Глава 4,
в которой происходят события, еще более невероятные
Сказать, что Мадленка удивилась, значит ничего не сказать.
Она потеряла дар речи, приросла к месту, остолбенела, окаменела, оторопела. От ярости, гнева, возмущения у нее перехватило дух, в глазах запрыгали кровавые бесенята. Мысленно она уже изрубила двух разбойников в окрошку, и они, хрипя, ползали у ее ног, вымаливая прощение. Нет, какова наглость, крещеные христиане! Убить – убить подло, жестоко, вероломно восемнадцать человек – и средь бела дня щеголять в ворованной одежде! Этому не было названия ни в одном из языков, которые знала Мадленка.
Те двое у креста, похоже, ничуть не смутились, завидев ее, а мужчина даже сделал рукой что-то вроде приглашающего жеста. Стиснув зубы, Мадленка приблизилась. Ее мучил вопрос: начать ли убивать негодяев сразу или сначала все-таки задать несколько вопросов? Но у мужчины поперек колен лежал короткий меч, и Мадленка решила пока с казнью обождать.
Во-первых, ее ждало разочарование, ибо предположения не подтвердились. Мужчина перед ней вовсе не был рыцарем-крестоносцем. Достаточно было взглянуть на его одежду, чтобы безошибочно определить, кем он является: обыкновенным бродягой лет сорока или около того. Нос бродяги был перебит, во рту спереди не хватало половины зубов, и все же, несмотря на это, он постоянно ухмылялся. Мадленка настороженно посмотрела ему в глаза – глаза как глаза, темные и блестящие, словом, ничего особенного. Женщина, напялившая на себя Мадленкино платье, отчего оно разошлось по швам, тоже была немолодая, грузная, с испитым лицом. Рядом с ней стоял пузатый кувшин с вином.
«Убью обоих супостатов», – решила Мадленка, сопя носом. Любимого платья было до слез жалко, но людей, которым она своими руками вырыла вчера могилу, жалко вдвойне, втройне.
– Эй, хлопец! – крикнул щербатый. – Ты куда идешь? Заворачивай сюда!
Мадленка растянула губы, изображая улыбку. Меч на коленях супостата ей не нравился – но ведь, в конце концов, она тоже была вооружена.
– День добрый, христиане, – просипела она. В горле что-то словно застряло, и оттого слова выходили с трудом.
– Это уж точно, – подтвердил бродяга. – А, Марта?
Он толкнул свою спутницу плечом, и женщина визгливо засмеялась. Она схватила кувшин вина, запрокинула голову, припала к горлышку и сделала большой глоток. (Мадленка все не отрывала глаз от платья.)
– Ты кто таков? – деловито осведомился бродяга.
– Я – Михал, – сообщила Мадленка. Бродяга вопросительно вздернул брови, показывая, что имя ему ни о чем не говорит. – Я из монастыря сбежал, – вдохновенно соврала Мадленка. Взгляд у бродяги был цепкий и очень пронзительный – он, пожалуй, понравился ей еще меньше, чем обоюдоострый меч.
– Что, плохо кормили? – посочувствовал бродяга.
– Голодом морили, – тут же нашлась Мадленка. – А вы кто?
Прикусила язык, да было поздно. Однако бродяга ничего особенного в вопросе не усмотрел.
– Известно кто – нищие, – горько сказал он. – Это вот Марта, женка моя. Невенчанная, – зачем-то гордо сообщил он.
– А, – пробормотала Мадленка.
– Ты садись, чего стоять, – сказал бродяга. – Пешком небось весь путь шел?
Мадленка села на камень и почесала нос. Разговор принимал какой-то совершенно будничный оборот, что ей до жути не нравилось.
– А вы откуда знаете? – спросила она с сомнением.
– Я ведь тоже монах беглый, Михал. А звать меня брат Иоанн.
Мадленка криво улыбнулась. Ну-ну, знаю я, как тебя зовут, тать несчастный. И жизнь твоя на острие моего клинка будет.
– И хорошо нынче подают? – спросила она, косясь на платье. (Женщина сделала еще глоток, пролила вино, и на нежной ткани появились темные пятнышки.) – Экая материя-то хорошая.
