– Разве она не учится?
– Все это не в ущерб учебе. Мы концертируем в летнее время, когда у нее каникулы. Я не посмел бы отрывать ее от школы, тем более что она – круглая отличница! Надежда класса. Победительница олимпиад.
– В Германии?
– Это здешние олимпиады. Мы живем на две страны, но базовое образование Елизавета получает в России. Собирается поступать в консерваторию. Правда, блюмхен?..
Какая еще консерватория? Какие еще олимпиады и отличные оценки? – Карлуша бредит наяву! Елизавета – вялотекущая среднестатистическая троечница. Гуманитарные предметы даются ей так же плохо, как и точные, а физкультура (в силу… э-э… особенностей Елизаветиной конституции) не дается вовсе. Кроме того, Елизавета – по мнению школьного психолога – «лишена самостоятельности и нетривиальности в мышлении». И то правда – самостоятельность и нетривиальность были проявлены ею лишь однажды, в четвертом классе, при написании сочинения «Улица, по которой я хожу в школу» (7 орфографических ошибок, 3 синтаксических и 10 пунктуационных). Но суть заключалась не в ошибках – таких же среднестатистических, как и сама Елизавета. Суть заключалась в лирическом герое сочинения. Похожий на ангела некто каждый день поджидал Елизавету на выходе из родной подворотни. И провожал до самой школы коротким путем, через другие неродные подворотни. А иногда крепко брал ее за руку, и они взмывали над крышами, и подлетали к зданию школы с подветренной стороны. С некто «ни вазможно соскучится», утверждала в сочинении Елизавета, он добрый, сильный и знает все на свете, «особенно про жывотных». Он «прикольный, как Мэрлин Мейсон», и Елизавета с нетерпением ждет утра, чтобы вновь встретиться со своим ангелоподобным другом. Сдав сочинение, четвероклассница Гейнзе и представить себе не могла, что оно вызовет настоящий переполох в учительских кругах. А ее ангела примут за маньяка-педофила и учинят ей допрос в присутствии психолога и медсестры. Последние отнесли фантазии о полетах над крышами к защитной реакции детского организма на происходящее с ним безобразие; а раз так – то крыши следует сбросить со счетов и сосредоточиться на подворотнях. На пятой минуте допроса Елизавета уже рыдала в три ручья, а на седьмой созналась, что ангел из подворотни – плод ее воображения. Ей просто очень хотелось иметь друга, но если все им недовольны и выказывают признаки озабоченности… что ж, она больше не будет, и перепишет сочинение, избавившись от нежелательного персонажа, и… И пусть ее простят. О том, что ангелов, хотя бы и вымышленных, нельзя предавать, Елизавета тогда не знала. Она не знала, что у преданного ангела начинают выпадать перья, появляются полипы в носу и фурункулы под коленками, он становится обидчивым и раздражительным, он часто простужается и почти перестает уделять тебе внимание. И, занятый исключительно собой, больше не направляет тебя, не указывает путь. Таким образом, Елизавета оказалась ненужной своему ангелу, который, возможно, существовал и имел насчет нее далеко идущие планы. А страсть к сочинительству пропала, так и не начавшись.
Странно, что она вспомнила эту почти забытую историю сейчас. Не потому ли, что Женщина-Цунами тоже похожа на ангела?
Не потому.
С ангелами (какими их представляет себе Елизавета) у нее нет ничего общего. Отличительной чертой ангелов является терпимость к недостаткам людей, физическим в том числе. А эта… Эта не будет терпеть ничего такого, что идет вразрез с ее коллагеново-ботексно-липосакционными представлениями о жизни вообще и красоте в частности.
– …Блюмхен? Ты называешь ее блюмхен? – хмыкнула Женщина-Цунами.
«А ты хотела бы, чтобы мой родной папочка называл меня по-другому? Толстой жабой?» – мысленно огрызнулась Елизавета.
– Кто же она, как не мой цветочек? Тебе этого не понять… И мне тебя жаль… очень жаль. А когда-нибудь ты и сама горько пожалеешь. Когда поймешь, чего лишилась.
– Я уже вижу, чего лишилась.
Их феерическая визави постучала по столу кончиками пальцев и мельком взглянула на запястье с часами.
– Вот черт! Совсем забыла, что у меня важная встреча! Деловые партнеры не терпят опозданий, а я тут с вами засиделась. Была рада тебя повидать, старый добрый Гейнзе. Тебя и… э-э… Елизавету. Звони, если что-нибудь понадобится. Кстати, вы заказали ужин?
