Так что зимним вечером никто из домашних не обратил внимания на женщину-кифаристку, что вышла из дома Клодия после заката и куда-то направилась по темным улицам, закутавшись с головой в шерстяной гиматий. Никто не освещал ей дорогу, – лишь на расстоянии следовал мужчина в сером плаще. Порой женщина спотыкалась, как будто сандалии были неудобны, или оборвались ремешки.
Два подвыпивших вольноотпущенника увязались за нею. Но один тут же получил по зубам и, захлебываясь кровью, сел на мостовую. Второй благоразумно отступил. Вдоль улицы лепились друг к другу лавки, днем здесь кипела жизнь, торговали дешевой снедью и дорогой заморской дичью, железным товаром и притираниями; тайком можно было приобрести запечатанный флакон с колдовским зельем. С наступлением сумерек толпа редела, но и сейчас немало ставень и дверей было приоткрыто: тут до утра просиживали беглые рабы и бродячие философы за чашей дешевого вина, а лупанариев в этом районе было куда больше, чем ювелирных лавок на Священной дороге. Одним словом, Субура. Богачи здесь селились редко, и женщине в одиночку на этой улице не следовало появляться после захода солнца. Но кифаристку как будто не волновали опасности Субуры.
Наконец женщина очутилась перед дверью большого дома. У входа горел полотняный фонарь, но привратника не было видно: на скамейке сидела старуха, закутавшись в темные тряпки, и клевала носом. В этот дом только что вошли две нарядные матроны, и дверь была приоткрыта. Кифаристка огляделась по сторонам и спешно, почти бегом, вошла. Старуха дернула головой, просыпаясь, хотела крикнуть вслед, но передумала, лишь плотнее закуталась в шерстяную тряпку: на улице было холодно.
– Абра! – позвала кифаристка слишком низким для женщины голосом.
В атрии горело несколько светильников, стояли две жаровни с раскаленными углями, так что было почти светло. Желтки-отражения плыли в маленьком бассейне в центре атрия. Интерьер, как в любом доме патриция: мозаичный пол, ровно оштукатуренные стены с растительным узором в этрусском стиле, ряды полок с восковыми масками предков; каждая маска несла печать сходства, доведенного порой до карикатурности. Бронзовая табличка, прибитая под маской, сообщала, что знаменитый предок совершил в своей жизни много лет назад.
– Я здесь! – откликнулась юркая служанка. Она поджидала гостью в атрии, делая вид, что плетет гирлянду из виноградных листьев. – Идем скорее, я спрячу тебя в своей комнате. Там подождешь. – Она огляделась.
– Помпея… – начала было кифаристка.
– Она придет! – Абра ухватила гостью за руку и потянула за собой в глубь дома. – Но не сейчас. Сейчас слишком опасно. Она обещала мне золотой, но я до смерти боюсь. Если тебя увидят…
– Подожди! Неужели ты не дашь мне глянуть хоть одним глазком на таинства Доброй богини?
– Тише! – в ужасе пискнула служанка. – Таинства давно начались. В перистиле уже соорудили шалаши из виноградных листьев. Вот-вот начнутся жертвоприношения за римский народ.
– Очень интересно.
– Там же весталки, – в ужасе прошептала служанка, чувствуя, что с гостьей ей не сладить. – С ними лучше не встречаться, а то…
– Я – женщина… – со смехом отвечала кифаристка.
– Тише, Клодий! – взмолилась Абра.
Дерзкий патриций, не обращая внимания на ее испуганный шепот, отдернул кожаную занавеску и шагнул в таблин. Здесь не было светильников. Но сквозь решетку на двери можно было заметить отблески оранжевого – в перистиле, куда выходила дверь, горели факелы.
Дом полнился звуками – звучала музыка, слышались голоса. И повсюду шаги – легкие, женские. Аромат благовоний, то усиливаясь, то ослабевая, проникал сквозь решетку двери. Абра поневоле последовала за Клодием. Ее маленькие ножки, обутые в сандалии из мягкой кожи, неслышно ступали по мозаичному полу. Мужчины покинули дом еще утром, и до окончания таинств Доброй богини вход им сюда был строжайше запрещен. Даже мальчикам, даже рабам.
– Подержи-ка! – Клодий сунул в руки Абре кифару.
Одна струна лопнула, издав протяжный звук. Служанка испуганно ахнула, а Клодий рассмеялся.
