пару лет своих студенческих исследований правительственных структур, настойчиво выявляя островки стабильности в турбулентном, штормящем море государственной жизни России последних лет. Он учился понимать логику событий, в которых, на первый взгляд, не было никакой логики, учился видеть житейский рационализм в государственном абсурде и настойчиво искал точку безопасного существования в условиях постоянной деструктуризации жизни.
Открытие, которое он для себя сделал, вряд ли имело «народнохозяйственное» значение, да и было, по существу, банальной аксиомой жизненного устройства, но по его личным оценкам оно явно тянуло на Нобилевскую премию.
Его место не внутри, а между, понял Лещинский.
Не надо совершать набеги на огороды динозавров, неудачные примеры таких попыток занимали несколько томов его неофициальной «диссертации».
Переть напролом можно только на кладбище.
И то, если только твой труп будет когда-нибудь обнаружен.
Сколько молодых и наглых, стремящихся отвоевать у стариков свое место у государственного корыта, пропало без вести. Наверняка, их тела нашли последний приют где-нибудь в внутри железобетонных конструкций, в осыпях песчаных карьеров, в топях подмосковных болот или не менее укромных и безвозвратных местах.
Стремясь заместить собою, своею фигурой кого-то, имеющего прочное место в этой жизни, ты должен иметь более прочные основания под собой, чем тот, на чей фундамент ты собираешься приземлиться.
А что наиболее прочно в любой драке, ведь без драки место тебе никто не освободит.
Ум?
Любой ум вытечет из дырки в голове, которую тебе проделает самый что ни на есть безмозглый охранник.
Скорость реакции?
Скорость хороша, когда приходится удирать.