– Я думал, ты пошутила.
– Хороши шутки! Ох, от тебя и натекло здесь… Задаст мне хозяйка!
– Там, в коридоре, я видел половик… Я сейчас принесу, ладно?
– Да сиди уже, господи! Если бы не смена – никуда бы тебя не отпустила. А что? В такую погоду собаку в дом тащат. А может, плюнуть на этот рейс? А? Черт с ним, а? Перебьются. Пластинки покрутим, любовь покрутим, а? Ты ведь не спешишь?
– Нет, я в общежитии.
– Ой, Колька! И время бы мы провели!
– А что, у вас можно… ну, не пойти в рейс?
– Конечно, можно. Выгонят вот только. С работы выгонят. А мне это сейчас совсем ни к чему.
– Тогда надо ехать.
– Тютя! Надо ехать! Надо ехать! – передразнила Оля. – Уговорил бы, что ли… Тебе-то какая забота – выгонят меня или нет?
– Ну что ты, Оля… Может, и не все равно… Ну, вот к примеру…
– А! – она махнула рукой. – Помоги лучше.
Коля снял с гвоздя шубку да так комом и протянул ее, но, увидев насмешку в глазах девушки, смутился, развернул мехом к себе. Оля нырнула в мягкую шубку, на секунду замерла, резко обернулась.
– Обнял бы!
Коля опешил, потом, как перед прыжком в воду, глотнул воздуха, обхватил Олю и перепуганно ткнулся лицом в ее хохочущий рот.
– Слушай, Колька! Что я придумала! Поехали со мной! До Тымовска и обратно!
– А билет? Понимаешь, я…
– Какой билет?! Я же проводник. У меня персональное купе и в нем полсотни матрацев, не считая прочих постельных принадлежностей! Поехали, Коль!
– А занятия?
– Да плюнь на них! И какие занятия в буран? Ну?!
– Вообще-то можно…
– Решено. Бери мою сумку и пошли… Пока, хозяйка! – крикнула Оля уже с лестничной площадки.
ЛЮБИТ – НЕ ЛЮБИТ… Это бывало со многими в редакции и всегда сопровождалось мстительным и безобидным смехом свидетелей. Ну в самом деле – сидит человек за столом, смотрит в окно, раскачивается на стуле, перебирает в памяти всякие приятные вещи. Тихонько так копается в них, как коллекционер в марках. Конец рабочего дня. В крайних кабинетах уже командует уборщица, где-то стучат доминошники, из фотолаборатории время от времени доносятся взрывы хохота, мощного и необузданного. А в секретариате на гвоздиках висят все четыре полосы и усталые помсекретари сговариваются о чем-то вполголоса…
И вдруг – крик, резкий, как удар хлыста вдоль спины.
– Грачев! К редактору!
Эти слова можно сравнить с тазом холодной воды, выплеснутой на распаренную спину. Происходит мгновенная остановка движений, слов, жестов. Как в детской игре «замри». Впрочем, Грачеву многое в редакции напоминало детские забавы. Присмотревшись, здесь можно было обнаружить поддавки, считалки, игру во взрослых, когда каждое слово произносится значительно и весомо, как это могут делать только дети. Да и слова подбирались какие-то величавые. В замаскированном виде можно было услышать ребячьи споры о том, кому быть командиром, а в продуманных формулировках улавливались крики «я с тобой не играю», «я папе пожалуюсь», бессмысленные, но обидные дразнилки.
Грачев появился в редакции недавно и с интересом наблюдал новую для себя игру в общественную деятельность. Это была самая главная игра, и выйти из нее, нарушить правила, или даже рассмеяться над чьим-то неудачным ходом, значило навлечь на себя уйму неприятностей. А когда по вечернему коридору разнеслось: «Грачев, к редактору!», это очень напомнило ему вечерний крик с балкона: «Вовка, домой! Отец зовет!» В таких случаях, оправившись от первого шока, невольно начинаешь судорожно перебирать свои явные и никому не известные грехи, срочно подыскивать оправдания, словом, делать то же самое, что и двадцать лет назад, когда с тоской смотрел на темный силуэт матери в окне.
Ошибка в статье?
Жалоба?
Звонок? Откуда?
Неужели?! У каждого за этим словом стоит что-то свое. Девушка в далеком поселке, с которой ты попрощался не самым лучшим образом… Абзац, написанный в горячке, без фактов и подтверждений… Ошибка в прошлом номере, когда ты был свежеголовым… Бумажка из универмага о неуплате очередного взноса по рассрочке…
– Грачев! К редактору!
