Правда, его несколько тревожил последний приказ Годунова вызвать из Углича в Москву кормилицу царевича Дмитрия – Тучкову «…с мужем; и везти бережно, чтобы с дороги не утекли и дурна над собой никакого не сделали».
Но он надеялся, что этот вызов ничего уже не изменит. Тем более что любые изменения никому и даром не нужны.
И он очень сильно уповал на мощный иезуитско-азиатский ум Афанасия Нагого. Такие люди, как Афанасий, в жизни ошибаются только один раз. И стараются этого раза на всякий случай не допускать.
* * *
Этот мощный ум немедленно себя проявил.
После Грязовца ехали еще километров двадцать в сторону, на запад, пока не доехали до озера Никольского к деревне Пишали́на.
Дорог практически уже не было, были мучения. Земля была глинисто-болотистая, и каждый раз казалось, что карета завязла уже навсегда.
Но великий рукоумелец Жук рубил, толкал, подкладывал, погонял, рычажил, и они с Симеоном и с лошадьми постепенно продвигались все дальше. Стало даже как-то интересно, появился азарт.
– Куды оно денется? Куды? – каждый раз говорил возница.
И «оно» точно «никуды» не девалось. И ехало, и ехало вперед это самое «куды».
Вот небо впереди стало все больше светлеть, среди сосен и берез стали проскакивать горизонты, и наконец засветилась и заиграла серебром беспредельная гладь озера.
– Приехали, барин, – сказал неприветливый Жук.
Хотя барин и сам уже об этом догадался.
Постепенно выплыла деревенька с церковью и, слегка в стороне, большой барский дом. Простой, как северная архангельская изба, но чрезвычайно удобный. С въездом для повозок на второй этаж, с большими окнами со ставнями, с крышей, крытой широкими крепкими досками.
Должно быть, Афанасий Нагой готовил это место для себя, с тем чтобы в любое опасное время можно было надолго скрыться от глаз государевых.
Именно так решил про себя въезжий влах.
Юрий Копнин был уже здесь.
– Здравствуй, барин! – степенно сказал он. – Афанасий Федорович тебя заждался.
Приезжего гостя приняли приветливо. Неспешная, но доброжелательная челядь выгрузила вещи влаха и перетаскала их в дом, в его комнату.
Мгновенно был накрыт стол, извлечено все согревающее и снимающее усталость – наливки, медовухи, первачи.
– А где мальчик? – спросил влах.
– Сперва пообедаем, потом будет, – сказал Афанасий. – А то, боюсь, удар тебя хватит.
Долго, неторопливо обедали. Редька, рыба, птица, мясо, кисели, наливки. Многие блюда ели руками.
Молчали. Как в азиатской степи – кто первый заговорит, тот проиграл.
Потом вдруг Афанасия прорвало. Он стал вспоминать свои сложные дела: переговоры о женитьбе Ивана Грозного на зарубежных красавицах, опасные контакты с Казымом-Гиреем, бесконечные страшные казни старого царя…
«Конечно, Русь – очень перспективная страна, – думал про себя Симеон. – А все-таки это – Азия, Азия и еще раз Азия».
На его счастье, эту истину он усвоил давно, и новые жуткие истории Нагого его из себя не выбивали.
Наконец привели мальчишку.
Но что это?!
К ужасу и чрезвычайному недоумению влаха, это был не Дмитрий. Это был совсем другой мальчик. Если составлять словесный портрет, тот же – бородавка на щеке, сам рыжеватый, низкий лоб, уши торчком. Но только это был не он, это была слабая копия.
– Кто это? – спросил влах.
– Это он, – тихо ответил Афанасий Нагой, так тихо, чтобы слышал один только доктор. – Знакомьтесь: Дмитрий Иоаннович. Собственной персоной!
«Это Дмитрий? Царевич Димитрий?» – спросил доктор.
Спросил не голосом, не словами, а глазами, мимикой, недоуменным поворотом головы, всей своей напряженной позой.
«Да, да! Это он!» – так же, не словами, а глазами, общей уверенностью и кивком головы показал Афанасий Нагой.
Одетый в богатое городское, очевидно, с царевичева плеча, платье, сельский мальчик переминался с ноги на ногу и не знал, куда девать руки и себя самого целиком.
