– Вот тоже была и молодая, и красивая, и сынок еще при мне. Сейчас нет сынка! И ни здоровья, ни красоты… Я, вроде, как я. А ничего от меня и нет, название одно только. Так вот в жизни бывает. У самой деточки-то есть?
– Нету.
– Молодая еще, конечно… Родишь еще! Дане одного рожай. У нас вот был один – нарадоваться не могли. А не стало – наплакаться не можем. Все простить себе не могу, что гитару ему не купили, как он просил. Мечтал он о гитаре. Думали: будет с гитарой своей по подворотням бренькать, какая компания его там подберет? От беды берегли. Не купили. А он, может быть, и не по подворотням бы, а дома играл. Да через гитару в своей короткой жизни больше бы радости имел. А вот, видишь, родители лишили его радости, не дали мечте сбыться. Очень жалею об этом. Больно тоскливо оставаться одним на старости лет. Когда сыночка не стало, говорю как-то своему, мол, не старые еще, давай родим. Он после раздумья мне: «Нет, Танюша, родить-то родим, а на ноги поставить уже не поставим. В цеху своем здоровье потерял, нет надежды на долгие лета. Вот и получится: ребенок нас по молодости своей обиходить не сумеет, а мы его по старости нашей не обиходим». Ну а будь у нас двое деток, к примеру, один бы и остался. Мы на свалке когда обитали, так те, у кого дети при них, королями жили. Они же шустрые, дети-то, из-под носа у тебя утащат, если что присмотрел. Замахнешься иногда на него, а его и след простыл, да чем-нибудь в тебя еще кинет! Глаз у них молодой, в голову попадет, в другой раз не пойдешь с ним воевать. Я тут стояла у ларьков, дожидалась, когда мужики пиво допьют. И вот парень один поворачивается бутылку отдать, я и обомлела – вылитый сынок мой, как в отпуск из армии приезжал: молодой, но возмужалый уж. Стою, рот раскрыла… Он, наверное, подумал: чего уставилась на него, дура старая? Я бутылку беру и еле говорю: «Спасибо, сынок!» А ему, поди, неприятно, что бомжиха его сынком называет. Отошла, встала да издалека на него все смотрю. Друзья его заметили, смеются, ему чего-то говорят. Он обернулся да на меня уж сердито глянул. А я глаз оторвать не могу: вот сынок-то мой так же бы стоял с товарищами и пивка бы после работы выпил, почему не выпить после работы?
– Может, вы тоже пива выпьете?
– Ой, нет, спасибо! Разве что за компанию? Сами-то будете? – Нет, я не пью.
– А чего тогда держите, если не пьете?
– Да я голову им мою.
– Пивом? Голову? – изумляется собеседница. – Дорогое мытье! Ну да коли купил на свои деньги, так и делай с ним, что хочешь: кто в себя, а кто и на себя льет. Кому как нравится. Я в прежней жизни тоже совсем не пила. Хоть и при спирте всегда на работе, но никакого интереса к выпивке не было. А новая жизнь началась, так, честно скажу, выпиваю иногда. Да не выпиваю даже, а допиваю, если кто в бутылке пиво оставит. Оно сытное, голод тупит. Сытому и на морозе не так зябко. Ну, а если сами не будете, то и я не буду. И без того и тепло, и сытно. Сейчас вот хожу к ларькам, выглядываю парня того. Может, опять увижу… Или работает здесь неподалеку, или случайно шел да остановился. Все увидеть надеюсь. Да-а… Знаете, если бы не мужа брат, совсем бы беда. Дай, Бог, ему здоровья. У меня тоже брат есть. Уехал Ташкент после землетрясения восстанавливать, женился, остался. И тоже потерялись мы с ним в перестройку эту. Так все перестроили, что, если и уцелел кто живым, не отыщешь никого. Писала ему, писала… Ни ответа, ни привета. А сейчас и меня не разыщешь никак. Мне написать некуда. Нигде я не учтенная. Москва, помойка, Татьяне Ермолаевне Ярыгиной. Вот тебе и адрес…
