– Причем тут Ирка?! – взвилась Любаша. – Христианство – это наша исконная религия!… А они…
Потом она говорила что-то еще, но я уже фактически ее не слушала. Ничего нового. Все это я слыхала и читала раньше. Но, черт побери все на свете, я и помыслить не могла, что когда-нибудь услышу такое от Любаши!…
– Слушай, но это же ерунда какая-то! – заметила Светка, с которой я решилась поделиться своими переживаниями. Любашу она знала давно, но не близко. – По логике вещей она наоборот, должна быть им благодарна. За Мишку и за все…
– По логике устроены компьютеры, а не живые люди, – напомнила я. – Живая жизнь асимметрична и алогична, и находится в состоянии устойчивого неравновесия – помнишь, нас в Университете учили?
– Помню… – вздохнула Светка. – Только что же проку? Что с Любашей-то?
– Увы! – я тоже вздохнула. – Наверное, Любаша просто обречена была стать фанатиком. Слишком аскетическую жизнь она прожила. Пусть это был ее собственный выбор, но все же, все же… Рано или поздно это должно было как-то аукнуться. Где-то должен был отыскаться тот, кто виноват…
– Ужасно!… И что же, теперь уже ничего сделать нельзя?
Я пожала плечами. Откуда мне было знать?
Любаша позвонила на второй день к вечеру, и совершенно обычным, знакомым много лет тоном сказала, что чувствует себя очень виноватой за то, что не сдержала своих чувств и тем выказала неуважение к моим принципам, которые, как она знает, мне очень дороги, на что она, разумеется, не имела никакого права … и т.д. и т.п. в том же духе еще минут на десять. Я не прерывала ее только потому, что не знала, что говорить самой. В конце концов Любаша, которая явно все продумала еще до того, как подошла к телефону, предложила вполне разумный компромисс. Наша многолетняя дружба ценна для обеих, рвать отношения по идеологическим мотивам в нашем возрасте – абсурд. Поэтому мы продолжаем дружить и общаться, как прежде, но не затрагиваем известную нам обеим тему. Я немедленно согласилась. «Спасибо тебе,» – тихо сказала Любаша и положила трубку.
После девятого класса Мишка съездил на каникулы в Израиль. Священная земля чужих предков произвела на мальчишку колоссальное впечатление. Когда он показывал мне фотографии Масличной горы, Мертвого моря и пустыни Негев, глаза его сияли восторгом. Весь десятый класс он из кожи вон лез, чтобы завоевать право на повторение поездки. Здесь намечались некоторые сложности, так как в последнее школьное лето администрация школы старалась все же вывезти в Израиль настоящих евреев, с прицелом, естественно, на их последующую эмиграцию (те, кто давал деньги, имели в виду именно это, и ни от кого этого не скрывали).
Мишкина успеваемость за десятый класс улучшилась едва ли не в два раза. Свою роль в этом сыграло и окрепшее здоровье, но главное было в другом. Мишка рос парнем неглупым, но абсолютно не честолюбивым, довольно вялым и в меру ленивым. Когда появился конкретный стимул, все изменилось в одночасье. Администрация не могла не оценить внезапно проснувшегося мишкиного рвения, и ему, единственному нееврею, удалось-таки оказаться в едущей в Израиль группе.
Два месяца россияне жили в кибуце при заповеднике, где-то там даже работали и одновременно знакомились с обычаями страны. В так называемой Школе Природы, которая тоже имелась при заповеднике, Мишка познакомился с девушкой по имени Рахиль. Очаровательная Рахиль была старше Мишки на год и называлась сабром (родилась в Израиле), а ее родители приехали в Израиль из Франции. После окончания школы и службы в армии она собиралась посвятить свою жизнь охране животных пустыни. Девушка хорошо говорила на четырех языках, а после знакомства с Мишкой сразу же начала учить русский. Молодые люди полюбили друг друга. Для обоих это было первое серьезное чувство и первая душевная и физическая близость. В минуты нежности Мишка сравнивал Рахиль с изящной ящеркой, согревшейся на солнце. Рахиль же, лаская и целуя льняные мишкины волосы, говорила, что от Мишки веет прохладой и просторами его родной страны. В пределах разницы полученных образований им нравились одни и те же книги и фильмы. Во всех остальных областях они хорошо дополняли друг друга. В ночь перед неизбежным расставанием молодые люди решили, что они должны быть вместе всегда. Мишка готов был после окончания школы эмигрировать в Израиль. Рахиль сказала, что до этого приедет сама, и они все решат. Оба плакали.
Сразу после приезда Мишка, захлебываясь от волнения словами, рассказал обо всем Любаше. Каждый день добавлял подробностей. Жаркий образ ящерки Рахили царил в бедной и вымороженной декабрьскими морозами любашиной квартире. Мишка был ослепительно счастлив, избавился от юношеских прыщей и жил будущим. Довольно часто через каких-то еврейских знакомых передавали письма. Мишка бездумно сидел над ними ночами и целовал до тех пор, пока не расплывались чернила. Ответы писал высунув язык, с прилежностью второклассника, с черновиками и цитатами из русской и мировой классики. Любаша стала цвета земли и похудела на восемь килограммов. Даже малознакомые люди советовали ей проверить щитовидку. Мы с Ленкой все видели, все понимали, но молчали, не зная, что говорить. Сама Любаша, как всегда, ни на что не жаловалась.