– Я не понимаю, – сказал влах.
– Будущий претендент, – тихо сказал Афанасий.
По его жесту мальчика увели.
Оба собеседника принадлежали к разным слоям общества, разным странам, даже материкам. Имели разное образование, разную религию, разные характеры, разную волю и темпераменты. Но психика у каждого была абсолютно здоровой. Все виды мимики – от первичной: улыбка, оскал, – до третичной: ирония, лукавство – им были свойственны. Они обладали языком талантливых, гениальных людей – лица тончайших выражений.
– Для чего все это? – спросил наконец Симеон, когда они остались одни. – Что за маскарад? Зачем еще одна подмена?
– Сейчас объясню, – сказал Афанасий. – Представь себе: приезжает сюда настоящий Димитрий. Никому здесь не известный, зато капризный, истеричный, припадочный мальчик. Представил?
– Да.
– Слушай дальше. Ему привозят книги, карты, дорогие игрушки. Его обучают языкам, хорошим манерам, владению шпагой, верховой езде и прочим царским умениям. Да?
– Да.
– Он держится дерзко, высокомерно. Повелевает даже своими учителями. Упоминает нужные и ненужные имена без всякого к ним уважения. Да?
– Да.
– Завтра, послезавтра, через день вся дворня узна́ет, что это за соколенок. Что после этого последует?
– Донос, – сказал учитель.
– Донос, да не один, – подтвердил Афанасий. – Сотскому, приставам, посошникам, да любому заезжему человеку. О чем? О том, что здесь, в имении Нагих под Грязовцом, в лесах у озера Никольского готовится претендент на престол. Кем готовится? Нагими – лютыми врагами Годунова. Затея эта опасна даже для царя Федора, а уж тем более для Богдана Бельского, для Шуйских, Щелкаловых, Клешниных. Для всех тех, кто сослал царевича в Углич и занял властные места. Верно?
Влах кивнул головой.
– И то, чем ты сейчас киваешь, через неделю будет на плахе. Согласен?
Влах был вынужден согласиться. Сразу, без малейшего размышления. Все было изложено Афанасием в хорошо продуманных формулировках с высокой разрешающей способностью.
– А так? – спросил Симеон.
– А так? – переспросил Нагой. – Так все очень просто. Живет в имении мальчик, мой незаконный сын. Рыжеватый, бородавка у него, как у всех Нагих. Не царский он вовсе. Совсем неопасный ребенок. Понятно?
– Понятно.
– Воспитывай его, обучай, готовь на царский престол. Вбивай ему в башку свои латинянские идеи. Думаешь, я о них не знаю?
И когда он будет готов, когда увидит Европу, побывает в замках богатых людей, открывай ему постепенно тайну. Что он не просто сельский подросток из села Пишалина, а великий сын грозного царя Ивана. Законный наследник московского престола. Ясно?
– Да.
– Пока ты здесь с ним занимаешься, никакие царские собаки к тебе не придерутся. Хоть самого Малюту Скуратова присылай, родственничка правителя нашего. Верно?
– Верно, – согласился влах.
– И знаешь, как его зовут на самом деле? – спросил Нагой.
– Дмитрий? – догадался Симеон.
– Точно!
Прошла некоторая довольно долгая пауза.
– А царевич?
– Что – царевич? Где он?
– Да.
– Нет его. Считай, что он умер. Он сейчас уже не важен. Ничего себе претендент на престол, в девять лет совершивший первое убийство! Его надо держать вдалеке от людей, и то только на всякий неудачный случай. Появлять его прилюдно никак нельзя. Это вообще смерть для нас. Для всех Нагих.
– Почему? – удивился учитель.
– Одно дело, когда за убитого царевича поубивали полгорода царевых, годуновых людей. Тогда нас еще можно простить. Но если пол-Углича убито за-ради дворового мальчика… За это сразу на плаху.
– И все же где он?
– Далеко. Думаю, что уже дальше годуновских когтей.
– Я вижу, ваш род не очень чествует Годуновых.
– Точно, не очень. Это старинная вражда.
Кажется, все было решено, и этот странный союз состоялся. Вторая подмена была одобрена Симеоном.
– Стой! – вдруг сказал он. – А крест? Царский крест!
