– Очень красиво! – Алиса внимательно присмотрелась. – А что это за птицы, там, над башней?
– Ты что? – Шныров удивленно уставился на Алису. – Какие птицы? Это же нечисть над башней вьется, приглядись получше, разуй глаза.
Алиса и Юля напрягли зрение так, что прослезились.
– Точно! – воскликнула Алиса, толкая Юлю в бок локтем. – Похоже на стаю прозрачных летучих мышей!
– Ужас, – охотно согласилась Юля. – Я этих летучих мышей больше крыс боюсь. Крысы по крайней мере не летают и не спикируют тебе на голову, когда ты этого меньше всего ждешь!
Все были так заняты разглядыванием башни, что не заметили, как к ним подошел профессор Серебряков. Он галантно раскланялся с девочками, пожал руку Шныру и отпустил комплимент ворожее:
– Вы как всегда обворожительны, Ванда.
Та зарделась от удовольствия:
– Скажете тоже…
Серебряков наклонился к Грызлову и попытался потрепать его по загривку, но тот отскочил в сторону и попросил без разрешения не нарушать его приватность. Серебряков замер на месте с открытым от удивления ртом. Пришлось Алисе пускаться в объяснения и рассказывать Серебрякову историю Грызлова, после чего профессор почтительно пожал домовому здоровую руку.
– Э-э-э, простите, вы так похожи на скотч-терьера с портрета Якова Брюса, который висит у меня в кабинете… Это не случайность? Ах, это ваша прабабушка? Тем более приятно познакомиться…
Грызлов вдруг запустил пальцы в густую черную шерсть на голове и принялся рвать на себе волосы, как трагический актер на сцене провинциального театра. При этом он похожим на рэп речитативом информировал присутствующих, что дни его сочтены и до прабабкиных лет ему дожить не суждено.
– Что такое? – спросила его баба Ванда. – Откуда такая уверенность?
Вместо ответа домовой показал ей на свой длинный, на вид совершенно кошачий хвост.
– Пропадаю я! Процесс с хвоста пошел… – И он горько заплакал, размазывая по щекам слезы маленькими, покрытыми черной шерстью руками.
Глава 3
В телестудии сегодня выдался особенно напряженный, суматошный и богатый событиями день. Редакторы, режиссеры и вся телевизионная братия сбились с ног, клавиатуры буквально дымились под летающими над ними пальцами корреспондентов. Репортеры чуть ли не одновременно брали по три интервью, причем в разных местах огромного мегаполиса. Короче, совершали информационные подвиги и творили чудеса профессионализма.
Малышкин устал неимоверно. Вернувшись в телецентр, он без сил рухнул в свое вращающееся кресло и пустым взором уставился в монитор компьютера. На нем, лениво шевеля плавниками, плыли мимо едва заметного крючка разноцветные рыбки. Время от времени одна из них заглатывала наживку и пропадала с экрана.
В эту минуту Малышкину больше всего на свете хотелось снять ботинки и выпить чашку хорошего чая, а не эту бурду из синтетических кофейных опилок, которой они угощались на студии. К тому же ему не нравилось то непривычное для него возбужденное, даже раздраженное состояние, в котором он по непонятной причине пребывал последнее время. А ведь он так гордился своей уравновешенностью и умением владеть собой.
Малышкин откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и попытался расслабиться. Даже задремал, но ненадолго– кто-то ласково коснулся его запястья. Он вздрогнул и поднял веки: над ним, как две зеленые звездочки, сияли глаза Ниночки Водорябовой. Розовые губки ее расплылись в радостной улыбке.
– Привет! – прощебетала она. – Отдыхаем?
– Пытаюсь, – растирая лицо руками, ответил Малышкин. – Только не очень-то получается.
– Хочешь чайку? У меня отличный, просто отменный чай, оригинальный купаж разных сортов по моему рецепту!
– Ну если по твоему рецепту, – почему-то несказанно обрадовался он, – давай, я весь нетерпение…
Ниночка счастливо заулыбалась и пригласила Малышкина на свою территорию. Он шел за ней, как щенок на поводке, с удовольствием разглядывая сзади ее милую фигурку и стройные точеные ножки. Надо сказать, что женщины с такими ногами всегда вызывали у него уважение независимо от того, что и как они говорили. То есть, как и многие представители мужского пола, женщин он встречал не по уму или платью, а по ногам. С этим у Ниночки было все в порядке. И сегодня она почему-то выглядела особенно обворожительно.
