Лиза сидела окаменев, неподвижно глядя перед собой. Под ветровым стеклом лежали тонкие кожаные мужские перчатки. Наверное, они принадлежали Вернеру. Ничего себе! Боже ты мой, чем дальше в лес, тем больше дров…
– Вы молчите? – послышался надоевший голос Вернера. – Молчание у русских – знак согласия. У вас нет приятеля?
Лиза с мученическим выражением посмотрела в окно – и вдруг увидела, что они спокойненько проезжают мимо дома, на котором висит табличка: «Полевая ул., 42», а рядом вывеска на двух языках: «Pfandleihhaus. Ломбардъ».
Именно так: первым шло слово по-немецки, а надпись по-русски была с ером, с твердым знаком на конце, при виде которого Лизе почему-то стало тошно. А ведь раньше, когда ей приходилось читать книги в старой орфографии, всякие там яти, еры, ижицы и фиты ее скорей умиляли, чем раздражали. Но это в книгах. А на самом деле… Твердый знак на вывеске значил неизмеримо больше – хозяин ломбарда явно был из тех, кто старой орфографией приветствовал пресловутый новый порядок, neue ordnung!
Ладно, черт с ним, с хозяином, Лизе нет до него никакого дела, главное, что они наконец-то добрались до ломбарда и можно избавиться от Вернера. Надо надеяться, он не потащится за ней в унылое заведение.
– Мы приехали, господин обер-лейтенант! – радостно воскликнула она и схватилась за ручку дверцы, хотя автомобиль еще не остановился. – То есть мы даже проехали!
Вернер с явной неохотой затормозил и сдал назад.
– Спасибо, герр обер-лейтенант, – отчеканила Лиза так лихо, как будто всю жизнь только и делала, что обращалась к германскому офицерскому составу. – Я вам очень, очень признательна! А теперь до свидания, мне так неловко, что я вас задержала… Огромное, ну вот очень большое спасибо!
И она выскочила из автомобиля с невероятным проворством. Однако, обежав «Опель», снова наткнулась на Вернера, который оказался еще проворней, – молодой немец успел не только выбраться из автомобиля, но даже стоял на ступеньках ломбарда.
– Момент! – воскликнул он. – Один момент, фрейлейн Лиза! Я, конечно, спешу, но не настолько, чтобы бросить в трудной ситуации красивую женщину. Я слышал, что каждый Wucherer, ростовщик, непременно rauber – грабитель. Поэтому позвольте, я возьму на себя переговоры с этим чудовищем. Прошу вашу квитанцию…
У Лизы пересохло в горле. Честное слово, ей мало кого приходилось в жизни так ненавидеть, как этого прилипчивого типа. Да ведь он издевается над ней каждым своим словом, каждым взглядом насмешливых серых глаз, определенно издевается! И не поспоришь с ним, придется отдать ему квитанцию. Но как же исполнить просьбу погибшей женщины? Удастся ли улучить минутку и сообщить о ее смерти? Ладно, сориентируемся на месте…
Запустив руку в саквояж, Лиза вновь нашарила суконный конверт и выудила оттуда шершавый листок. «Еще бы знать, что я в заклад сдавала… – подумала она мрачно. – В смысле не я, а Лизочка. Вот сейчас фашист спросит, и я что отвечу?!»
Вернер с изумлением разглядывал квитанцию.
– Ну и почерк, mein Liber Gott! – проворчал он. – Истинное несчастье, а не почерк. Да еще и по-русски! Неужели вы тут что-то понимаете?
Ой, как раз сейчас он и спросит, что было заложено в ломбард…
– Главное, чтобы свой почерк понимала приемщица ломбарда, – довольно нахально ответила Лиза и толкнула дверь, не дожидаясь, пока это сделает Вернер.
Тому ничего не оставалось, как оставить расспросы и пойти за ней.
* * *
Алёна потянула на себя дверь и озадачилась – та не открывалась. Она пригляделась – не поставили ли какой-то новый особый замок? Но нет, общая дверь как была раньше без ничего, такой и осталась. Замок с радиотелефоном имелся на двери, которая вела, собственно, в редакцию газеты «Карьерист». Но до нее еще предстояло дойти.