И приоткрыл дверь во внутренний садик.
Из таблина видны были колоннада перистиля, мраморная статуя нимфы и расставленные рядами жаровни. Над красными углями вились фиолетовые струйки дыма. Отсветы огней плясали на колоннах. Плеснула вода в бассейне, зазвенели кимвалы, а следом раздался протяжный звук, от которого дрожь пробежала по телу, – скрежет, вой и перезвон одновременно. Послышались голоса, поющие какой-то гимн – протяжно и в то же время торжественно. Две женщины: одна уже немолодая, другая – лет двадцати, – бросали в жаровни шарики фимиама. Запах курящихся благовоний сделался почти приторным. Из-за угла, огибая перистиль, появилась женщина с глиняным сосудом в руках. Ее белые одежды развевались, выбеленные мелом лицо и руки сливались с тканью.
– Очистительный огонь! – выкрикнула смотрительница огня. – Коснись очистительного огня.
Жаровни, поставленные слишком близко друг к другу, вспыхнули, грозя подпалить развевающиеся ткани.
Весталка?
Клодий шагнул в перистиль. Сзади чуть слышно ахнула Абра. Пальцы ее пытались схватить дерзкого за гиматий, но соскользнули.
Клодия заметили.
– Ты опаздываешь, – строго заметила матрона, смотрительница огня, и подала лжекифаристке чашу с каким-то напитком.
Старинная глиняная чаша была полна до краев. Темная, почти черная жидкость.
«Не вино, – подумал Клодий, – похоже больше на кровь. Отравленная кровь…»
Но пахло не кровью – жидкость источала пряный травяной запах.
– Пей! – отрывисто приказала матрона.
Он сделал глоток. Один, потом второй. Ничего не произошло. Жидкость была горьковатой и терпкой и казалась жирноватой. Она обволакивала губы и нёбо. Каждый глоток был труден.
Молоденькая служанка ухватила Клодия за руку и повела с торжественным и важным видом. Звук кимвалов сделался громче, прерывая заунывную и простую, как вой ветра, мелодию флейт. Клодий почувствовал, что дрожит. Ему показалось, что он подступает к какому-то важному барьеру, границе, Термину,[58] переступит и…
Странное чувство восторга его охватило. Ему мнилось – он господин Рима, покоривший даже римских богов. Женщины делали ему какие-то знаки – и он понимал их смысл. Кровь билась в висках, и возбуждение – чисто физическое, плотское – охватывало его все сильнее. Каждую женщину он готов был обнять, каждую – оплодотворить. Уже не бассейн, а целое озеро было перед ним, и в центре – шалаш из виноградных листьев.
Навстречу ему шла Помпея – прекрасная, дерзкая, с бесстыдной улыбкой на полных губах. Она взяла его за руку и провела по узкому мостку, раздвинула полог из виноградных листьев.
– Помпея, прекрасная Помпея, – пробормотал он заплетающимся языком. – Ты позвала, я не смог устоять.
– Ты рискнул? Ради меня? Неужели?
Он обнял ее почти грубо, поцеловал в шею. От нее пахло сирийскими благовониями. В темноте и тесноте шалаша вдруг сделалось жарко и душно. Мир волновался и плыл куда-то. Тело Помпеи обжигало.
– Раз больше негде встретиться, только здесь, – я пришел сюда. Меня ничто не остановит. И никто.
– Старуха Аврелия следит за каждым моим шагом. А мы здесь… – Она самодовольно хихикнула.
– Что вы прячете от мужчин, скажи?
– Нет, я не могу.
– Богиня незримо присутствует здесь и сейчас, так ведь? В каждой женщине…
«Я буду в эту ночь обладать богиней. Отныне она будет помогать мне в любом начинании!..» – закончил он про себя и жадно впился в губы Помпеи. Верил ли он в то, что говорил? Еще полчаса назад – нет. Рука скользнула по бедру, задирая платье. На Помпее не было набедренной повязки. Он коснулся пальцами Венериного холмика, женщина застонала. Виноградные листья шуршали при каждом их движении.