А какую чайную церемонию она организовала в своей редакторской! Чай действительно оказался выше всяких похвал, и Малышкин пил его не торопясь, с толком, с чувством, с расстановкой. Даже жмурился от наслаждения.
Владимир и Нина сидели на стульях напротив большого зеркала, обрамленного горящими лампочками. В комнатушке было жарко и так тесно, что их колени соприкасались, и обоим было невообразимо приятно чувствовать друг друга. Владимир ослабил галстук и расстегнул пиджак…
– Ой! – вскрикнула вдруг Ниночка. – У тебя пуговица на пиджаке на одной ниточке держится. Давай пришью.
– Да неудобно как-то, – начал отнекиваться Владимир, – у тебя своих дел полно…
– Глупости! Снимай, снимай, я сейчас быстренько слетаю в костюмерную и все сделаю, а ты пока чаю попей.
Малышкин послушно скинул пиджак. Водорябова впилась в него своими цепкими розовыми коготками и бросилась вон из гримерной. Оставшись один, Малышкин подмигнул своему отражению в зеркале, расслабился, налил себе еще чашечку чаю. От утомления и плохого настроения не осталось и следа.
Ниночка уже сидела под лампой в углу костюмерной. Она ловко вдела нитку в иголку и быстро пришила пуговицу. Потом маникюрными ножничками вспорола с краю подкладку пиджака, запихнула в дырочку крошечную тряпочку. Тряпочка была непростая, на ней была капелька Ниночкиной крови, мало того, в нее было завернуто несколько ее волосков. Зашивая подкладку, Водорябова шептала заговор. Был он длинный и сложный, но Ниночка ни разу не сбилась.
– Стану я, не благословясь, пойду, не перекрестясь, не дверьми, не воротами, а дымным окном да подвальным бревном, и побегу я в черный лес, на большое озерище; по тому озерищу плывет челнище, в том челнище сидит черт с чертищей. Пойди ты, чертище, к людям на пепелище и сделай разлад у них в избище. Чтобы Владимир жену ненавидел. И тебе мои словеса сильны и крепки, тем моим словесам быти отныне и до веку.
Ниночка убрала иголку с нитками в коробку, встряхнула пиджак, как полотнище флага, и торжественным шагом пошла обратно в гримерную.
«Вот так-то! – ликовала она в душе. – Ну, Корделия, посмотрим кто кого!»
Швыр с маленьким ломиком-фомкой в руке, а за ним и все участники экспедиции остановились в одном из зеленых московских двориков, затерянных в гуще сретенских переулков. У их ног слегка выступал из земли ничем не примечательный чугунный люк подземного коллектора. Хотя нет, при ближайшем рассмотрении оказалось, что по краю стального блина пущена надпись «Московская городская управа». Значит, это очень старый колодец, по крайней мере дореволюционный!
– Нам сюда, – постучал по люку ломиком Швыров.
Грызлов вскочил на люк и стал на нем подпрыгивать, словно мячик. Швыру пришлось согнать его нетерпеливым взмахом руки, но тот продолжал перебирать на месте ногами, как застоявшийся конь. Через минуту тяжелая крышка уже крутилась на ребре, как брошенная монета, потом со звоном упала плашмя на асфальт. Швыр наклонился над колодцем и бросил вниз ломик. Судя по времени полета, шахта была довольно глубокая. Металлический звон донесся снизу с большим опозданием.
Первой во враждебную темноту подземелья спустилась Алиса, за ней Грызлов и все остальные. У Юли при этом было такое испуганное лицо, будто ей предстояло попасть на прием к зубному врачу. Профессор Серебряков страховал снизу бабу Ванду, а когда она оступилась на нижних ступеньках лесенки из арматурных прутьев, галантно поддержал даму. Последним спустился Швыр, поскольку должен был закрыть крышку люка. Раздался стальной скрежет, и стало темно как в склепе. Пахла темнота, кстати, соответствующим образом.
