– Шоколадное? Пломбир? – торговка мороженым нарушила ход его размышлений, подойдя почти вплотную и уже протягивая покрасневшие руки к стаканчикам.
«Шоколадное», – вспомнил Герман с большим трудом. Как будто не минуту назад, а давно, в прошлой еще жизни, узнал о вкусовых пристрастиях своего попутчика.
– Шоколадное, – робко озвучил мальчишка. Теперь голос у него был не уверенный – видимо, он снова усомнился в правильности своего поступка. Все-таки, наверное, не стоило соглашаться, чтобы незнакомый дяденька мороженное ему покупал.
– Два, – подбодрил его Герман, отмечая про себя, что голос у парня не Пашкин. И одновременно запрещая себе думать об этом, запрещая сравнивать эти два голоса. Сравнивать возраст – теоретический возраст Пашки, который десять лет тому назад выпал из окна спальни в детском доме и разбился, и реальный возраст этого мальчишки с Пашкиными глазами. Живого мальчишки.
Возраст, кажется, совпадал. То есть, если бы Пашка живой остался, то примерно столько же лет, сколько и этому пареньку, ему бы было сейчас.
«А если…» – вдруг подумал он, и сразу же запретил себе думать дальше. Никаких «если» быть не может. Смерть неумолима так же, как жизнь. Она не может, спустя десять лет, передумать. Взять – и изменить свое решение, только потому, что какой-то там Герман Самойлов очень сильно этого захотел. Не может…
Изо всех сил продолжая сопротивляться этому наваждению, он даже изобразил на лице подобие улыбки. Только улыбка получилась ненастоящей. Как искусственный цветок, как заменитель сахара…
– Я столько не съем, – возразил мальчишка.
– Двадцать шесть рублей, – торопливо вклинилась в их разговор бойкая торговка. Глаза у нее были грустными и уставшими. Герман протянул ей три смятых купюры и, пробормотав: «Сдачи не надо», пропустил женщину вперед. Та благодарно кивнула и пошла вдоль вагона, снова затянув свою однообразную песню.
– Я не съем два мороженых, – напомнил мальчишка. Он растеряно сжимал в руках два вафельных стаканчика. Один стаканчик в правой руке, другой – в левой.
«Овал лица все же немного другой формы, – отметил про себя Герман. – Но вот глаза…»
– Брось, это тебе только кажется. На самом деле, два мороженых съесть можно запросто. Если ты, конечно, любишь мороженое.
– Люблю, – подтвердил мальчишка, вздохнул и поведал: – Только меня мама поругает. Она боится, что у меня снова ангина начнется.
– Значит, второе мороженое отдай маме, – предложил Герман. – Твоя мама любит мороженое?
– Она… Она в последнее время ничего не любит, – горестно вздохнул мальчишка.
Герман промолчал в ответ. Да, жизнь такая штука. У каждого свои проблемы.
Впрочем, тут же оборвал он ход своих мыслей, вполне возможно, что эта незнакомая женщина, которой посчастливилось стать матерью мальчишки с Пашкиными глазами, просто ждет ребенка. И дело совсем не в количестве несчастий, свалившихся на нее, а в элементарном токсикозе. Может быть, она вполне счастлива и довольна своей судьбой…
Мысленно он пожелал ей, этой незнакомой женщине, чтобы так оно и было. И, внезапно снова столкнувшись с глазами мальчишки, вдруг понял, что слишком долго молчит.
– Ну, я пойду к маме?
Мальчишка уже откусил огромный кусок мороженого и говорил с набитым ртом. И выглядел он абсолютно беззаботным. Как и полагается выглядеть человеку в его возрасте.
«Вот и хорошо», – подумал Герман, а вслух сказал:
– Конечно, иди. И спасибо тебе за то, что разбудил.
– А вам за мороженое спасибо.
Мальчишка отошел на пару шагов и осторожно отодвинул дверцу купе. Приподнялся на носочки, обернулся и тихо пояснил:
– Мама спит.
– Понятно, – так же тихо ответил Герман.
И только в тот момент, когда дверца купе уже почти затворилась, он вдруг понял, что забыл спросить самое главное. От волнения даже голос дрогнул и прозвучал слишком громко, слишком резко. Как будто не его, а чужой совсем голос:
– Эй, ребенок… А зовут-то тебя – как?
