Вернувшись за полночь, он не стал ужинать: не было сил. А засыпая, подумал, что все версии его шефа – полная чушь. Убийца не подходил ни под одну из категорий. Им двигала изощренная ненависть. Но вряд ли он был сумасшедшим в полном смысле этого слова, тем более, скульптором. Даже умалишенный художник не перешагнет барьер, нет, не убийства, а самоуничижения: нашлепывать цемент даже на бывшее живое – заведомая мертвечина…
На границе сна он вдруг явственно увидел убийцу: человека с худым, изможденным, но не старым лицом, ему показалось, что блеснуло стекло очков, затмив острый, почти режущий взгляд. Тонкие губы что-то успели произнести молниеносное. Никита, испытывая безотчетный страх, вскочил, сердце вырывалось из груди, он порывисто вдохнул воздух, почувствовав, как заломило в левой части груди и спине. Жена заворочалась, он тихо встал, прошел в кухню, нашел в глубине шкафа припрятанные сигареты, прикурил, открыл настежь окно, порыв ветра бросил ему в лицо занавеску. «В чем природа мести? – подумал он. – Неужели это самая сладкая страсть?»
Он понял, что не заснет, выключил на кухне свет, подошел к окну. А ведь убийца где-то совсем рядом, у него иссушенные цементом руки… Ему снова показалось, что кровавые глаза глядят на него сквозь ветви деревьев. Никита с ужасом почувствовал, что в эту самую минуту в одном из укромных уголков Москвы отрывается новая могила, и он ничего не может сделать.
– Ты чего? – раздалось за спиной.
Никита содрогнулся всем телом.
– Фу ты, напугала!
Наталья подошла и обняла его.
– Зачем ты куришь?
Он хотел сказать, что видел глаза убийцы, но побоялся: Наташка подумает, что у него всерьез поехала крыша…
Утром Савушкин пошел на совещание к начальнику главка, получил энергетическую накачку на новое серийное дело. Потом уселся в штатное кресло, принялся за обычные дела, позвонил экспертам, просмотрел сводки преступлений и происшествий за сутки. Рассеянно прочитал фразу: «Убит при невыясненных обстоятельствах».
Хлопнула дверь. Возбужденный Серега сказал:
– Установили личность убитого!
– Которого?
– Вчерашнего. Нашли в кармане квитанцию из химчистки. Все потерто, но расшифровали: Цуценя В.В. Телефон выяснили. Жена сказала, муж сутки как пропал. Мы ее в первый морг направили на опознание.
– Поехали и мы, – сказал Савушкин.
Патологоанатом попросил непременно показать документы, пояснив, что недавно у них украли труп.
В коридоре на единственном стуле сидела сжавшаяся, будто от холода, женщина. Савушкин каждой клеткой ощутил шквал горя, беды, который исходил от серого тельца. Он прошел мимо остановившихся круглых глаз – и они не задели его, будто были мертвенно-стеклянными.
Они вошли в мертвецкую. «Кому так насолил этот маленький кривоногий человек с непомерно большой облысевшей головой?» – подумал Савушкин.
На черепе покойного чернела гематома, на шее явственно виднелся след удавки. Рядом лежали осколки цемента.
Предстояла меланхоличная тягостная работа. Савушкин вышел в коридор, по лицу женщины текли слезы. Она вздрагивала, невидяще озиралась, будто пыталась осознать, что происходит вокруг.
Савушкин присел рядом на корточки.
– Извините, ради бога, я глубоко сочувствую вашему горю, поверьте, оно и лично меня касается…
– Кто вы?
– Я майор милиции Савушкин Никита Алексеевич. У меня к вам есть несколько вопросов. Если можете, пожалуйста, ответьте. Скажите, ваш муж имел врагов, недоброжелателей? Когда вы его видели в последний раз?
– Позавчера утром. Он ушел на работу и не вернулся… Вася и мухи не обидел, про каких врагов вы говорите?
– Может, он занимался коммерцией, бизнесом, были конфликты с компаньонами?
– Что вы говорите? Он технологом был на мехзаводе. Жалкие гроши получал. А за последние два месяца вообще не заплатили. А ведь у нас трое детей. И что мне сейчас делать? Я не знаю, что мне сейчас делать! Как жить? Ну за что его убили?
Женщина содрогнулась всем телом, закрыла лицо руками, словно желая отгородиться от серых стен морга, настырного следователя, черного горя – первого предвестника беспросветной жизни… Узловатые красные пальцы с торопливо остриженными ногтями, вздувшиеся вены – руки, никогда не знавшие отдыха.