– А с платьем вообще смешно вышло, братец, – оживился бродяга. (Мадленка так вся и позеленела от его обращения.) – Представляешь, вон в той ложбине я повозку нашел. Разбитая вся, опрокинутая, да и, видно, наши там уже похозяйничали. Только и осталось, что барахло. Но все равно, Марте радость. Там на самом дне еще два платья лежали, она и их забрала, не пропадать же добру.
– П…повозка? – заикаясь, пробормотала Мадленка. – Где?
– Вон там, – сказал бродяга, пожимая плечами, и рукой махнул. – Чудно, да? А обновы знатные, прямо княжеские. Дорогие платья, в таких у нас в монастырь к обедне знатные дамочки, – он грязно выругался, – шастали. У меня глаз наметанный, я дешевку за версту чую.
Мадленка побледнела. Дело оборачивалось совсем иначе, чем ей думалось вначале. Разумеется, перед ней бродяга, нищий, возможно, и вор, но предположить, что он был одним из тех организованных и хорошо вооруженных всадников, что окружили давеча их караван, – нет, немыслимо. Все-таки, значит, крестоносцы нагадили. Но повозка тут при чем? Как она-то здесь очутилась?
– А чьи здесь владения? – спросила она внезапно. – Я имею в виду, земля. Чья она?
Бродяга усмехнулся, откинулся назад, привалился головой к кресту, поглаживая рукоять меча.
– Чья? А пес его знает. Может, князя Доминика, а может, немцев этих бешеных. Выпить не хочешь?
Мадленка поднялась.
– Нет, спасибо, – сказала она. И, поколебавшись, добавила: – Ты не против, если я взгляну на повозку? Просто любопытно.
– Да сколько хочешь, – равнодушно ответил бродяга.
Все было в точности, как он сказал: опрокинутая и разбитая повозка лежала в стороне от дороги. На ней, как хорошо помнила Мадленка, везли два сундука, набитые платьями, а в одном еще была и серебряная посуда. Сундуки с открытыми крышками зияли пустотой. Мадленка обратила внимание, что там, где сидел возница, темнеет пятно крови.
Она зажмурилась, чтобы легче было сосредоточиться, и сжала руками виски. Итак, отряд всадников – человек двадцать, не меньше – нападает на…
И тут Мадленка вздрогнула. Нет, они не просто напали. Они сидели в засаде, выбрав достаточно удобное и уединенное место, и ждали. Ждали именно их. А когда караван остановился, чтобы Мадленка могла без помех проститься с братом, нанесли удар.
Они перебили людей – часть прямо на месте, ибо Мадленка видела там кровь, а часть на той поляне – и убрали с дороги тела. Возможно, Михал пытался ускользнуть или отчаянно сопротивлялся – Мадленка знала, что он никогда не сдался бы без боя, – и враги поймали его и расстреляли, привязав к дубу. Так, потехи ради.
Обычно разбойники после нападения делят добычу и расходятся. А эти почему-то бросили добычу. Нет, тут что-то не так.
Платье, которое нацепила на себя грязная толстая попрошайка, было расшито мелким жемчугом и стоило целое состояние. Ни один уважающий себя разбойник не оставил бы его, особенно если учесть, сколько христианских душ из-за него было загублено. Допустить же, что разбойники догадались устроить засаду по всем правилам воинского искусства, но оказались настолько глупы, чтобы не распознать ценности награбленного, Мадленка отказывалась категорически.
Возможно, впрочем, что бродяга соврал. Вероятно, он был заодно с татями, и те отдали ему часть добычи в награду, скажем, за прошлые услуги. Значит, он просто морочил Мадленке голову.
Да, но рассказ его был вполне правдоподобным, и повозка стояла именно там, где он указал. Однако стоп, барышня Соболевская! Да, повозка здесь. Ну и что? Зачем, в конце концов, разбойникам какая-то повозка? Тот мужчина мог сам помочь столкнуть ее с дороги, оттого и знал, где она. Тогда зачем он вообще упомянул про повозку? Наверху пронзительно заверещала какая-то птица, и Мадленка недовольно дернулась и открыла глаза. Может, догадался, что его подозревают?