– Нет. – Карлуша попытался придать своему голосу великосветское высокомерие. – Сегодня мы ужинаем в другом месте.
– Напрасно. Здесь отличная кухня. А вообще, на твоем месте я последила бы за питанием дочери. Углеводы нужно решительно исключить из рациона. И усилить составляющую кисломолочных продуктов и злаковых культур… Ну, всего доброго…
– А вода? – угрюмо спросила Елизавета.
– Какая вода?
– Вы же заказали воду. Не выпьете ее с нами?
– В следующий раз, детка. Я и вправду спешу.
Некоторое время после ухода, вернее, позорного бегства Женщины-Цунами отец и дочь молчали. Елизавета в три глотка осушила стакан с соком и углубилась в изучение меню. Салаты (salades), закуски (hors d’oeuvres), суп из бычьих хвостов (potage à la queue de boeuf), копченая гусиная грудка (poitrine d’oie fumée) – ни от одного блюда она бы не отказалась, еще заманчивее выглядит их комбинация. И почему только Карлуша упорствует?
– Ты так и не объяснил мне, кто эта женщина, – рассеянно произнесла Елизавета, переместившись на страницу с десертами. – И зачем ей нужно было врать про квартиру в Германии?.. И про то, что я играю на аккордеоне. И про какие-то дурацкие олимпиады.
– Не знаю, как это произошло… Сам от себя не ожидал подобной глупости. Ты уж прости, блюмхен.
– Я ведь не играю на аккордеоне. У меня нет слуха.
– Вообще-то это была твоя мать.
– …У меня нет слуха, – еще раз повторила Елизавета.
И крепко зажала ладонями уши. Но и этого ей показалось мало. Этого было явно недостаточно. Что еще придумать, что?! Ага – сунуть кончики указательных пальцев в самую глубину ушной раковины, насколько это возможно. Пальцы уйдут ровно по первую фалангу, фаланга обособится, заживет своей жизнью – жизнью тесно сомкнутого воинского построения тяжелой пехоты. Слишком малоподвижного и неповоротливого, чтобы противостоять противнику – грациозным летучим отрядам в доспехах от Джорджио Армани.
Или от Лагерфельда.
Припомнить кого-то еще Елизавета не в состоянии; а ведь их никак не меньше полутора десятков – тех, кого называют законодателями моды. Но дело не в них, а в легконогих воинах, облаченных в дизайнерскую униформу. У каждого воина – лицо Женщины-Цунами. Венценосной стервы, покровительницы злаков, богини кисломолочных бактерий, истребителя углеводов. Лицо Елизаветиной… Елизаветиной матери – если верить Карлуше, который, как известно, никогда не врет. Почти никогда. Ведь стоит только ему дать слабину и решиться на подлог, как Елизавета моментально все поймет и выведет его на чистую воду. Но сейчас – все по-другому. И вывести Карлушу на чистую воду невозможно: он так же далек от лжи, как и от правды, он находится ровно посередине. А саму Елизавету не устраивает ни правда, ни ложь. Чью сторону ни возьми – все равно будет больно.
Очень больно. Очень.
– У меня нет слуха! Я не слышу тебя! Не слышу! Не слышу-у-у!..
Елизавета кричит в голос, как кричала бы, если б на нее напал грабитель или дикое животное. Или она обварила бы руку кипятком. Во всех трех случаях Карлуша знал бы, как поступить, чтобы защитить дочь и уменьшить ее страдания. Но случай с Женщиной-Цунами – особенный, он не имеет решения и не имеет выхода, перед ним старый добрый Гейнзе бессилен. Ему остается лишь трясти губами и приговаривать:
– Ну успокойся, успокойся, пожалуйста!..
Успокоиться просто необходимо, тем более что эксцентричное Елизаветино поведение уже привлекло нежелательных зрителей и к столику, за которым она сидит, несутся «МАРИНА» и охранник. Клуни и Гвинет Пэлтроу, играли ли они парочку влюбленных в каком-нибудь из фильмов?
Вроде нет, но кто их знает! Может, и играли. В мелодраме с безоговорочно счастливым концом. В ужастике, где счастливый конец определяется одним: выжил ты после кровавой бани или отбросил коньки. Психическое здоровье героев при этом в расчет не берется.
– Что случилось? – спрашивает «МАРИНА» с недовольством в голосе, ей совсем не нужны потрясения и неприятности.