– Иду! – Папироса в форточку, галстук повыше, легкое откашливание, как перед исполнением ответственной партии, вид решительный и независимый. Что там, мол, еще этому неугомонному…
А в спину – хохот.
– Заставляешь себя ждать, – редактор настроен благожелательно, почти по-домашнему. Он улыбается, смущаясь своего неожиданного вызова, чуть ли не робея перед теми словами, которые ему сейчас придется произнести.
– Понимаете, Василий Степанович, гранки вычитывал… А тут автор позвонил… Виноват-с.
– Ну ладно… Послушай, а что там у тебя за чемодан под столом стоит? Сегодня я был в вашем отделе…
– Василий Степанович, так я же в командировку вчера собирался!
– Почему не уехал?
– Оха закрыта. Уже несколько дней.
– В Оху, значит, собирался? Деньги получил?
– Получил.
– Целы?
– Почти…
– Вот и хорошо. Дома есть телефон?.. Отлично. Позвони жене и скажи, что уезжаешь в командировку. В Александровск.
– Сегодня?!
– А что? Не можешь?
– Могу вообще-то…
Грачев мог и отказаться. Дело в том, что у него завтра был день рождения. И, слушая редактора, он быстро прикидывал – как быть?
Остаться? – Володя, открой, пожалуйста, банку… О, вы уже пришли! А мы и не надеялись… Володя, помоги Валентине Петровне! Такой снег! Что снег – закуска! Это все Лаптев… Да вы ешьте, ешьте… Какие у вас шторы! А вот и Витя с Людой! Завтра пожалуюсь Васе – опять мой материал не пошел… О, да это молодая поросль! Так вот мы какие красивые! Так вот мы какие умные! Кто-то еще пришел! А вот тебе, Вова, шариковая ручка в виде гвоздя… Теперь он будет писать только гвоздевые материалы! А именинник-то наш что-то рано отключился сегодня…
Поехать? Какая это станция? Значит, все-таки двигаемся… Мне до Тымовска, а там в Александровск автобусы ходят. Если, конечно, перевал не засыпан… Девушка, как вас зовут? Можете занимать мою полку, там труба проходит – все теплее. Граждане, автобусы не ходят, завтра попытаемся вертолет вызвать…
– Значит, едешь? – еще раз спросил редактор.
– Конечно!
– Не опоздай на поезд. Отправление в девять сорок.
Щуплый и крупноголовый, улыбаясь большим ртом, Грачев шел по коридору, громыхая тяжелыми туристскими ботинками. Он радовался неожиданному нарушению редакционных будней, радовался тому, что двадцать восьмой год своей жизни встретит без шума и гвалта, которые он терпеть не мог, и самый черный день в году пройдет незаметно, без пустого грохота музыки и бесстыдного звона бутылок.
ОТЛИЧНАЯ МЫСЛЬ – ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ. Виталий решил выпить кофе. Не потому, что ему так уж хотелось этого кофе, вовсе нет. Просто понравилась сама мысль – а не выпить ли чашечку крепкого кофе, черт возьми! И он, подняв голову, закрыв глаза от ударов снежинок, не торопясь поднялся по ступенькам ресторана. Ему страшно хотелось взбежать, захлопнуть за собой дверь и побыстрее сбросить промерзшее нейлоновое пальто, жесткое и гремящее как жесть. Но поступить так значило уронить себя в глазах тех невольных свидетелей, которые, возможно, наблюдают за ним.
В вестибюле Виталий отряхнул снег, сдал пальто и саквояж гардеробщику, заодно купил у него пачку сигарет. Остановившись у большого тусклого, по слухам, еще японского зеркала, Виталий скучающе скользнул взглядом по женским коленям, а потом, так и не посмотрев на самих женщин, на их лица, поднялся на второй этаж.
По широкой мраморной лестнице.
По алой ковровой дорожке.
Опустив руку на полированные перила.
Высокий, худой, красивый.