– Да что ж такое? – удивилась Алёна, посильнее дергая дверь.
И вдруг створка резко ушла в противоположном направлении, словно кто-то потянул ее на себя. Алёну буквально втащило в коридор вслед за дверью, которую и впрямь сильно дернул на себя крепкий седой человек среднего роста с загорелым лицом. И этот загар почему-то невольно наводил на мысль об Альпах, горных лыжах, дорогих отелях, кругленьком счете в банке и разной прочей иностранщине. Вот именно – во всем облике мужчины было что-то безумно иностранное. Впрочем, не что-то, а все, начиная от твидового пиджака и заканчивая голливудской, совершенно искусственной, но все же ослепительной улыбкой. Буржуй, короче, типичный! Однако прежде всего Алёну поразила сила, с которой тот распахнул дверь. Барышня она была, мягко говоря, не хрупкая (рост сто семьдесят два сантиметра, вес шестьдесят пять килограммов), однако мужчина вот так запросто втянул ее вместе с дверью… А ведь господин буржуй, несмотря на внешний глянец, весьма преклонных лет – возраст выдавали выцветше-серые глаза. В них не отражалась улыбка, в которой он весьма охотно сушил свои замечательные зубы, в глазах вообще сквозило полнейшее равнодушие к жизни, которую он наблюдал слишком, слишком долго… Лет этак восемьдесят пять самое малое!
– Ой, батюшки! – воскликнула Алёна, несколько растерявшись. – Извините. Я забыла, что дверь открывается внутрь, и почему-то пыталась открыть ее наружу.
– Извините и вы меня, что я не позволил ей выполнить ваше пожелание, – до невероятности галантно откликнулся буржуй по-русски, но совсем не русским голосом. – Непростительная оплошность с моей стороны!
– Как здорово вы говорите по-русски! – восхитилась Алёна.
Вроде бы буржуй должен был обрадоваться искреннему комплименту, но он почему-то огорчился:
– А что, мое иностранное происхождение заметно?
– Честно говоря, так и бьет по глазам! – засмеялась Алёна. – А почему это вас огорчает? Вы, может быть, шпион, который решил слиться с массой русского народа и устроить тут какую-нибудь идеологическую диверсию?
Черт знает что она порола! Черт знает что было в старике, от чего она чувствовала себя совершенно свободно, раскованно и даже, так сказать, шаловливо. Может быть, вся штука заключалась в том, что единственным чувством, которое все же отражалось в его глазах, было искреннее восхищение персоной нашей героини?
– Нет, я не шпион, – усмехнулся буржуй. – Честное слово! Я прибыл в ваш город из Дрездена по частному делу, которое меня очень интересует. А говорю я по-русски так хорошо, потому что некогда учил русский. Конечно, давно, однако в моей жизни случились некоторые обстоятельства… была одна женщина, в память о которой я не позволял себе забыть ваш язык.
– Вы были в нее влюблены? – спросила Алёна и тут же устыдилась собственной наглости.
– Я до сих пор в нее влюблен, хотя ее вот уже шестьдесят шесть лет как нет на свете, – последовал поистине ошеломляющий ответ.
– Господи Иисусе! – воскликнула Алёна. – Простите, но вам…
Да, ей удалось вовремя остановиться, не ляпнуть вопиющую бестактность. Наверное, не только у женщин не стоит спрашивать о возрасте, но и у таких глубоких, глубочайших, стариков тоже, у таких замшелых, можно сказать, мафусаилов. Ему ж наверняка за девяносто, просто он выглядит моложе! Хотя она не права, этого мужчину никак нельзя назвать замшелым.
– Сказать, что я очень стар, – значит ничего не сказать, – усмехнулся удивительный буржуй. – В июне сорок второго года, когда я познакомился с той девушкой, мне было двадцать семь, стало быть, сейчас… Вот именно! – кивнул он, поняв по священному ужасу в Алёниных глазах, что она уже произвела в уме нехитрое арифметическое действие. – А между тем я еще не впал в маразм, люблю путешествия и неравнодушен к женской красоте. И хочу сказать, что вы чем-то напомнили мне ту женщину. Хотя она была несколько младше, чем вы, когда погибла… ей было двадцать пять или двадцать шесть лет. А вам ведь, прошу меня извинить, несколько за тридцать?