– Ничего… Ничего страшного, – лепечет Карлуша. – Девочке стало плохо, но сейчас все пройдет. Нам нужно на воздух…
– Вам уже давно… нужно на воздух. – О сочувствии к парочке мутантов и речи не идет.
– Пойдем отсюда, блюмхен.
– Еще как пойдем. – Елизавета наконец-то прекращает орать. И принимается сверлить «МАРИНУ» глазами.
– Что ты так на меня смотришь? – не выдерживает администраторша.
– Вот вы… Каких модных дизайнеров вы знаете?
– Модных дизайнеров?
– Дизайнеров от моды… Лагерфельд там, Джорджио Армани…
– Угу… – «МАРИНА» явно сбита с толку. – Гуччи, Версаче, Валентино…
– Еще!
– Дольче и Габбана, Жан-Поль Готье, Кэлвин Кляйн…
– Еще!
– Джанфранко Ферре, Модный дом Прада, англичане, двое или трое, так – навскидку – не скажу…
– Спасибо, и этого достаточно. А та женщина, которая сидела с нами… Кто она?
– А ты разве не знаешь? – Брови «МАРИНЫ» ползут вверх.
– Не успела толком познакомиться.
– Это… очень известная персона. – Администраторша переходит на благоговейный шепот. Таким шепотом обычно передаются самые невероятные светские сплетни. Елизавета никогда их не генерировала и прилюдно подвергала остракизму, но сейчас не прочь выслушать «МАРИНУ» не перебивая.
Ни одно слово не будет упущено, ни одна запятая не затеряется.
– Она продюсер, весь шоу-бизнес у нее под каблуком. И телевидение тоже. Денег у нее куры не клюют. Захочет – озолотит тебя, захочет – в грязь втопчет. Она всё может. Всё! В этом году праздновала здесь свой день рождения, так кого только не было!..
– Кого?
– Разве что президента.
– Нашего или американского?
– Нашего.
– А американский?
– Этот тоже не приезжал, врать не буду.
– А все остальные?
– Все остальные были… И Элтон Джон был, и эта жопастая… Дженнифер Лопес, а уж о мелких сошках типа «Бони Эм» и иже с ними и говорить нечего.
– Жаль, мы не присутствовали, – нарочито громко вздыхает Елизавета. – Правда, Карлуша? И когда же случился этот потрясающий во всех отношениях праздник?
– Летом… Кажется, в июне.
– Двадцать второго, – произносит Карлуша, глядя перед собой невидящими глазами. – Двадцать второго июня.
* * *
…На обратном пути их настигает снег, первый в этом году.
Елизавета идет впереди, Карлуша заметно отстал.
До сегодняшнего вечера Елизавета ни за что не позволила бы ему отстать, взяла бы за руку. И они бы шли вот так – рядом. Радовались бы снегу, ловили его раскрытыми ртами и разговаривали о чем-то несущественном. Все их разговоры – несущественны, иногда они состоят из нескольких междометий. Иногда – из не слишком хорошо сочетающихся друг с другом немецких слов, чьи падежные окончания чудовищно искажены. Общей благостной картине полного взаимопонимания это не вредит.
Теперь Елизавета так же далека от благости, как Берег Слоновой Кости от членства в Евросоюзе.
Она раздавлена и при этом злится.
Злится на себя – за то, что не сумела произвести на Женщину-Цунами должного впечатления. Злится на свои неухоженные ногти, на бездарные, неопределенного цвета волосы; на свою круглую физиономию («по циркулю», как любят подтрунивать Пирог и Шалимар); на такие же круглые глаза – вот бы всучить их какой-нибудь птице из отряда веслоногих, а взамен получить другие.
Миндалевидные, о да!
Глаза актрисы Кэтрин Зэты-Джонс и все остальное, принадлежащее ей. Лицо и части тела, да нет – все тело целиком, а старого, помешанного на пластических операциях мужа Майкла она может оставить при себе. Неплохо бы и самой стать Кэтрин, какой она была в возрасте семнадцати лет, что тогда сказала бы Женщина-Цунами? Не важно что, но она уж точно не слиняла бы под смехотворным предлогом. Она бы осталась.
Надолго.