– Вот черт, фонарь-то мы забыли взять, – раздался голос невидимого Швыра. – Придется возвращаться.
– Стойте, сейчас будет свет! – крикнул запасливый Грызлов.
Он на ощупь достал из кармана своего комбинезона овальный черный камень. Это был древнеегипетский скарабей. Грызлов подул на него, и скарабей засиял белым светом не хуже любого диггерского фонаря. Все вздохнули с облегчением. Нет ничего страшнее слепящей темноты и неизвестности, которую она влечет за собой. Алиса с удивлением заметила, что, несмотря на яркий свет, никто из присутствующих не отбрасывает тени. «Значит, это не обычный свет? – подумала она. – Надо будет спросить у профессора».
– Нам правой стороны надо держаться, – сказал домовой тоном специалиста.
– Это точно, – поддержал его Швыров, который неоднократно диггерствовал в прошлом. – Давай я твой фонарь понесу, я здесь выше всех.
– Не выше, а длиннее… – проворчал домовой.
Швыр, подняв руку со скарабеем, пошел впереди. Ломик он на всякий случай взял с собой. Сначала кирпичный коридор с бочкообразным потолком был широким, но вскоре стал сужаться. Кладка стен была удивительно ровной и аккуратной, с известково-белыми полосками между кирпичами. На некоторых из них стояло клеймо в виде двуглавого орла и даты – 1725 год. Да, это были старинные катакомбы.
Алиса с Юлей то и дело ойкали, спотыкаясь на битом кирпиче, которым был усеян пол коридора. Ванда держалась молодцом, профессор старался идти с нею рядом. Швыр между тем рассказывал, как он однажды давал концерт для диггеров в огромном круглом зале с колоннами, который находится под станцией метро «Измайловский парк».
Подземелья Москвы настолько грандиозны, что знакомство с ними вызывает шок у неподготовленного человека. Это буквально еще один мегаполис, только невидимый, неведомый, доступный лишь избранным. Кто же не слышал баек про обитающих в Метро-2 полуметровых крыс-людоедов? Про крокодилов, которых злые хозяева еще малютками спустили в унитаз? И которые, попав будто бы в благоприятные условия, вымахали там до десятиметровой длины? А что вы скажете о неизвестных науке подземных тварях, которые нападают на диггеров и бомжей, заблудившихся в темных переходах? Это ведь факт, который только дураки могут отрицать! Ведь полуистлевшие трупы и скелеты, как говорится, налицо?
Миновав пару раз такие экспонаты, Алиса и Юля чуть было не впали в ступор от ужаса. Они взялись за руки и решили держаться поближе к Швыру. Вот уж кто ничего не боялся! Шел себе и шел вперед, держа над головой сияющего скарабея, только руку менял время от времени. Зато Грызлову свет вообще был не нужен: домовые отлично ориентируются в темноте, даже лучше, чем летучие мыши или лемуры. Кроме того, у него было отличное верхнее чутье на всякую нечисть, поэтому время от времени он предупреждал друзей о грозящей опасности.
При этом он продолжал на глазах мутировать в кота-мертвера, что побудило его ускорить шаг, потом встать на четвереньки и даже перейти на рысь. Швыров время от времени вынужден был сдерживать его нетерпение криком:
– Спокойно, Разлай Макдональдович, спокойно. Потерпи, не суетись, а то провалишься в какую-нибудь инфернальную дыру, и мы туда за тобой…
– Хорошо, я понимаю… – Домовой остановился и патетически добавил: – С нами женщины и дети…
Швыр посветил на него скарабеем. Бедный Грызлов! Как мало в нем осталось от скотч-терьера! Только густые бровки и шапочка волос на темени между вполне барсиковыми ушами. Все, что было ниже, говорило скорее о принадлежности к семейству кошачьих! Что касается совершенно неподобающего псу хвоста, то о нем можно было бы и не упоминать.
Все сгрудились вокруг несчастного. Он стоял, качаясь на тонких задних лапах, но поскуливал вполне по-собачьи, жалобно и убедительно.
– Поспешать надо! Не то мне конец! Ву-у-у-а-у!