А то, что я Татьяна Ермолаевна Ярыгина, даже подтвердить нечем. – Собеседница понижает голос. – Я без всяких документов живу. Ни у меня, ни у мужа и бумажки никакой нету о наших личностях… Отобрали. Из Баку как бежали, денег на билет не было. Проводнику ложки да вилки серебряные отдали, на черный день берегли. Он нас на третьей полке поместил с двумя нашими сумками – все, что за тридцать лет нажили, повезли в этих сумках. На границе заходят ихние в форме. Документы у нас взяли на проверку, ушли. Мы ждем… Нет и нет! Мы к проводнику. Он – не знаю ничего! Мы по вагонам искать – нету того, кто брал, исчез. И что думаете? Поезд трогается, ход набирает, а те, что с документами нашими, как в воду канули. Проводник нам: «Без документов не повезу. Ни билетов у вас, ни бумаг». Стоп-кран сорвал, дай выпихнули нас. Сумки наши отобрали. Не поверите: стоим без денег, без документов, что на нас надето, то и наше! И уж и от своих, и от них надо таиться, как преступники какие. До Москвы, до брата мужниного, где пешком, где бегом, где подсадит кто – Христа ради добирались. И подработать нигде нет никакой возможности: работы людям самим не хватает, а денег тем более.
Пока добрались, уж холод. Мы во что попало одеты, как французы под Москвой, честное слово! Брат приютил. До тепла у него жили, но приютить-то приютил, а навсегда поселиться мы у него не можем, там своя семья: он с женой да теща, да сын с невесткой, да двое внуков, а комнат всего три. Мы старались не мешать, уйдем чуть свет, придем поздно, но все равно обузой себя чувствовали. И с работой у нас никак не получается, и пенсию не оформишь без документов. Сунулись их восстанавливать. Брат с нами пошел в паспортный стол. Он подполковник в отставке, форму надел для солидности. Кто мы такие, откуда прибыли, как бумаг лишились – все подробно рассказали. Нам говорят, ждите, мол, ответа, запрос пошлем. А пока перебиваемся работой, где можем. Муж то мостовую мел, то сторожил в магазинах. Денег, правда, не давали, а так – из продуктов к продаже негодных что-нибудь… Я бы могла медсестрой в больницу или детсад. Но туда без паспорта кто же возьмет? Ходила уколы делала по квартирам. И тоже Христа ради делаешь: у кого деньги есть, ко мне не обратится, а кто ко мне обращается, так будь у меня деньги – сама бы им на бедность подала: старушечки больные да инвалиды беспомощные. Пошла было торговать на рынок, а там одни земляки бывшие. Как мне на них после пережитого смотреть? Думала, стерплюсь. Но хозяин и гнилье заставляет подсовывать, и весы подкрученные, фальшивые. Не могу я людей обманывать! Выгнали меня… И Слава Богу! Денег там тоже почти не платили, а грехов бы накопила. Ни к чему мне под старость лет обману учиться…
Вот как-то лежим с мужем ночью, не спим (в комнате тещиной были устроены, на полу спали), слышим, жена брата его ругает, что конца-краю нашему поселению нет. Он ей о том, что документы нам надо справить, статус беженцев, может, получим, время требуется. А она ворчит, что умрет скорее, чем этого дождется. Ну мы с Колей и решили на другой день подыскать себе местечко. А уж знали, где народ бездомный обустраивается. Тепло настало, все полегче. Шалашик соорудили да перебрались в него, чтобы не вносить раздор в семью брата. Сказали ему, мол, нашли местечко себе хорошее. Только, мол, будем заходить интересоваться, как с документами дела обстоят. Как-то приходим, а брат и сообщает, что муж мой в розыске за убийство и разбой. С документами его кто-то разбойничал, что ли? И приходили уже к брату с поисками (мы ведь у него официально объявились). И так все обставлено, что муж убил, ограбил, потому и сбежали мы из Баку. Ну, мы и вправду бежать от брата: докажешь разве кому, что мы невинные? Поди, и по моим бумагам такие дела делались. Добрые люди, что ли, у нас их отняли? Те месяцы, что до Москвы добирались, мы же все крадучись… В кино вон показывают допросы: где были такого-то числа во столько-то? А мы счет дням потеряли, где и когда были. И подтвердить некому нашу невинность, что мы в это время за кусок хлеба огород копали или через лес напрямки пробирались, а не душегубствовали. Так что надежды последней лишись документы справить, пенсию оформить, угол какой-нибудь беженский получить.