И они славно бы поговорили. Они говорили бы без перерыва час, а то и два, и три – с дальним прицелом на торжественное вселение Елизаветы в небесные чертоги мегапродюсерши. Пятнадцати минут оказалось бы достаточно, чтобы понять: Елизавета-Кэтрин не только красавица, но и умница. У нее на все есть свое собственное мнение, гнуснейшие слова-паразиты «типа» и «как бы» никогда не оскверняли ее уст; она в курсе кино- и музыкальных новинок, при этом предпочтение отдается эмбиенту и lo-fi-ланжу; она прочла всего изданного на русском Переса-Реверте и теперь подбирается к Кафке. Нет, нет: с Кафкой она покончила еще в седьмом классе, а теперь штудирует Гюнтера Грасса на языке оригинала. Занимается ли она спортом? – еще бы! Она просто жить не может без экстрима, скалолазание и прыжки с парашютом летом, сноуборд и горные лыжи зимой, о-о-о!
Почему все совершенно не так?!
Почему она корова, толстая жаба, с сомнительным знанием искаженного немецкого и с вечной проблемой поиска колготок, которые можно без особых энергетических затрат натянуть на бедра? Почему, почему?!
И почему она до сих пор с ослиным упрямством и малопонятной отстраненностью называет Женщиной-Цунами ту, кто на самом деле является ее матерью? Это по меньшей мере смешно.
Но Елизавете вовсе не хочется смеяться, ее сердце разбито. Еще бы, родная мать (богиня, о которой можно только мечтать) отказалась от нее: много лет назад в первый раз, а сегодня – во второй. Всё яснее ясного, Елизавета просто не понравилась ей, вызвала откровенную неприязнь своим затрапезным толстомясым видом. Ведь наверняка рекламная красотка надеялась совсем на другое, к тому же старый негодяй Карлуша, гореть ему в аду, обнадежил: «твоя дочь красива, как бог».
Красива, как же! – отстой, полный отстой!!!
С таким отстоем стыдно показаться на людях, его не возьмешь на модный показ и на вечеринку в честь усыновления Анджелиной Джоли очередного темнокожего младенца. В продвинутых галереях и дорогих бутиках ему тоже не место, да и что там может прикупить себе отстой? Разве что носки со стразами и обруч для волос, остальное на него просто не налезет. Отстой не представишь врагам и уж тем более друзьям, не стоит давать им лишний повод позлорадствовать.
Логика Женщины-Цунами вполне объяснима, но от этого Елизавете не становится легче.
Она даже начинает подумывать о смерти: самоубийство – вот самый подходящий выход из положения.
Можно сигануть из окна, а лучше – с крыши; можно повеситься в скверике рядом с домом; можно выжрать целую упаковку Карлушиного снотворного, предварительно запихав таблетасики в торт «Санчо Панса» и совместив таким образом приятное с полезным; можно, в конце концов, броситься с моста. В каждом из способов ухода есть свои недостатки и свои преимущества, константа же одна – Елизавета. Вернее, Елизаветино тело, непрезентабельное само по себе. И вряд ли смерть сделает его более привлекательным. Смерть, как и жизнь, идет совсем другим людям.
Совсем-совсем другим.
А если прибавить сюда патологоанатомов и вообразить, какие шуточки они будут отпускать в морге по поводу новопреставленной Е. К. Гейнзе… Если прибавить сюда старого негодяя фатера, который и месяца не протянет после ее гипотетического самоубийства… Нет, со смертью придется повременить. Хотя бы до того времени, пока Елизавета в одно прекрасное утро не восстанет ото сна Кэтрин Зэтой-Джонс (какой она была в возрасте семнадцати лет).
Три ха-ха. Если Елизавета перевоплотится в Кэтрин – зачем тогда умирать?
– Блюмхен!.. Блюмхен!.. Лизанька!..
Голос Карлуши, слабый и жалобный, едва доносится сквозь метель, а еще это архаичное русское «Лизанька»! Так Карлуша называет Елизавету лишь в экстраординарных случаях. Последний по времени относится к позапрошлому лету, когда он вкручивал лампочку в туалете и его долбануло током. Елизавета измучилась до крайности, пытаясь оказать помощь престарелому капризуле и, отчаявшись, даже припугнула его реанимобилем с бригадой врачей-беспредельщиков: они-де приедут в течение ближайших десяти минут и увезут страдальца в НИИ скорой помощи им. Джанелидзе. А уж там Карлуша на своей шкуре испытает все прелести бесплатной медицины! Как ни странно, после этого заявления здоровье умирающего резко пошло на поправку, и он потребовал водки – дабы окончательно и бесповоротно «заземлиться».