Из шалаша Клодий выбрался первым, одернул платье, бегом перебежал по узкому мостку. Теперь он не слышал музыки – лишь протяжное заунывное пение на одной ноте. Соблазн глянуть, что же происходит, стал еще сильнее…
Неожиданно кто-то положил руку ему на плечо. Он резко обернулся. Слишком резко – его качнуло. Перед ним стояла немолодая женщина, в полумраке он не мог различить ее лица, но сразу догадался, что это Аврелия, мать претора Гая Юлия Цезаря, в доме которого проходили таинства.
– Сегодня я руковожу обрядами, – сказала матрона строго. – Я тебя не приглашала. Кто ты?
– Я… – Клодий постарался изменить голос и говорить фальцетом. – Я пришла к Абре. Я – самая лучшая кифаристка в Риме.
– Кифаристка должна играть, здесь ей делать нечего. Здесь только самые уважаемые матроны. Идем-ка в таблин, я укажу тебе, где быть, – потребовала Аврелия и повела лжекифаристку назад в таблин.
Клодий не пытался бежать. Пока.
Абра при виде Аврелии и переодетого патриция забилась в угол таблина, не в силах вымолвить ни слова, и лишь кусала пальцы.
Клодий улыбнулся и поправил ленточки в завитых волосах, старательно изображая дешевую кокетку.
– Я тебя не помню. – Аврелия попыталась развернуть странную гостью к свету, что лился из атрия. – С кем ты? Кто тебя позвал?
В таблин вошли две служанки с факелами и охапками срезанных виноградных лоз. Сделалось еще светлее. По стенам, расписанным коричневым по красному фону, заметались тени. Факел ярко осветил лицо Клодия, при всей своей красоте далеко не женственное. Краска на губах и искусственный румянец на щеках не могли изменить дерзкого патриция до неузнаваемости.
– Это же Публий Клодий, – ахнула Аврелия, узнав, наконец, незваного гостя.
– Мужчина! – заорала служанка и, выронив охапку виноградных лоз, бросилась в перистиль. От факела в ее руке во все стороны сыпались искры. – Кощууунство!
Ее спутница упала на колени возле двери, шепча:
– О, Добрая богиня, прости нас, прости, прости…
Клодий метнулся в атрий. Аврелия шагнула за ним.
Из перистиля неслись крики:
– Сюда! Сюда! Мужчина! В доме мужчина!
Клодий кинулся к наружной двери и едва не упал: ноги вдруг перестали повиноваться. Пять или шесть женщин ворвались в атрий. Одна держала в руках палку, другая – кинжал.
– Бешеный! – пискнула одна из служанок.
Маленькие ручки принялись колотить его, толкать, щипать. Кто-то вцепился в волосы. Лис, забравшийся в курятник, произвел бы меньший переполох – а тут визг, крики, ахи, охи, беготня, мелькание факелов, хлопанье дверей. Испуганное ойканье при столкновении друг с другом. Кто-то опрокинул светильник, масло разлилось. Вновь визг, крики, шипенье вылитой в огонь воды.
– Святотатство! – В атрий в развевающихся одеждах вбегали все новые и новые участницы таинства.
Клодий рванулся, оставляя в руках женщин клочья ткани и ленты, и оказался на улице. Дверь за его спиной захлопнулась. Клодий упал на мостовую. Патриций с трудом поднялся и зачем-то пытался приладить на место оторванный лоскут платья. Провел ладонью по лицу – щека была в крови, ногти какой-то разгневанной матроны оставили кровавую полосу. Клодий погрозил неведомо кому кулаком и пошатнулся. Улица подевалась куда-то. Все сделалось пурпурным – будто перед глазами Клодия натянули драгоценную ткань. Губ не разлепить, рот горел, внутри жгло, будто наглотался углей.
– Зосим! – крикнул Клодий, и верный помощник отделился от стены соседнего дома. – Помоги мне. Они напоили меня какой-то дрянью… и чуть не убили. Смешно, правда?
– Стоило ли так рисковать? – Зосим ухватил господина одной рукой, второй перекинул руку Клодию вокруг своей шеи. – Зачем?
– Стоило! – упрямо пробормотал молодой патриций. – Три Венерина спазма – ради этого можно рискнуть.