Резко прозвучавший за окном гудок проезжающего поезда полностью заглушил ответ мальчишки. Имени его Герман так и не расслышал.
* * *
– Поезд десятый скорый Москва – Саратов прибывает на первый путь. Нумерация вагонов с хвоста поезда, – донесся из динамиков голос женщины-оператора.
Толпа встречающих дружно двинулась вдоль платформы и вскоре рассредоточилась на маленькие кучки, каждая – возле того места, где, по приблизительным подсчетам, должен был оказаться после остановки поезда нужный вагон.
Через несколько секунд он уже показался вдали – длинный состав из двадцати с лишним вагонов. Вагоны, как в детской песне, были голубыми, и на каждом красовалась фирменная надпись. Вагоны мелькали перед глазами, и люди пристально вглядывались в надписи на табличках. Кто-то оставался на месте, кто-то, заметив мелькнувшее в окне родное лицо, начинал бежать вслед за поездом, не рассчитав место «приземления» вагона.
Громкий свисток паровоза огласил окрестности, быстрый стук колес плавно замедлился. На минуту все стихло, а потом перрон наполнился шумом людских голосов. Радостный восклицания доносились тот всюду, сливаясь в одну мелодию. Из вагонов выпрыгивали, сразу же попадая в объятия к родным и близким, люди с чемоданами, с клетчатыми баулами, набитыми тряпками, привезенными для продажи с московских оптовых рынков, мужчины с кейсами, женщины с маленькими детьми.
Проводники скучающим взглядом окидывали пассажиров, изредка кивая в ответ на «спасибо» или «до свидания».
– Спасибо вам, – поблагодарила пожилую проводницу молодая женщина, которая вышла из вагона последней. В руке у нее была только одна, совсем небольшая, сумка, а другую руку сжимал в своей ладони ребенок – мальчик лет десяти.
Проводница окинула взглядом мать и сына. У женщины были правильные черты лица. Ясный взгляд синих глаз казался немного грустным, и улыбка, запечатленная на губах, в этих глазах никак не отражалась. Густые светло-русые волосы ниже пояса были заплетены в тугую девичью косу. Узкие джинсы, майка и коротенькая джинсовая куртка делали женщину похожей на подростка. Как будто этот растерянный мальчишка, крепко сжимающий побелевшими от напряжения пальцами ее ладонь, был вовсе не сыном ее, а младшим братишкой. И сама она на мальчишку похожа была, если бы не коса.
Только глаза ее выдавали. Глаза взрослой женщины, успевшей многое повидать в жизни, а вовсе не девочки-тинейджера. Глаза всегда выдают возраст человека. Настоящий его возраст…
– Не за что, – откликнулась проводница. – Что, опоздали к поезду ваши встречающие?
– А нас никто не встречает, – откликнулась женщина. – Мы не очень далеко от вокзала живем. А маму не хотелось беспокоить, у нее слабое здоровье…
Сказала так, как будто оправдывалась перед этой незнакомой женщиной-проводницей, которую видит в первый раз в жизни и больше уже, скорее всего, не увидит никогда.
Проводница в ответ ничего не сказала. Женщина, еще несколько секунд постояв возле вагона в раздумьях, наконец потянулась за собой сына.
В этот момент застывший в полной неподвижности апрельский воздух внезапно растревожил какой-то северный ветер-бродяга, напомнив всем о том, что апрель – это еще не лето. Что до лета еще далеко…
Варя вздрогнула от прикосновения холодного ветра. Почему-то всегда так с ней случалось – задумавшись на минуту, она словно выпадала из окружающего мира, и в тот момент, когда снова она к нему возвращалась, приходилось переживать адаптацию.
– Мама, как здесь холодно! – Никита потянул ее за рукав.
Варя наклонилась, прижалась губами к теплой щеке сына.
– Ничего страшного. Сейчас поймаем машину и доедем прямо до дома. Ты не успеешь как следует замерзнуть, поверь мне.
Они быстро шли вдоль перрона, протискиваясь сквозь толпу отъезжающих, провожающих и встречающих к выходу. То и дело раздавались по сторонам радостные восклицания, люди обнимали друг друга, обменивались счастливыми улыбками.