– Хватит ныть, – оборвала его баба Ванда, – успеем тебя обработать, зуб даю!
– Давайте-ка действительно поторопимся! – сказал профессор и попросил всех расступиться, чтобы дать дорогу Грызлову.
Тот опять побежал впереди, его не было видно, но из темноты доносилось его недовольное сопение. Чтобы поспеть за несчастным скотч-мутантом, всем пришлось в три раза быстрей переставлять ноги. Хорошо еще, что коридор постепенно стал более узким, поэтому скорость движения опять снизилась. Сначала высоченный Швыр, а потом и профессор стали задевать потолок головой.
Через некоторое время пришлось наклониться и Алисе с Юлей. Торопясь за Швыром, они старались не смотреть по сторонам. Тем более что время от времени слева и справа возникали черные зевы ходов-ответвлений, из которых доносились звуки капающей воды, хрипы, стоны и еще какие-то странные непонятные скрипы и скрежет. Трусихе Юле казалось, что из темной глубины за ними наблюдают чьи-то горящие желтые глаза.
Вдруг Грызлов остановился так резко, что шагавший за ним Швыр едва на него не наступил.
– В чем дело? Что случилось? – закричали все наперебой.
Грызлов ощетинился и грозно зарычал:
– Я чую йерубов!
– А, подумаешь, – пренебрежительно махнул рукой Швыр, – нашел кого бояться…
– Ну не скажи, Миша, йерубы ведь разные бывают! Активные и пассивные… – Баба Ванда, заметив непритворный интерес со стороны слушателей, пустилась в подробные объяснения.
По ее словам, эти шумные хулиганистые духи облюбовали одну из веток Метро-2, ту самую, которая идет от Измайловского парка на дачу Сталина в Кунцево. А прочая нечисть: мортпаззлы, мертверы, смертбусы и некробы облюбовали замороженный после смерти вождя измайловский комплекс подземных сооружений с его огромными залами и длинными переходами, откуда им удалось вытеснить все живое, даже вездесущих крыс.
– Давайте пройдем здесь, – предложил Грызлов, показывая пальцем на ведущий направо ход в стене, – если пойдем прямо, угодим в ловушку, налево, – придется драться с йерубами…
– А мы не потеряемся? – спросила испуганно Юля.
– Да ты что, со мной потеряетесь? – возмутился Грызлов. – Мы уже почти пришли…
Раз в две недели домой к Малышкиным приходила домработница. Она делала уборку: мыла кафель, двери, подоконники, натирала паркет и чистила ковры. После ее ухода Корделия чувствовала себя совершенно разбитой и уставшей. Ужин, как правило, готовил Владимир, и получалось у него очень неплохо. Корделия загружала тарелки в посудомоечную машину, варила кофе или заваривала чай. Потом они сидели за столом еще полчасика, обсуждая последние события, а чаще всего Корделия вела разговор о переезде на новую квартиру. Она уже знала, какого цвета стены будут в спальне и какое ковровое покрытие будет постелено в прихожей. Малышкин давно не спорил, привыкнув, что в конечном счете все будет сделано так, как хочет Корделия.
Малышкин не заметил, как худенькая, голенастая и немножко нескладная молодая жена, добрая и восторженная, превратилась в снежную королеву с замашками рыночной торговки. Он помнил, как они радовались ее первым успехам, как, сидя за кухонным столом, покрытым скатертью в красно-белую клетку, пили дешевое сухое вино, чокались, говорили тосты и целовались. У Корделии был чудесный смех – звонкий, мелодичный и заразительный. Он ничего общего не имел с ее теперешними смешками. Они так любили друг друга… А потом появилась Алиса, их солнышко, обожаемый ребенок. И так хорошо им было втроем!
Когда же все изменилось? Малышкин так глубоко задумался, что, когда очнулся, увидел сначала шевелящиеся губы Корделии, и только потом понял, о чем она говорит.
– Хорошо. Не переживай, я приму меры, честное слово. Я накажу Алису.
– Да уж, будь так добр! Ты вечно потакаешь Алисе, а я вынуждена вести себя как цербер какой-то или следователь ОГПУ![2] Скоро нам уезжать, а она до сих пор не явилась! У меня уже сердце колет…