Вот вам убийцы и грабители! Нас самих ограбили да чуть не убили. В Баку как все завертелось, перебивались мы кое-как, думали, образуется все: там же могилка сына, как бросишь? Да и к кому ехать? А отношение уже было – лишний раз на улицу не высунешься! И соседи, главное, не то что помочь, а как с цепи сорвались. Однажды ночью спим с мужем на балконе, жарко. Вдруг слышим страшный крик. Петр Семенович, еще один русский у нас на пятом этаже жил, старик, ногу на производстве оторвало: «Ироды окаянные, чё делаете, ироды?!» Потом: а-а!!! И шмяк!.. Мимо балкона что-то пролетело и об асфальт. Я вскочила, вниз смотрю: на асфальте что-то лежит, а с балкона Петра Семеновича (он один жил) три головы свесились, тоже смотрят. Кинулась к телефону, в милицию звоню. Они по-русски говорить отказываются. Я по-азербайджански давно выучилась, но не чистый, конечно, разговор. А со мной все равно говорить не стали. Только утром приехала милиция. Ей соседи сообщают, старик, мол, из ума выжил, сам и выбросился. Дверь не вскрыта, никто, мол, к нему не входил. Я вышла и объясняю, что так и так: и кричал, и головы с балкона свешивались, и из подъезда потом никто не выбегал и по подъезду не топали, стало быть, свои, соседи, и скинули, своим и открыл. Как на меня накинулись: «Клеветники, сколько лет нашу кровь пили, теперь вот гадости говорите!» А квартиру убитого вскоре заняли соседи, у которых все документы на нее оказались доверительные.
Чего бы Петр Семенович стал им квартиру свою отдавать? У него племянники в Рязани жили, собирались его забирать, да не успели. Ужас нас обуял, что и с нами чего-нибудь такое же сотворят! Мы, правда, на втором этаже, не расшибемся, но что-нибудь все равно сделают. Муж, когда уходил, наказывал даже соседям не открывать. Как-то звонят, смотрю в глазок, там Фатима, соседка, в руках два шашлыка держит. Спрашиваю, чего нужно. Отвечает, что шашлыки в благодарность принесла. Я ей уколы накануне делала, прописали, я три недели и колола. Открыла. Она заходит, а дверь прикрывает только. Говорю, мол, чего дверь не закрываешь? А она: на минуту, мол, пойду к себе сейчас. Вдруг дверь распахивается, и ее муж с братом ее врываются. У одного нож в руке… А у меня крестик на цепочке и кольцо обручальное. Цепочку сорвали, руку крутят, кольцо стаскивают. Оно не снимается. Они грозят – палец отрежем. Затащили в ванную, намылили руку, стянули кольцо, чуть не оторвали палец. А Фатима говорит: «Давай запонки золотые, которые сыну покупала. Они у тебя, я знаю». Бог ты мой!.. Как сын в армии был, мы ему запонки купили на возвращение, на свадьбу. Похвастала я тогда перед соседкой. Сколько лет прошло, а она, оказывается, помнит. Хранила я их как память. «Нету, – говорю, – продали давно». Так перерыли все, в банке с мукой и нашли. Муку на пол высыпали, а там и запонки… Мало того – еще требуют переписать на них квартиру. А это же верная смерть! Как только они этой бумагой завладеют – сразу и убьют! Я им, что без мужа недействительно будет, муж – квартиросъемщик. Они по-своему между собой совещаются, что надо мужа подождать, потом все и обделать. А пока следить, чтобы я никуда не делась. Ушли… Кинулась я звонить подружке из больницы. Она у базара жила, а мой муж на базаре и промышлял: кому подметет, кому поднесет, кому починит. Попросила, чтобы позвонил он мне, а домой не шел. Сама стала сумки собирать. Документы, фотографии, одежду кое-какую, хорошую обменяли давно на продукты. И еще серебро было дареное, о нем не знал никто, на балконе хранили, вот и уцелело.