Что ж, пусть. Их-то с Никиткой никто не встретит. Потому что не ждет – никто…
Здесь, в родном городе, который Варя оставила уже почти десять лет назад, у нее теперь осталась одна только мама. Ни друзей, ни подруг. И любовь – первая и единственная – осталась там, далеко позади. В Москве, которая так и не стала для нее родным городом. Не сложились как-то у Вари отношения с Москвой. И жизнь – не сложилась тоже.
«Не смей, – строго сказала она себе, – не смей думать об этом! Возьми себя в руки!»
Перрон наконец-то остался позади. Варя огляделась по сторонам, с трудом узнавая привокзальную площадь, которая за прошедшие годы изменилась практически до неузнаваемости, обросла магазинами и кафе. И только унылый памятник Дзержинскому и пушистые голубые елки вокруг него по-прежнему оставались неизменными.
– Кто это? – Никита остановился и принялся задумчиво рассматривать возвышающуюся по центру площади фигуру «Железного Феликса».
– Это Феликс Дзержинский.
– Космонавт? – с надеждой уточнил сын.
Никита бредил космосом и космическими полетами и совершенно искренне полагал, что памятники можно ставить только космонавтам. Другие люди этого просто не достойны.
– Нет, Никита. В то время, когда он жил, космонавтики еще не было.
– Понятно, – разочарованно протянул сын и отвел взгляд от памятника в поисках объекта, более достойного его внимания. Совсем скоро такой объект был найден. Им оказался лоток с мороженным.
– Мам, купи «Экстрем» с клубникой!
– Тебе же холодно, – возразила Варя. – Ты же только что сам сказал…
– Мне уже тепло!
Спорить было бесполезно. Варя расплатилась за мороженное и протянула его сыну.
– Ешь. Только откусывай понемногу.
– Ага, – согласился Никита уже с набитым ртом.
Они пересекли площадь и остановились возле дороги. Устало вздохнув, Варя опустила большую тяжелую сумку с вещами прямо на землю и принялась всматриваться вдаль в поисках такси. Машины скользили вдоль проезжей части стройным потоком, но в первой, ближней к тротуару, полосе, почему-то оказывались только «Газели» или какие-нибудь иномарки, сверкающие намытыми боками. Владельцам дорогих игрушек явно была чужда идея скалымить на дороге полтинник.
– Мам, ты правда здесь жила раньше?
– Конечно, жила.
– Странно.
– Почему странно?
– Не знаю. Просто не могу себе представить.
– Значит, совсем ничего не помнишь? Тебе ведь три года было, когда мы приезжали сюда в последний раз. С тобой и с папой…
– Помню что-то такое… Вернее, почти ничего не помню. А бабушка далеко отсюда живет?
– Не очень далеко. Мы быстро приедем. Соскучился по бабушке?
– Соскучился. И по папе соскучился тоже…
Напрасно она задала ему этот вопрос. Не почувствовала вовремя, как хрустнул тонкий лед под ногами… Неужели так будет всегда? Это постоянное напряжение, эта затаившаяся на дне души и в любую минуту готовая выплеснуться наружу стремительным потоком горечь – вот как сейчас?
– Никита, прошу тебя. Мы же договорились.
– Договорились, – грустно кивнул сын. – Я знаю. Прости меня, я снова заставил тебя грустить.
Проезжающий мимо темно-синий «форд» моргнул фарами и вильнул к обочине. Варя подошла, немного удивившись тому, что водитель столь презентабельной на вид машины решил «подкалымить».
– До Ильинской площади довезете?
Водитель – мужчина лет сорока – приветливо улыбнулся.
– Довезу, мне как раз по пути. Садитесь!
Варя открыла заднюю дверцу, но Никита сразу заупрямился.
– Мам, я впереди, можно?
– Можно, можно, – послышался голос водителя, и Никита тут же с довольным видом уселся на предоставленное ему место.
– Не боитесь, что оштрафуют? Детям ведь нельзя впереди…
Вопрос ее так и остался без ответа. В разговор тут же вступил Никита:
– Я уже взрослый!
Машина тронулась с места. В зеркале промелькнула улыбка водителя, но заметила эту улыбку только Варя. Лицо его почти сразу стало серьезным:
– Конечно, взрослый. Тебе сколько? Десять есть уже?
– В следующем году будет. А вообще мне девять.
– Понятно. Значит, нравится впереди ездить?