Нашей героине вообще-то было несколько за сорок, однако она не могла не оценить изящества комплимента и улыбнулась.
– Да, – проговорил старик, испытующе глядя на нее. – Когда я встречаю красавиц разных лет, которые напоминают мне ее, я всегда представляю, какой она стала бы с течением времени, не погибни тем июньским днем, когда подписала мне на память свое фото. Представляю, как она выглядела бы в тридцать, сорок, пятьдесят… в восемьдесят или в девяносто лет… Хотя от души надеюсь, она упокоилась бы гораздо раньше.
– Надеетесь? – изумилась Алёна. – Вы не хотели бы, чтобы она жила долго?
– Я бы не хотел, чтобы она жила чрезмерно долго. Женщины не должны стариться. Они… как бы это сказать… – Он прищелкнул сухими пальцами (с отличным, впрочем, маникюром). – Они изменяются слишком уж безвозвратно!
– Ага, – усмехнулась Алёна чуть обиженно и в то же время с той поразительной свободой, которую она ощущала в присутствии странного собеседника. – Долгожительство – привилегия мужчин. Понимаю. Однако где-нибудь в Америке вас непременно привлекли бы к ответственности за унижение женского достоинства или за что-нибудь еще в таком роде!
– Например? – вскинул старик седые брови.
– Ну… за что-нибудь, – туманно продолжила Алёна. – Американцы уж нашли бы, за что! А вообще-то современная косметология дает женщинам возможность выглядеть очень классно и очень долго.
– Дело не в количестве морщин, вы меня неправильно поняли, – возразил буржуй-шовинист, пожав плечами. – Дело в том, что женщины становятся избыточно мудрыми в преклонных летах. Они теряют способность чему-либо удивляться, и с ними бывает невероятно скучно.
– Конечно, – ядовито хмыкнула Алёна, – а со стариками… я хотела сказать, с мужчинами в летах жутко весело!
– Жутко не жутко, но весело, – сообщил буржуй, назвать которого скромным явно нельзя было даже под пыткой. – Вот вам со мной разве не весело? Признайтесь положа руку на сердце!
Алёна коснулась рукой левой стороны груди, где у людей, как правило, расположено сердце (оговорка необходима, поскольку ей приходилось общаться с особями, как правило, мужского рода, у коих данный орган отсутствовал просто по определению), и призналась:
– Весело.
– Ага! – обрадовался старикан. – А все почему? Потому что я вами восхищен, чего и не скрываю! Засим прощайте, прекрасная дама. Не смею вас более задерживать.
И он галантно посторонился, пропуская Алёну в коридор.
– Спасибо, – от души сказала наша героиня. – Будьте здоровы!
Еще ей почему-то захотелось пожелать ему непременно встретиться на небесах с той, которую он любил, но это было бы… как-то уж… уж как-то чересчур. Поэтому она просто улыбнулась старику на прощание и направилась к двери редакции.
Алёна Дмитриева пришла сюда по делу. Газета «Карьерист» вовсе не являлась органом эгоцентристов и дельцов в одном лице, как можно подумать по названию. Это была деловая, но живая, веселая газета, в которой много писали о хороших книгах (о книгах, между прочим, нашей героини тоже), так что неудивительно, что издание она любила, а с редактрисой газеты по имени Марина даже могла бы подружиться, не будь они обе так сильно заняты каждая своим делом (впрочем, дружить с женщинами у Алёны как-то не слишком получалось, так уж сложилось исторически).