Звонит муж от той подружки, велю ему у нее оставаться. Ее попросила к моему дому с обратной стороны подойти, не со стороны подъезда. Спустила на простынях свои сумки, она их взяла, унесла. А я налегке из квартиры выхожу. Фатима, видимо, у глазка дежурила: дверь тоже открывает, проход мне загораживает, не пропускает. Я ей говорю, что позвали ребенку уколы делать, в одном платьишке иду, ни документов, ни денег, куда я такая убегу? А, если что с ребенком тем случится, тебе, мол, от его родных не поздоровится. Обыскала меня, даже трусы ощупала, отпустила. Переночевали мы с мужем у подружки, на другой день – на поезд. Отдали проводнику ложки – вилки наши, поехали. Тридцать лет отработали вдвоем, а все нажитое – две сумки, да и те не отстояли. Такие вот мы кровопийцы! Да, знаете, вам скажу, – Татьяна Ермолаевна хитро улыбается, словно вспоминая о чем-то хорошем, переходит на шепот. – Фатиму-то я здесь в Москве встретила. Встретила и посчиталась с ней немножко…
Ходила я, работу искала: в магазинах, палатках спрашивала, не нужно ли помыть, подмести… И вот в магазине одном продавщица, немолодая уже, говорит, чтобы я здесь не искала работы: хозяйка злая, за все штрафует, кричит, обзывается. Отработаешь, а на кусок хлеба даже не получишь. Разговорились… Оказывается, хозяйка эта тоже из Баку, Рузана, беженка. Квартиру получила по статусу своему, подъемные. Да, видимо, хорошо их поднимают, этих беженцев: и магазин купила, и дачу, и машину. И вся родня ее в Москве так же хорошо устроена. Они, получается, все поднятые за какие-то заслуги да наши деньги, а мы все опущенные неизвестно за что, на своей земле живучи. Да вдруг встрепенулась, мол, говорить больше нельзя, хозяйка приехала… Смотрю, а это – Фатима собственной персоной. Важная такая. Я ей: «Здорово, Фатима!» Она аж подскочила, с лица спала поначалу. А потом мне: «Я вас не знаю, никакая я не Фатима». Вон оно как!.. Азербайджанка из Баку – беженка в Москве. От кого бежала? Не от нас ли с мужем? Ограбили, так и знай, квартиру нашу прибрали, а оказалась беженка Рузана. Чудеса! В кабинете своем она скрылась. Я вышла, спряталась и жду, когда она опять появится. Смотрю, брат ее на машине подъехал. Вызвала, видимо, не знала, как ей быть. Ушла я… Потом у продавщицы этой поболее выведала. Мол, армянкой из Баку представляется. Ну и являюсь к ней в кабинет. «Что, – спрашиваю, – в христианство обратилась, в Рузану крестилась?» Она мне нагло так: «Ничего не докажешь, у меня все документы справленные. Кто тебе поверит, оборванка? И мужа, и тебя приходили, искали. Так что, если вы объявитесь, – вас сразу в тюрьму. Я в Москве больше прав имею, чем ты». Вот так! Верно, – говорю, – да и ушла… О чем с ней разговаривать? Рассказала я у себя на свалке об этом. А там много таких, как мы, горе мыкают: кто из Казахстана, кто из Армении, кто из Грузии. Запаслись мы бензином (каюсь, из бензобаков в машинах ночью сливали), пошли к тому магазину да и подпалили его… Моя собеседница смеется. Дочиста сгорел! Потом, говорят, даже по телевизору об этом говорили. Догадалась, конечно, Фатима, чьими это руками. А что она сделает? Ей совсем не нужно, чтобыдокопались, ктодазачто… Да здесь и убить меня не такая пара пустяков, как в Баку.