Рахиль приехала на еврейскую Пасху. С естественностью пустынной ящерки, как в норке, поселилась у Мишки в комнате. Расставила какие-то пузыречки на подоконнике, вокруг любашиных фиалок. Убегая на очередную экскурсию, забывала на стуле маленькие яркие тряпочки-наряды. По вечерам Мишка целомудренно раскладывал свою постель на раздвижном кресле, но очень быстро оказывался в кровати с Рахилью. «Зачем ты стелишь на кресле? – искренне удивлялась практичная Рахиль. – Только белье зря пачкается…». Когда Любаша готовила, Мишка крутился рядом и тщательно следил за тем, чтобы пища, подаваемая гостье, была кошерной. Смысла это не имело никакого. Французские родители Рахили были людьми весьма светскими и дочь воспитывали достаточно свободно. Какую еду она ест в удивительной России, девушке было все равно – лишь бы вкусно.
Рахиль привезла Любаше подарки – кофеварку и красивое ожерелье из каких-то полудрагоценных камней. Старалась понравиться – помогала накрывать на стол, хвалила русскую литературу и архитектуру Петербурга, на ломаном русском языке с французской непосредственностью и еврейской обстоятельностью беседовала о будущем:
– Мы только не волновать вас, Любашья. Я слышала, вас так называют друзья. Я тоже буду – это ничего? Ведь я же люблю ваша Миша, значит, мы тоже друзья. Любашья – так красиво звучит, мягко, почти по-еврейски. Миша зовет меня – Рахилька. Это смешно. Вы тоже зовет меня так, если захотеть. Миша и я все будет хорошо. То, что Миша не еврей, – ничего не страшно. Есть родители – очень плохо, против, замуж только еврей. Мои родители все равно, ничего, лишь бы мне хорошо. Религия важно не очень, уважать закон – и все. А дети нас все равно будут евреи. Такой закон. В Израиль много разных людей живут – ничего. Даже арабы живут, вы знаете, наверное. Арабы – это хуже, чем русский, хуже, чем всё. Они стреляют, делают терракты, но если знать, как, то не очень опасно, можно жить. Израиль красивый. Как Петербург, как Париж, но по-другому. Вы бывала в Париже, Любашья? Нет? Жаль. Да, я помню, Миша говорил, ваша государства не заботится, чтобы его молодой граждан видел мир. В Израиль не так. Мы путешествуем, потом служим в армии. Нас в армии учат – как не опасно. Меня скоро научат. Вы, главное, не надо волновать…
Перед отъездом гостьи состоялся прощальный, семейный, неисправимо кошерный ужин. Мишка, сверяясь с какой-то бумажкой, делал фаршированную рыбу. Всегда веселая Рахиль казалась маленькой и печальной. За столом серьезный, как-то разом повзрослевший Мишка сообщил матери, что они с Рахилью уже все решили касательно будущего. После окончания школы он уезжает в Израиль, где сразу же пойдет служить в армию вместе с любимой. Администрация школы и кто-то из родственников Рахили поможет ему с документами. Если это окажется необходимым, еще до того молодые люди зарегистрируют свой брак.
Любаша подавилась рыбной костью и начала задыхаться. Пока Мишка бессмысленно таращил глаза, Рахиль вскочила, подбежала к Любаше и быстро и профессионально оказала первую помощь. Потом принесла из своей сумки красно-синий ингалятор и прыснула из него Любаше в рот. Когда дыхание у пострадавшей восстановилось, девушка велела Мишке принести самую яркую лампу, ложку с длинной ручкой и что-нибудь, похожее на пинцет. Обалдевший Мишка принес лампу-гуся со своего стола и пинцет из набора фотолюбителя, которым пятнадцать лет назад мы с Ленкой и Любашей перекладывали фотографии из ванночки с проявителем в закрепитель. Рахиль пожала плечами и велела Любаше открыть рот, а Мишке – держать свет. «Нас в школе учили, – объяснила она спустя пару минут, демонстрируя матери и сыну изогнутую в виде крючка, прозрачную косточку. – Я и от пули раны знаю, как делать, и если просто осколки, когда бомба или еще как. Ничего…»
Потом Мишка уехал провожать Рахиль в аэропорт и не вернулся домой ночевать. Забыв позвонить матери, он, словно в забытьи, бесцельно бродил по улицам навеки заколдованного города, вспоминал цвета, звуки, движения, слова, вкус и запах своей уехавшей возлюбленной. Несмотря на временную разлуку, он, безусловно, был счастлив.