Большие черные глаза, длинные бархатные ресницы – в этом было что-то девичье. Но молодые морщины на лбу все ставили на свое место. Они придавали его лицу выражение скорбное и оценивающее. Они говорили о его превосходстве над этими людьми, погрязшими в мелких и ничтожных делах, измученных корыстливыми мыслями. И костюм его говорил, и манеры, не умолкая, говорили, визжали, кричали, пищали о своем хозяине запонки, рубашка, туфли, галстук…
Единственно, с чем Виталию не повезло, так это со ртом. У него был маленький, бескровный рот. Похожий на щель, он постоянно менял форму, размер, выражение. Верхние и нижние края этой щели жили как-то самостоятельно, и каждая кривилась как хотела. Но зато зубы у Виталия были в порядке, и он смеялся охотно и громко. Его шумный смех тоже кое о чем говорил… Вы только посмотрите, как легко и беззаботно я смеюсь! Я даже не очень-то беспокоюсь о том, чтобы мой смех был благозвучным. Согласитесь, человек, который может смеяться так радостно и беззаботно, – хороший человек.
Кофе Виталий мог выпить и внизу, в гастрономе. Отличный свежий кофе, который тут же готовили на пару. Но кофе стоя, одетым… Нет. И Виталий с наслаждением прихлебывал из «позолоченного» стакана в «серебряном» подстаканнике серую холодную бурду.
Отведя мизинец в сторону.
Поставив локоть на белоснежную салфетку.
Сев к столу боком и закинув ногу на ногу.
Наблюдая за приготовлениями оркестра и за девушкой у окна.
Девушка должна была чувствовать, что парень, с которым она пришла, ее позорит. Она достойна большего. И, кто знает, не сложись все так вот грустно и неудачно, она сидела бы с Виталием, и как им было бы хорошо!
Виталий безнадежно улыбнулся девушке и, уловив момент, когда она повернулась в его сторону, взглянул на часы и поискал глазами официанта. Но едва только заиграл оркестр, он подошел к их столику, извинился перед парнем и пригласил ее. Девушка покраснела, растерялась и… поднялась.
Некоторое время они танцевали молча, одни во всем зале. Потом Виталий задал вопрос, ответ на который знал.
– Это, – он показал глазами куда-то в зал, – ваш муж?
– Нет, что вы! – быстро ответила девушка.
– Нет?! – изумился Виталий. – И вам… интересно с ним?
– Да как вам сказать… В общем-то…
– Все ясно. Вы его терпеть не можете.
– Ну, что вы… Это, пожалуй, слишком.
Виталий почувствовал вдохновение. Разговор шел так, как ему хотелось, позиции определились. Она – прекрасная и несчастная золушка, он – принц, который может спасти ее, но еще не решил, стоит ли.
– Вы часто бываете здесь? – спросил он, закончив поворот, во время которого как-то уж очень нечаянно коснулся ее груди.
– Нет, что вы! Первый раз. Он пригласил, и…
– И вы пошли?
– Так уж получилось.
Девушка оправдывалась, а большего Виталию и не нужно было. Теперь он мог спокойно уходить, тем более что времени у него не оставалось.
– А где вы бываете часто? – спросил он, улыбаясь смутно и неопределенно, словно смотрел в витрине на вещи, которых ему никогда не купить.
– В пирожковой… Знаете, возле Дворца спорта…
– Ну, вот и все… Наше с вами время кончилось. Благодарю вас. Мне пора.
– Вы уходите?
– Я уезжаю, – сказал он горько, – На полюс холода – в Тымовскую долину. Ну да ладно, – и, словно бы отбрасывая печальные и неуместные мысли, добавил: – Я не спрашиваю, как вас зовут… Вы мне скажете, когда мы встретимся. Возле Дворца спорта. Хорошо? Мы встретимся с вами совершенно случайно, хорошо? И придем сюда.
Девушка кивнула, когда они уже шли к столику. Даже не взглянув на парня, Виталий направился к выходу. Через весь зал, по узкой ковровой дорожке, высокий и таинственный, провожаемый взглядами…
– Эй, друг! – неожиданно громко окликнул его парень. – Подойди сюда на минутку.
Виталий еще издали улыбнулся девушке и подошел, внезапно ощутив, как часто застучало сердце.
– Скажи мне вот что, – парень смотрел на него раздумчиво, будто решая для себя важный вопрос. – Тебе никогда не били морду?
– Да нет, как-то обходилось…
– Странно, – медленно проговорил парень, вертя в пальцах пустую рюмку. – Очень странно… Ну, ладно, иди. Иди-иди, я больше тебя не задерживаю.
Виталий пожал плечами, недоуменно посмотрел на девушку, повернулся и пошел, невольно убыстряя шаги и чувствуя, как вдруг вспотела ладонь, сжимающая ручку саквояжа. Ему страшно хотелось обернуться, чтобы узнать, не идет ли парень за ним, но он сдержался. Уже выходя из зала, аккуратно закрывая за собой дверь, он все-таки оглянулся. И перевел дух – парень остался сидеть. А окончательно он пришел в себя на улице, когда огни ресторана исчезли в снегопаде.
ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ… Кравец тяжело поднялся с дивана, покряхтел и, подойдя к окну, уперся тяжелым морщинистым лбом в холодное стекло. Он долго смотрел на плавающие в снегу фонари, на размытые пятна окон, на медленно передвигающиеся по улице огни тягача. Стекло приятно охлаждало лоб, и Кравец прикрыл глаза. Порывы ветра по ту сторону окна, весь этот вой и грохот создавали чувство безопасности. Где-то люди пробирались домой, где-то мерзли шоферы в своих не очень-то утепленных машинах, прятались за торосы застигнутые врасплох рыболовы…
Кравец на какую-то секунду представил себя там, за окном, беспомощно барахтающимся в снегу и зябко поежился. Он плотно задернул шторы, будто отгораживаясь от бурана, и снова сел, опустив руки между колен.
– Ну? Ты долго убиваться-то будешь? – спросила жена. Она все это время стояла в дверях и терпеливо ждала, пока он взглянет на нее. Старик вскинул клочковатые брови, и на мгновение под ними сверкнули маленькие синие глазки.
– Ну? – снова сказала она. – Ничего же не случилось! Не случилось ведь!
– Может, случилось, а может, и нет, – голос у Кравца был низкий, со слабой хрипотцой.
– Нельзя же быть такой тряпкой! Нельзя ведь!
– Ух, – усмехнулся Кравец. – Когда-то надо ею стать, тряпкой-то… У меня это получилось сегодня.
– Перестань. Это от погоды. Буран, упало давление… У тебя уже было такое.
– Было-было, – скороговоркой пробормотал он, словно успокаивая жену. – А может, и не было… Кто его знает, – Кравец с усилием поднял голову, вскинул брови, и где-то там, в глубине, она опять увидела его глаза. – Каждый раз это бывает по-разному… Раньше я бесился, бежал куда-то… А теперь прошло… Все это ни к чему. Бесполезно.
– Может, ты просто устал? – Жена пыталась, если не успокоить, то хоть как-то расшевелить его.
– Возможно, – протянул он безразлично. – Мне уже не хочется…
– Чего не хочется?
– Все зависит от того, как повезет, а остальное… – он махнул рукой, – остальное так…
– Брось говорить глупости. Возьми себя в руки.
– Я возьму или меня возьмут… Так ли уж это важно теперь… Главное, что я буду в руках.
– Да можешь ты сказать наконец, что произошло?! – Жена подошла к нему и села рядом.
– Понимаешь… Мне лучше уехать. Хоть на неделю.
– Куда?! Ты посмотри, что делается на дворе!
– Вот и хорошо, – сказал он спокойно.
– Что же тут хорошего?! Раздевайся и ложись. Никуда я тебя не пущу. Тебе нужно выспаться. А утром поговорим.
– Х-х, утром… Нет, – проговорил он тихо, и она сразу поняла, что в этом негромком, протяжном «нет» завязнут все ее доводы и уговоры. Он уже произнес слово «уехать», и теперь его не остановить. – Нет, – повторил он громче и тверже. – Тот чемоданчик ты не трогала?
– Да я год к нему не притрагивалась.
– Год… Пора и честь знать.
– О боже! Забраться в такую глушь, в такую дыру! И зря.
– Хватит, – сказал Кравец. – Не такая уж это глушь. Областной центр все-таки. То ли еще будет… Который час?
– Девять.
– Успею.
Жена сидела растерянная и подавленная, с пустыми глазами, постепенно набухавшими слезами. Руки бессильно лежали на подоле, между некрасиво расставленными ногами. Она опустила голову, и ее старое лицо свесилось вниз. Обвисли губы, щеки, набрякли глаза. Слезы капали с них, не касаясь щек.
Через пять минут Кравец стоял одетый, с небольшим чемоданчиком в руке, и от всей его маленькой корявенькой фигуры веяло решимостью. Жена подошла к нему, постояла, не поднимая головы, потом, будто через силу, посмотрела на мужа.
– Видишь ли, – сказал Кравец, – он узнал меня.
– Кто?
– Он все время встречается мне… И смотрит, смотрит. То на улице, то в магазине, вчера возле нашей конторы топтался… Если все будет в порядке, я через неделю вернусь. В крайнем случае дней через десять.
– Но какой смысл ехать, если он узнал тебя? Ведь тогда тебе и возвращаться нельзя…