– Нравится. Меня папа всегда впереди сажал, даже когда я совсем маленький был. А у вас крутой сполер! Заводской, или сами поставили? – деловито одобрил Никита.
– Я вижу, ты в машинах разбираешься, – снова попытавшись скрыть улыбку, ответил водитель.
– Да, папа научил…
Варя молча слушала завязавшийся разговор, размякшая от внезапно навалившегося тепла, отдавшись в плен накопившейся за долгое время дороги усталости. Из глубины души медленно и неотвратимо, как столб смерча, поднимался уже привычный страх. Страх за будущее сына, который, может быть, так никогда и не сможет смириться с тем, что взрослые, не спросив его совета, все решили по-своему. Если бы знать, что они с Паршиным поступили правильно… Если бы только знать! «Он привыкнет. Привыкнет, поймет, простит», – утешала себя Варя. А сын тем временем, словно позабыв о присутствии матери, продолжал увлеченно обсуждать достоинства и недостатки современных отечественных автомобилей, и снова она подумала о том, что наверняка не сможет, как бы ни старалась, заменить сыну отца…
«Боже, как плохо! Как все плохо, как ужасно!» – почти простонала она мысленно и зажмурила глаза, физически ощутив приступ боли, всколыхнувшей душу. За окном мелькали полузабытые здания, неоновые огни вывесок магазинов и салонов красоты. Варя с трудом узнавала родной город. Всего два года здесь не была, но за эти два года все так переменилось!
– Кажется, мы приехали, – с сомнением в голосе произнесла она.
– Кажется, или приехали? – с улыбкой уточнил мужчина. При разговоре с Варей он почему-то не постарался ее скрыть.
Варя не обиделась. Она уже привыкла к тому, что окружающие редко воспринимают ее серьезно. За десять лет совместной жизни Паршин успел ее к этому приучить… «Варька-варежка…» – эхом отозвался в памяти его голос, и снова все та же мысль: может, напрасно?
– Мама у бабушки уже два года в гостях не была. Поэтому забыла, – вступился Никита. – А я вообще…
Варя наконец окончательно опознала местность – в поле зрения попались старые сломанные качели, на которых она сама двадцать лет назад летела к небесам… Как легок был этот полет!
– Приехали. Вот здесь, за поворотом, наш дом. Остановите, пожалуйста…
– За поворотом и остановлю, – снова улыбнулся водитель, включил поворотник и снова обратился с вопросом к Никите:
– Тебя как зовут-то?
– Никита, а вас?
– Меня Артем. Можно и на «ты», кстати. Значит, хочешь стать автомобильным инженером?
– Ага, – подтвердил Никита.
– Странно, а почему не гонщиком? Я вот в детстве гонщиком мечтал стать.
– Гонщиком быть опасно. Если со мной что-нибудь случится, мама останется одна. А она без меня не сможет…
– Вот ведь ты какой. Серьезный, ответственный…
Слезы едва не брызнули из глаз. Спасло то, что Никита нечаянно капнул мороженым прямо на обивку сиденья. Сентиментальное умиление сразу же сменилось праведным гневом:
– Никита!
– Мам, я нечаянно!
По голосу было понятно, что он растерян, что переживает ничуть не меньше, а может быть даже и больше, чем сама Варя.
– Извините нас, ради бога. Я сейчас…
Варя уже достала из сумки носовой платок и потянулась вперед, чтобы поймать убегающую вниз тягучую струйку бледно-розового цвета.
– Да ничего страшного, – все так же беззаботно и чуть снисходительно, как показалось Варе, улыбнулся их новый знакомый. Улыбка была доброй, искренней. От сердца отлегло.
– А вас как зовут?
Вопрос показался неожиданным, неуместным. В самом деле, ведь сейчас они выйдут из машины, он уедет своей дорогой – и больше никогда не встретятся. Зачем ему понадобилось ее имя?
– Варвара, – почти сухо ответила она, сразу же ощутив внутреннюю напряженность. «Ощетинилась!» – мысленно охарактеризовала свою реакцию на вполне безобидный вопрос, в очередной раз подумав: никогда… Ни с кем и никогда, кроме Паршина, кроме проклятого Паршина, черт бы его побрал, она не сможет. Даже познакомиться, не говоря уж о каких-то отношениях… Впереди не ждет ничего, кроме вечной тоски и сомнений в правильности сделанного шага. Так будет всегда.