В два часа ночи Любаша позвонила Ленке. Ленка позвонила мне. Через полчаса Светка, которая была в курсе всего, заехала за мной на своей машине. Ленке мы велели сидеть дома и пробить по своим милицейским каналам несчастные случаи, уличные правонарушения и прочее. Когда мы приехали, Любаша была уже почти невменяемой. Она кидалась на стены, разбила практически всю имеющуюся в доме посуду, остатки фаршированной рыбы висели на недавно поклеенных обоях. «Не варите ягненка в молоке матери его! – выла Любаша. – А сами-то! Сами!!!»
Отчаявшись ее унять, мы вызвали «скорую помощь». Приехавшие врачи настаивали на психиатрической больнице. Мы стояли насмерть, так как я, как специалист, знала доподлинно, что психушка Любашу добьет. Светка вывернула кошелек и позвонила четвертому мужу. В конце концов, после трех уколов Любаша успокоилась, и ее по договоренности госпитализировали в неврологическое отделение. До утра Светка курила на лестнице и каждые пятнадцать минут звонила к Любаше или к Ленке домой по мобильному телефону. Я молча сидела на стуле рядом с Любашиной кроватью.
Мишка вернулся в квартиру двадцать минут седьмого. Увидел рыбу на обоях и нашу записку. К семи он был уже в больнице.
«С лечащим врачом будешь беседовать сам,» – сказали мы. На педагогическом воздействии настаивала практичная Ленка. Светка и я пребывали в растерянности.
– Я не знаю, что там у вас происходит, – сказал Мишке пожилой невропатолог с тиком на левой щеке и белыми пальцами, странно змеящимися по пластиковой поверхности стола. – Да и не мое это дело. Я Фрейда в институте не изучал, а теперь уж мой поезд в депо ушел. Но, если я правильно понял, кроме тебя, да тех подружек, что мать привезли, больше вокруг никого нету. Так?
– Так, – кивнул Мишка.
– Тогда вот что я тебе скажу, парень. Так скажу, чтоб ты понял. У матери твоей нервов, считай, вообще не осталось. И дефицит веса по возрасту килограммов пятнадцать. Любой ветерок, инфекция, стресс ее напрочь снести может. Умрет, заболеет чем-нибудь кромешным или с ума сойдет – тут уж неизвестно, что хуже, выбирать не из чего. Она дома вообще-то ест? Белки, жиры, углеводы… Питание сбалансированное?
– Ест… Н-не знаю… – проблеял Мишка.
– Вот то-то! – длинный палец невропатолога белым червем качнулся перед мишкиным носом. – А должен бы и знать. Она тебя, орясину, вырастила, теперь твой черед об ней позаботиться. Уяснил?
Мишка молча кивнул еще раз. Невропатолог удовлетворенно хмыкнул и счел беседу с единственным родственником пациентки законченной.
– Мама, что я должен сделать? Скажи, – Мишка стоял у кровати Любаши. Со стороны они смотрелись чужими людьми. Даже всегда и всем заметное внешнее сходство черт лица куда-то подевалось.
– Я тебя никогда ни о чем не просила, – сказала Любаша и ее голос ядовито шелестел, как будто бы кто-то ногтем отковыривал серые чешуйки осиного гнезда. – Делала для тебя все и всегда. Ты сам знаешь, а чего не помнишь, спроси у моих подруг, они тебе расскажут, не соврут. Теперь прошу, первый и единственный раз: забудь эту Рахиль и всех остальных евреев тоже. Живи здесь, со мной, в своей стране, как все люди живут. Учись после школы на кого хочешь. Когда встретишь хорошую девушку, я тебе препятствовать не стану.
– Я уже встретил, – прошептал Мишка.
– Я сказала, – прошептала в ответ Любаша. – Заставить не могу. Решать тебе.
Этой же ночью Мишка, словно боясь передумать, написал Рахили письмо, в котором он разрывал их помолвку. Я не знаю, имеется ли в еврейских брачных традициях помолвка, но, если ее и нету, то все равно по сути Мишка сделал именно это. И я не знаю, как назвать это по-другому. А главное, я не знаю, как все это оценить.
Ящерка Рахиль написала еще пять писем. Мишка ни на одно из них не ответил. Тогда девушка тоже прекратила писать.
После школы Мишка демонстративно не стал никуда поступать, работал грузчиком на вещевом рынке и ждал призыва. Любаша подняла все медицинские документы с рождения Мишки до его совершеннолетия, отсортировала их в четыре огромные, аккуратно подписанные папки, проконсультировалась с юристом, установила связи с организацией «Солдатские матери России» и, как я понимаю, вполне официально и законно, по медицинским показаниям оформила Мишке белый билет.
На следующий год Мишка поступил в недавно организованное училище МЧС России. Медицинскую комиссию абитуриенты проходили в Железнодорожной поликлинике. Большинство специалистов выправившийся, да еще и поднакачавшийся от грузщицкой работы Мишка проходил сам. Только к окулисту с мишкиной карточкой ходил одноклассник Фима Герцман, и он же спустя пару дней пописал в баночку, в которой надо было сдать анализ мочи. С глазами и почками у Мишки по-прежнему были проблемы.
– Хотел бы я тоже, как ты, – сказал Фима – рыжий субтильный студент второго курса Математического факультета университета. – Окончить училище и спасать людей. И никакой тебе высшей математики…