Наконец она опустила их, и Савушкин, боясь потерять момент, протянул ей фотографию первого убитого «из серии».
– Посмотрите, пожалуйста, вам не знакомо это лицо?
Она отрицательно покачала головой.
Никита оставил ей свой телефон и посоветовал немедленно ехать домой.
Серега шел за ним хвостом и молчал. Он был потрясен. Когда видишь горе и его причину рядом, в одной связке, или черствеешь, или ощущаешь, будто острое лезвие до крови режет душу.
– На базу? – спросил Сергей внезапно дрогнувшим голосом.
– Поехали, перекусим чего-нибудь. Тут через три квартала чебуречная есть…
Оказалось, что Савушкина здесь знали. Прыткий Алик радушно изогнулся:
– Никита Алексеевич, милости просим, давненько не был у нас! Как дела? Нормально? Пять минут подождете? Самые горячие… С огня!
Он смахнул невидимые крошки со стола, поставил четыре бутылки немецкого пива, откупорил. Почти моментально появились золотистые «конвертики» с мясом и соком, которые так приятно складывать пополам и впиваться зубами.
– Где работаешь щас? – Алик подсел рядом на краешек стула.
– Бандитов ловлю, – обтекаемо ответил Никита.
– Ох, опасная твоя работа. Почему уходить не хочешь? В охране больше получать будешь…
– Кому-то и бандитов ловить надо. Ты вот за «крышу» платишь?
– Я? Никому не плачу! – гордо вскинул кавказскую голову Алик.
– Врешь ведь!
– Вру! – рассмеялся хозяин.
– Вот видишь, Серега, он нам открыто говорит и даже не укоряет, что мы, менты, не можем его защитить. А если мы предложим ему, так сказать, оградить от «крыши», он откажется. Верно, Алик?
– Кому-то все равно платить надо, – философски ответил Алик.
– Никита, оставим тему?
Белым облаком вплыл официант, беззвучно поставил на стол бутылку «Русской».
– Сейчас еще чебуреки будут! – предупредил возражения Алик.
– Эх, ну как тут завяжешь, а, Серега? – Никита покачал головой, махнул рукой.
Алик тут же хрустнул пробкой. Выпили по полстакана, Савушкин поднялся:
– Пора!
Алик стал уговаривать: чебуреки по спецзаказу будут, но Никита уже помрачнел – работа тянула, как якорь, сброшенный в глубину.
В отделе их ждала новость: бюст № 1 обрел имя. Позвонили с завода имени Ильича и сообщили фамилию: Гниденко Владимир. Уволен два месяца назад за пьянство.
– Это хорошо, – сказал Савушкин, дыша в сторону. – Ищем аналогии, ребята. Связующая нить между бюстами поможет вычислить убийцу. На девяносто процентов вероятность, что это один и тот же человек, или банда.
– А вдруг это пошла мода? – подал голос Игорь. – Во, «Московский комсомолец» расписал: «Искусство» неизвестного киллера заставило ужаснуться даже видавших виды оперативников. Вчера утром в одной из подворотен близ Кремля обнаружен бюст. При внимательном рассмотрении оказалось, что это труп, зарытый по грудь и полностью обмазанный цементом…» Для беспредельщиков и всяких там отмороженных – чем не новая забава?
Савушкин поднял руку, требуя внимания.
– Сергей, поедешь к вдове Цуцени, вытянешь все из жизни покойного, начиная с пеленок. Игорь, ты на завод Ильича. Потом – в семью. То же самое – с младых ногтей, оценки в школе, медицинская карта, вплоть до алкогольного распада личности.
– И печени, – добавил Сергей.
Глава 4
Еще на первой «проходке», что по-тюремному – прогулка, Жогин приметил, что небо – близко, протяни руку, да еще подпрыгни хорошо, сразу достанешь. А ржавая сетка над головой, ну точно – со времен политзэка Емельки Пугачева, который маялся тут до казни в одной из башен… Только дотянуться бы, да ударить, не жалея кулака, вдруг – проломится? И вот она, воля, дохнет опьяняюще, и уже не страшен свинец в рожке часового, потому как все равно у Жоги расстрельная статья, уж не отвертеться, потому как рецидивист, и восемь отсиженных лет за убийство в драке никак не спишут даже за самое примерное поведение. Не ждать Жоге ничего хорошего от пе-ни-це-тарной (придумали же словечко!) конторы, не нужна живая могила в тюрьме для пожизненных на острове Огненном, за которую хлопочет лучший друг зэков товарищ Приставкин. Нужна воля, потому как смерть берет за «пищак» и давит, давит до хрипоты и блевотины. А вонючие стены камеры высасывают не только соки, выпивают мозги, превращая тебя в тупое и равнодушное животное.