– Ты прав! – согласился Афанасий. – Как же это я упустил. Крест, пожалуй, главный документ в этом деле. Крест этот знаменитый. Его крестный отец Иван Федорович Мстиславский через царскую казну в Греции заказывал. Крест необходимо вернуть. Не беспокойся, я за этим прослежу.
* * *
– Я вижу, Борис, что ты не очень жалуешь Нагих, – сказал царь Федор Борису Годунову, когда тот зачитывал ему приказы о наказании угличских людей.
– Верно, государь, не жалую.
– А почему?
– Много причин для этого есть. Вспомни хотя бы, государь, тот случай, когда отец твой Грозный сына своего Ивана посохом прибил. Помнишь?
– Помню, Борис.
– Ведь я тогда вмешался. Хотел брата твоего от государя защитить. Этим же посохом мне крепко досталось. Царь Иван и меня тогда убивал. Я две недели потом пролежал в постели и от побоев, и от огорчения. А старший Нагой – Федор, тесть царский, тогда на меня наговор сделал, что я, мол, нарочно лежу, чтобы царскую жалость к себе вызвать.
– И что же было? – спросил Федор.
– А то и было. Приехал царь Иван мои фальшивые раны смотреть. Не дай Бог, чтобы они и в самом деле фальшивыми оказались. Мне бы тогда еще добавлено было бы здорово, если не до смерти. На мое счастье, раны мои настоящими были – шрамами кровавыми.
– А дальше что случилось? – спросил царь.
– То и случилось, государь, что за поклеп на меня царь велел врачу Строганову Федору Нагому такие же раны поставить.
Из Углича всех Нагих, включая Марью, решено было разослать по разным монастырям и крепостям и держать в строгости. Но никакого вредительства над ними не делать.
Всех жильцов, кто в бунте был или бунту препятствовать не хотел, из города выслать с семьями.
У колокола, которым народ к погрому сзывали, язык вырвать и из города вывезти, отбить ему ухо и отправить в Тобольск.
– Тех жильцов с семьями, которых выселяют, куда направить решили? – спросил царь Федор.
– По разным местам. В Сибирь и на север.
– Есть такой город в Сибири Пелым, – сказал Федор Иванович. – Я недавно туда поминки слал на монастырь. Очень бедный город. Там рабочие люди нужны. Надо бы углицких людей в этот город послать. Пусть Пелым подымется немного.
С этих пор город Углич захирел.
* * *
В конце июня противотатарские полки стали стягиваться к Серпухову. Ставились шатры, разбивались палатки, поднимались стяги.
Впрочем, народ был небалованый, и спать, укрывшись попоной, положив голову на камень, мог любой, начиная от полкового начальника до последнего захудалого воина.
О хане стало доподлинно известно, что Казым-Гирей идет в сторону Тулы большой тучей в сто пятьдесят тысяч всадников, нигде не медля, обходя крепости, не рассыпаясь для грабежа. Это и радовало, и сильно пугало. Значит, будет меньше разора по стране, и значит, будет опасней последствиями главная битва.
Воинство прибывало и прибывало. Шла посо́ха – городские и уездные обязательные дружины. Толку от них, как правило, бывало немного. Шли профессиональные заградительные полки из подходных к Москве городов. Выделялись строгой дисциплиной одетые в форму стрельцы и городские казаки.
Подвозились пушки, шли отряды пищальщиков. На длинных возах везли разобранные крепости на колесах. Это были знаменитые гуляй-города – новейшее изобретение московской военной мысли.
Дальние города особо не беспокоили. Времени было в обрез, да и татары уже были татары не те. К этим временам бивали их не однажды. Все-таки вызвали дружину и полки из Новгорода. Пусть будут.
Накануне Годунов через казаков получил письмо от Бибикова. В нем фразами, разбитыми переносом, сообщалось, что хан точно идет на Литву, а не на Москву. И что накануне ясновидцы предсказали ему полную удачу. Отчего у хана прекрасное настроение.
Настроение у самого Годунова сразу улучшилось, и уверенность в успехе в этом огромном противостоянии татарам резко возросла. Она передавалась всем окружающим, в том числе семье царя.
От Оки прискакали казаки, сказали, что хан с большой ратью движется к Москве, а не к Серпухову.