Зазвонил телефон, я пошла разговаривать, а когда вернулась, моя гостья уже стояла одетая в коридоре. Вся посуда была вымыта…
– Посидите еще, куда вы торопитесь?
– Все, спасибо! Пора и честь знать. И так много у вас времени отняла.
– Да посидите!
– Нет, муж больной лежит… Надо и покормить, и обогреть. Сама и в сыте и в тепле, а он в холоде да голоде там. У нас сейчас с ним на двоих огромный дом. Как баре живем! Нашли заброшенный дом, все накрепко заколочено. А нам парни, что под землей лазят…
– Диггеры?
– Не знаю, может, и дригеры, но только ход указали. Тайком лазим… И хорошо! Другие не знают, а то бы понабились, опять шум да драки, опять милиция бы нас выперла. А так одни мы. Выложили костровище кирпичом, обогреваемся…
Я собрала со стола гостинцы, взяла солонку, положила все в пакет и подала своей гостье.
– Спасибо, не нужно! Хотя нет, пожалуй, возьму… Побалую больного. А солонку поставлю к нам на ящик – вот и будто мы дома, и солонка наша на столе. Спаси вас, Господи! Это мне вас Бог послал. Я третьего дня в церкви была, свечку сынку ставила, с батюшкой разговаривала. Он мне: «За грехи наши и наказание нам». Да не столько у меня грехов, чтобы так страдать! Посты, конечно, не соблюдала. Зато сейчас вот одни посты, все время пост да голодание. Говорят, голодом лечат… Не верю я! Мы вон с мужем последние годы все голодом да полуголодом, а оба больнющие, хворь за хворью. Бывает, и оскоромишься объедочком мясным, да не часто. Голод не тетка, выбирать не приходится: рыбку бы выбросили, ну и рыбкой попиталась бы и пост бы соблюдала. А так, что найдешь, то и съешь, хоть пост, хоть не пост. Молитвенник мне батюшка дал. Читала молитвы все три дня. И вот вас у мусорки встретила. А где мне еще хорошего человека встретить? Я все у мусорки да на мусорке! Но Бог повсюду своих посланцев имеет… Вы не смейтесь! Вы и сами не знаете, что мне вас Бог послал. Нам и знать не велено, как нами Господь распорядится. И вы не бойтесь, никогда я вас ничем не побеспокою! И вы меня не выручайте больше, если увидите, ни хлебушком, ни рубликом. А то обленюсь я, обнадеюсь, что можно что-то без труда получить. Нам лениться да поблажек себе давать никак нельзя! Только на себя и надежда. Будьте здоровы! Спаси Бог, что мной не побрезговали, по-человечески обошлись, – Татьяна Ермолаевна кланяется и уходит.
…Пару раз я видела ее стоящей у пивных ларьков и тоскливо глядящей на пьющих мужчин. Если бы я не знала ее историю, то так же, как и другие, подумала бы, что это опустившаяся бомжиха мучается с похмелья и ждет пустые бутылки или остатки пива. Но я-то знала, что это – исстрадавшаяся женщина, мать, стоит в жадной надежде увидеть парня, так похожего на ее сына, который навсегда остался для нее молодым…