Спалился Жога по-дурному. Пошел «на домуху» – хату брать. Все чин чинарем: вставил в дверную щель обломок спички, позвонил, спустился вниз. Через десять минут вернулся: спичка торчала на месте. Значит, дверь не открывали. Достал тонко отточенную (по спецзаказу!) стальную фомку, отжал «внутряк» – щеколду замка, резко толкнул. А тут как на грех, старая шамкалка навстречу ползет. Пришлось тем же «фомичом» перешибить бабку, чтоб не хитрила. Она и завалилась без стука. Когда барахло шерстил, не почуял худой сквознячок: входную дверь закрыл неплотно, и кто-то из соседей, проходя мимо, заметил следы взлома. Менты повязали на лестнице вместе с сумками…
Жога пошел в глухую несознанку, стал «панты крутить»: я, мол, искал хату дружбана, по буху познакомились. «Вижу, дверь настежь, старуха валяется, кто-то клацнул. Ну, думаю, чего добру пропадать…» «Не лепи горбатого, Жогин! – сатанел следователь. – Подписывай и не трави душу. На мне еще семь трупов висят!»
В камере – семьдесят рыл от пола до потолка, не вздохнуть, не охнуть, пот и сало на стенах, сон по очереди. Сокамерники прозвали его за убиенную старушку Раскольниковым. Но в отличие от рефлексирующего студента Боря Жогин никогда не страдал угрызениями совести. Он с детства считал себя всегда правым и находил простое и легкое оправдание всем своим поступкам. Когда отнимал деньги, пояснял, что пацаны должны с ним делиться, так как его папаня все пропивает. Позже, когда сформировался его квадратный череп с двумя шишками на лбу и такими же на затылке, еще более выдвинулась вперед челюсть, Жога пошел на разбойные дела, окончательно укрепившись в мысли, что все люди – это твари. До первой ходки у него был любимый афоризм: «СССР – палата № 6. Человек человеку – волк. Все люди – б…»
Жогина два раза возили на место убийства – устраивали ему следственный эксперимент. Два раза хозяин квартиры, лысый мужичок, закатывал истерику, порываясь вцепиться ему в горло, требуя немедленной смертной казни. Жогин тупо смотрел на плохо отскобленное пятно на полу и ни в чем не сознавался.
Вернувшись, медленно хлебал вечернюю шленку – жидкую кашу – и думал, думал.
Гадкие предчувствия томили его: не выйти ему из этих стен. Приговор по исключительной мере – и единственное «новоселье», самое страшное место в Бутырке, где обитатели почти не видят живого света: коридор № 6: четырнадцать камер, где содержат смертников и куда путь ведет через десяток стальных дверей… Там переодевают в «полосатку» – и оттуда уже не убежишь, разве что через трубу крематория…
Утром Жога проснулся и понял: что-то должно случиться. Он почти не тронул разваренный горох, хлебнул мутного чая. Наконец повели на долгожданную прогулку. Вертухай отсчитал шестерых, руки за спину, вперед – марш. Прогулка только называлась прогулкой: зэков запирали в квадратном боксе четыре на четыре метра…
Они прошли длинный коридор, на каждом повороте железные двери с грохотом отсекали от них пути побега.
После камеры в каменной квадратной клетке дышалось хорошо и привольно. Июньская погода в Москве переменчива, но сегодня ярко светило солнце, и сетка не мешала чувствовать пряный ветер цветущего лета.
– Эй ты, бивень! – Жога толкнул сидящего на корточках увальня лет двадцати. Тот вздрогнул, медленно выходя из прострации. – Встань, когда с тобой разговаривают!
Парень покосился на запястье Жогина: змейка, обвивающая кинжал, – поднялся.
– Встань здесь, – показал Жогин на угол. – Пальцы в замок, руки ковшиком, подсадишь меня.
Парень подчинился. А Жогин ступил на подставленные руки, перебрался на плечи, уперся руками в сетку, стал бить кулаком. Лишь бы вертухай не заглянул! Вот она, воля, три метра от пола шершавой цементной штукатурки, обнажившаяся кирпичная кладка сверху, только пронзить эту проклятую сетку…
– Все, не могу! – Парень присел, будто сломался. – Мне за тебя срок добавят!