Поэтому на большом совете порешили стягивать полки к самой Москве, чтобы хан не мог обойти их или разбить.
Когда за спиной у армии большая крепость, в которой можно укрыться, армия чувствует себя гораздо спокойнее.
К войскам выехал сам царь. В сопровождении Мстиславского блеклый Федор ехал на маленькой спокойной лошади: бояр, воевод, дворян лично жаловал, а целый рой священнослужителей раздавал благословления направо и налево.
Прискакал с Оки стрелецкий голова Колтовский и объявил, что хан перешел Оку и уверенно направляется к Москве. Ночевал он в Лопасне. Татар идет рать огромная, даже наемники у них есть с артиллерией.
Мстиславский по сговору с Годуновым выслал легкий отряд тульских и смоленских боярских детей с луками и пищалями к реке Пахре сбивать татар с переправы.
Ничего из этого не вышло. Татары сделали засаду и сбили сам отряд. Побили детей боярских, многих взяли в плен. Воевода Бахтеяр-Ростовский, раненый, едва успел ускакать в поля. Конь у него был спорый.
Мстиславский тогда решил больше травлей татар не заниматься, а споро стягивать все силы к Коломенскому.
Войска подтянулись и выстроились перед Даниловым монастырем. Сзади был обоз со всем необходимым, запасным оружием: луками, стрелами, саблями, пищалями; конечно же, с провиантом, питьевой водой в большом количестве и всяким лекарским снаряжением, необходимым для битвы.
Запаздывал только Новгородский полк. Заплутал где-то возле Серпухова. А может, полк нарочно не очень-то спешил. Еще не забылась обида новгородцев на Ивана Грозного, родителя нынешнего царя, за его кровавую расправу над городом.
В чистом поле споро были собраны два гуляй-города с артиллерией на помостах, с прорезями для пищальных стрелков, со всеми военными припасами. Города эти обычно перевозили в разобранном виде на телегах, и несколько плотников-пушкарей собирали их в течение полудня на нужном месте.
Решили сделать сюрприз для татар, секретное оружие: катай-город. Смастерили площадку деревянную на крепких тележных колесах, поставили на нее три заряженные пушки с фитилями. И хорошо расчистили дорогу вниз, к предполагаемым татарам.
Утром в воскресенье подошел к Москве хан. Без всяких переговоров его люди стали задирать передовые полки русских.
Сходились на большом поле в бою и целые отряды, и отдельные всадники. Русские выпускали вперед профессионалов – литовцев и немцев с мушкетами. Изрядное количество крымцев они положили на траву.
Удало показал себя Федор Никитич Романов. Два раза выскакивал он на горячем черном коне к дерущимся, проскакивал сквозь дыру в цепи и саблей с ходу снимал одного из татар. Не останавливая коня, по дуге разворачивался и на обратном скаку снимал другого.
Татары заметили яркого и ладного мурзу, делающего столь рискованные рейды. И в следующий его заход уже несколько всадников его караулило. Очень им хотелось добыть такого князя, такого коня, такое оружие.
Едва князь проскакал сквозь цепь, за ним уже бросилось четверо всадников на быстрых низких конях.
Но князь знал, что делает. Вдогонку за этими четырьмя уже шли, разбрасывая копытами по сторонам мягкую июньскую землю, пятеро княжьих людей. И эти пятеро сняли четверых, гнавшихся за князем.
Московия очень обрадовалась.
Эдакая травля крымцев с русскими шла полдня.
Казым-Гирею это не нравилось. Ситуация была нелепая.
Обычно Орда встречалась с русскими полками в открытом поле. Татары всегда применяли одну тактику. Они выходили на русские полки большой силой в центре, а потом заходили клиньями в спину и, разбив на части, уничтожали русских.
Привыкли они и осаждать города. Возили с собой осадные машины, тараны, машины, стреляющие огнем. И не было города, который они не могли бы взять штурмом.
Но сейчас здесь, под Москвой, все для крымцев получалось нелепо. Обойти войско и вдарить клиньями в спину было нельзя. За полками стоял большой город. С артиллерией на башнях, с отрядами стрельцов, которые могли выйти из любых ворот в любое время и ударить по татарской коннице.