– Смуглянка, что ты выкупил из лупанария, клялась самой Венерой, что бывало и пять…
– Вот болтунья! Но там рабыня, а тут… Если мне нравится красотка, я не могу себе отказать. Ни себе, ни ей. Она – моя. – Он вновь едва не упал, Зосиму стоило большого труда его удержать. – Чем же меня они опоили? О боги, кажется, я сейчас умру. – Клодий расхохотался. – Ты бы видел, как она смотрела на меня. В присутствии мужа смотрела на меня…
Картина II. Дело о кощунстве
Если богиня, в самом деле, оскорблена, то почему она не убила меня, как только я вошел в дом претора переодетым? Говорят, мой предок Аппий Клавдий Цек ослеп потому, что разгласил подробности таинств Геркулеса. Так почему же так громко кричат отцы-сенаторы? Если кто и мог возмутиться, так это Гай Цезарь. Но он молчит. Хотя и развелся с женой.
Из записок Публия Клодия Пульхра
18 января 61 года до н. э
I
Итак, наступил год консульства Марка Пупия Пизона Кальпурниана и Марка Валерия Мессалы Нигера.
Римляне считают года по консулам. В консульство такого-то и такого-то… А как иначе прикажешь считать? Есть еще счет от основания Города. Но что могут сказать цифры? Ну, к примеру, 693 год от основания Города. И что это означает? Столько-то лет прошло с тех пор, как на берегу Тибра, на холме Палатин поселился братоубийца Ромул, вскормленный молоком волчицы. Говорят, прошлой ночью на форуме видели волка. Не к добру знак. Впрочем, никто доброго от будущего не ждет. Смутные времена. Двадцать лет, как отгремела гражданская война между Марием и Суллой. Десять лет назад фракиец Спартак грабил Италию и жег усадьбы, а в сенате все те же споры и опять драки на форуме.
Другое дело – связывать года с именами консулов. Каждый год приобретает человеческое лицо. У одного – круглое, всегда чуточку наивно-удивленное лицо Помпея Великого, у другого – встревоженная, но непременно с печатью раздумья физиономия Цицерона.
Итак, в консульство Марка Пупия, ну и того, второго Марка… Оба консула равны, нет ни первого, ни второго. Значит, два Марка вершили дела в Риме, и все шло хуже некуда.
II
В маленькой каморке под черепичной крышей летом стояла удушающая жара, а зимой было холодно, так что зуб на зуб не попадал. Зато пятый этаж – комнатенка дешевая – если можно назвать малой плату, которую собирает в Календы старик-управляющий. Эта инсула на Авентине,[59] как многие другие, принадлежала Марку Крассу Богатому. Накупил Красс домов по всему Риму и теперь сдавал замученному жизнью люду, что стекался в Рим в поисках милостей богачей и нетяжкой службы. Что можно заработать нынче на земле, если Сицилия завалила Италию дешевым хлебом? Вот и обживают потомки победителей Ганнибала уродливые островки из камня и дерева в столице мира.
Жильцы внизу пользовались жаровней, – дым поутру просачивался сквозь щели в каморку Зосима, и по этому запаху он узнавал, что пора вставать.
– Зосим! – слышал вольноотпущенник сквозь сон, но проснуться не мог. – Зосим! – надрывался голос.
Ненавидя себя и весь мир, обитатель инсулы приоткрыл глаз.
Крошечный огонек едва теплился в носике бронзового светильника. На улице темно, сквозь щель в ставенках не видно ни зги.
– Вставай, лентяй! – ревел кто-то на улице.
Зосим вскочил с кровати, на пол с одеяла слетели вощеные таблички и стило. Хорошо хоть пузырек с чернилами стоял на сундуке. Зосим распахнул ставни. Внизу топтался какой-то человек с факелом. Зосим узнал гладиатора Полибия.
– Чего тебе? – зло крикнул Зосим. – Сейчас, верно, третья стража еще.
– Четвертая уже пошла. Идем к патрону, дело важное есть.
– Я же утром в Интерамну[60] ехать должен.
– Забудь про Интерамну. Спускайся.
– Чего сам не зашел, а вопишь под окном?
– Так привратник брусом дверь заложил и ни за что открывать не хочет.
Зосим подобрал таблички и стило, сложил все в объемистый сундук. Там уже скопилось немало заполненных и запечатанных табличек. Отдельно в кожаном чехле лежал свиток пергамента.
Зосим захлопнул крышку сундука и стал одеваться. Натянул две шерстяные туники, поверх – плащ. Не забыл про перевязь с мечом. Светильник догорел и сам погас – Зосим всегда наливал столько масла, чтобы оно выгорало к утру и не надо было убивать огонь.