Марина уже целый год собирала со всей интеллигенции Нижнего книги для сельских библиотек. Писательница Дмитриева приволокла в «Карьерист» гору своих книг, за что даже почетную грамоту получила от газеты, поскольку, как ни странно, ее произведения были любимы если не всем народом, то хотя бы некоторой его частью. И вот редактор «Карьериста» была намерена в скором времени развезти по библиотекам очередную порцию чтива, однако Марине вдруг взбрело в голову, что писательница Дмитриева должна свои книжки снабдить автографами для благодарных читателей. Якобы в том состоит ее гражданский долг. Во как! И писательница Дмитриева, которая добрыми отношениями с Мариной дорожила, явилась сегодня, как пионерка, хотя любому другому человеку зазвать ее куда бы то ни было, тем паче – для исполнения гражданского долга, было практически невозможно. К примеру, на выборы она уже много лет не ходила, начиная от выборов председателя жилтоварищества и кончая президентскими. А зачем? И так ясно, кто, что и зачем будет делать… Впрочем, мы что-то не о том.
Короче, Алёна вошла в редакцию «Карьериста» – и немедленно насторожилась. В помещении, где всегда приятно пахло хорошим кофе, типографской краской и газетной бумагой (последнее совершенно непонятно, ведь газету печатали не здесь, здесь ее только придумывали, набирали на компьютерах и на них же верстали!), сейчас отчетливо пахло бедой. То есть кофе тоже пахло, но его аромат перебивался духом тревоги и озабоченности.
У красавицы брюнетки Марины было потемневшее, осунувшееся лицо, и Алёна, само собой, после того как поздоровалась, сразу же спросила, что случилось. А произошло в самом деле неприятное: пропали две редакционные сотрудницы – корреспондент и фотограф. Пропали еще вчера утром, отправившись вместе на задание. Выехали они на редакционной машине, однако автомобиль, не сделав и километра, сломался и кое-как вернулся в редакцию, а девушки двинулись дальше, в центр Сормова, на общественном транспорте. И сгинули!
* * *
Неизвестно, что ожидала Лиза увидеть в ломбарде. Да, собственно, ничего не ожидала, потому что в мирной жизни своей она не была столь уж частой посетительницей ломбардов. А если честно сказать, явилась туда впервые, потому, наверное, насчет приемщицы она и дала маху – таковой в тесной комнатушке, где стояли две табуретки для посетителей, а угол был отгорожен довольно неуклюжим прилавком, и в помине не имелось. Вместо нее за тем прилавком сидел просто-таки иконописный старикан: серебряно-седые, в скобку постриженные волосы, столь гладко обливавшие голову, что напоминали шлем, постное – даже губы поджаты от постности! – выражение морщинистого лица, украшенного небольшой и очень аккуратной бородкой. Наличествовали также и усы, которые несколько искажали картину святости, поскольку обладали характерным желтоватым оттенком, свидетельствовавшим о том, что старый постник курил, а значит, был сущим ханжой, коли предавался дьявольскому пороку при столь благолепном облике. Черная косоворотка в белый горошек из вылинявшего сатина чем-то напомнила Лизе ее платье, и она непременно дала бы себе клятву никогда его больше не надевать, когда бы имела, чем заменить…
– Черт меня побери! – изумленно пробормотал Алекс Вернер. – А старикашка здорово выпадает из образа! Здесь должен бы стоять какой-нибудь жид в пейсах и ермолке, этакий типичный Шейлок с отчетливо читаемой во взоре жаждой вырезать у каждого истинного арийца изрядный кусок живого мяса, а я наблюдаю истинно русское благообразие.
По мнению Лизы, старикашка своим тошнотворным «благообразием» очень сильно напоминал Луку из пьесы Горького «На дне», но углубляться в литературные аллюзии она не стала.
– А впрочем, – проговорил Вернер, склоняя голову то к одному плечу, то к другому и окидывая ростовщика таким взглядом, словно мерку с него снимал, – откуда же тут взяться колоритному Шейлоку? Всех местных евреев еще полгода назад отправили в гетто, так что придется довольствоваться тем, что есть. Вернее, тем, кто есть. По-слу-шай-те, ми-лей-ший, – перешел немец на вполне вразумительный, хотя и несколько замшелый русский, – не откажите в любезности взглянуть на кви… кви… quittung! – Тут Вернер сбился, чертыхнулся и пожал плечами, а старик пришел ему на помощь:
– Я говорю по-немецки. Позвольте вашу квитанцию, герр обер-лейтенант.