Жога спустился на землю, ухватил увальня за грудки:
– Ты у меня в камере петухом кукарекать будешь! Не знаешь законов воровского братства?
Он ткнул пальцем еще в одного зэка, помоложе:
– Братишка, помоги, мне выпулиться надо, статья расстрельная. Больше шанса не будет. А увидимся на воле – отблагодарю!
Вдвоем подняли, и случилось чудо: разбив в кровь кулаки, Жогин из последних сил уперся своей шишковатой головой в ржавь сетки, она хрустнула, Борис отогнул уголок, просунул голову, огляделся. Метрах в пятидесяти увидел будку с часовым. Разморило его: присох к деревянной стенке и не шевелится.
– А ну, подбросили, братва!
Все бросились на помощь, и Жогу вытолкнули на волю. Верное слово – выпулился!
Он змеем пополз по подмосткам с перилами, мимо соседнего кубика, где хмелела от воздуха другая группа прогуливающихся зэков. У них не было воли, а Жогин полз к ней, чувствуя, желая ее, как рыба, выброшенная на берег и жаждущая попасть в спасительный океан. Он сполз с подмостков, пересекающих крышу, остро пахнуло горячей смолой. Слева от него тянулась сплошная спираль «егозы» – фигурной колючей проволоки, зацепишься – не отпустит.
Жогин встал, не оглядываясь, пошел по кромке стены; позади остался внутренний двор тюрьмы. Он вышел на внешний периметр, вдруг спиной почувствовал мушку прицела, судорожно оглянулся. Кажется, не заметили… «Егоза» отсвечивала на солнце миллионом штампованных зубцов, готовая вцепиться и вырвать не кожи клок – душу. Какое-то мгновение Жога колебался, но страшнее был холодный сумрак шестого коридора; он разбежался и, от страха сжавшись, прыгнул через заграждение, камнем рухнул вниз, в никуда.
Земля не разбила его. Он упал, завалившись на бок, тут же вскочил, почувствовав резкую боль в теле, в ступнях. Хорошо, ботинки были на толстой подошве, иначе переломал бы ноги. Затравленно глянул на забор, ожидая пули, шикнул на проходившую рядом женщину, та ойкнула, и, не оглядываясь, побежала. Нетвердыми шагами вышел из подворотни, еще не веря в спасение, чуть не упал, наступив на жестянку от пива. Сердце вырывалось из груди, он задыхался. Все происходило будто не с ним, а тюрьма была дурным могильным сном. Жога посмотрел на разбитые в кровь руки, при падении он вымазал их, отряхнул штаны. Московские менты любят цепляться к тем, кто в грязной одеже. За забором надрывно завыла сирена, Жогин дернулся всем телом, на лбу выступил пот. «Главное, спокойно, спокойно, пройти до следующего двора, а там чесать во все пятки». Он ускорил шаг, свернул на боковую улицу, спустился по лестнице, прошел по безлюдной улице, оглядываясь на каждую машину, и вскоре вышел к парку. Это был сад имени Фрунзе, ухоженное местечко с прудом для прогулок армейских чинов. Череп, никогда не страдавший комплексами, все же уразумел, что его блатная рожа будет сильно выделяться на фоне прилизанных лужаек. Он поторопился уйти в другую сторону. Москву Жога знал плохо: как отсидевшему, ему запрещено было жить в столице. Приезжал сюда исключительно для того, чтобы бомбить хаты.
Теперь он блукал по переулкам, общественный транспорт был для него заказан: самое дурное – попасться контролерам. У Жогина не было ни гроша в кармане. Он боялся спросить направление, это все равно, что сознательно оставлять следы: ведь менты уже ищут его как угорелые. Ух, у кого-то полетят звезды! От этой сладкой мысли у Жоги даже мурашки поползли по спине.
Глава 5
Ничего утешительного юные сыскари не сообщили. Ни аналогий, ни дедукции, ни индукции… Пустота. Хоть закрывай дело и пиши: «немотивированное убийство». Но подобные вещи не проходят… И с такой вольной трактовкой никакая, даже самая демократическая прокуратура не согласится. И Михаил Иванович, хоть и друг, но вскипит, обзовет страшным словом «лентяи», примчится и будет выкручивать и перекручивать все факты, сведения, показания по новой.