Мадленка наморщила нос. Нет, в его поведении и облике не было ничего фальшивого, ничего настороженного. Она, сама не зная как, с детства могла безошибочно определить по интонации голоса, лжет человек или говорит правду. Мадленка была убеждена, что никто в целом свете не умеет лгать – все либо переигрывают, либо недоигрывают, – и ей, например, ничего не стоило уличить воровку-служанку в том, что именно она украла ее гребень. Бродяга, сидевший у креста, был побит жизнью и, скорее всего, не отличался особой добродетелью, однако, когда он рассказывал о своей находке, в его голосе звучали искренняя радость и гордость своей удачливостью. Все это определенно ставило Мадленку в тупик.
Если разбойники напали на караван ради добычи (а из-за чего же еще?), то почему они ее бросили? Или им помешали? Скажем, тот польский отряд, при появлении которого она вчера спряталась в кусты на обочине. И потом, волы, тащившие повозку, где они? Кто их увел – разбойники или те, кто разбойников обнаружил? Были ли нападавшие крестоносцами или кем-то еще? Ох, как все сложно, как запутано…
Надо вернуться и порасспрашивать бродягу, решила Мадленка. Похоже, он человек неглупый и в своем роде толковый, может, сообщит ей еще что-нибудь полезное или просто заслуживающее внимания. Надо будет выведать у него побольше о его находке, только осторожно – не хотелось бы, чтобы он что-нибудь стал подозревать.
Мадленка в последний раз поглядела на повозку, вздохнула и выбралась на дорогу. Тут-то уж точно не заблудишься. Вон крест, а вон и две фигуры под ним. Хорошо, что бродяги никуда не ушли.
Мадленка махнула им рукой, но никто из бродяг не пошевельнулся. Она ускорила шаг, подыскивая слова, чтобы завязать нужный разговор, но, когда подошла к кресту ближе, все слова вылетели у нее из головы.
Бродяга полулежал у подножия креста, упершись затылком в камень. Горло его было перерезано, и кровь вытекала толчками. Женщина, страшно выкатив глаза, стояла неподвижно в шаге от него. Стрела пробила ей шею насквозь, пригвоздив несчастную к горизонтальной планке креста. У ног нищенки лежал разбитый кувшин, а на дороге удалялось облачко пыли.
Глава 5,
в которой не происходит почти ничего
К вечеру этого дня Мадленка решила, что она проклята.
Доказательства? Извольте: стоило матери-настоятельнице, добрейшей женщине, прокатиться с ней, и мать Евлалия умерла, равно как и все сопровождающие; сама же она, Мадленка окаянная, цела и невредима. Встретила двух бродяг, которые, похоже, что-то знали о случившемся, только поговорила с ними – и нет уже бродяг, отлетели их души.
Относительно бродяг, впрочем, дело несколько прояснилось, когда Мадленка удосужилась взглянуть на следы, оставшиеся на дороге. Мимо проезжали два всадника, один из них секанул бродягу, другой убил женщину из самострела, и убийцы ускакали. Мадленка даже бросилась бежать за ними, но куда ей было угнаться за двумя лошадьми! Удалось лишь разглядеть: одна лошадь серая, другая, кажется, караковая, темно-гнедая с подпалинами, а на всадниках широкие плащи или что-то вроде того.
Мадленка вернулась на перекресток, придерживая рукой бок, в котором бешено кололо, и задумалась. Четыре дороги расстилались перед ней, и все четыре были открыты. Можно было двинуться туда, куда ускакали всадники, и, может статься, это что-нибудь ей дало. Можно было идти обратно к яблоне, при одной мысли о которой у Мадленки становилось отчего-то горько во рту, а можно было послать яблоню к черту и выбрать прямо противоположное направление.
Больше всего Мадленке хотелось домой, но она была совершенно не уверена в том, что хоть одна из лежащих перед ней дорог приведет ее в Каменки. Однако надо же было куда-то идти…
Мадленка отвергла направление, в котором ускакали всадники, по соображениям безопасности, а яблоню – из возникшей антипатии. Однако ей стало любопытно, откуда всадники вообще взялись, и, подумав немного, девушка решила двигаться туда, откуда они прибыли.
Путь вышел, прямо скажем, довольно невразумительный. Примерно через полтора часа проклятая дорога разделилась надвое, и пришлось снова думать, что делать, а когда Мадленка созрела для принятия решения, ее едва не раздавила какая-то богато украшенная карета, промчавшаяся в окружении верховых с алебардами. Мадленка показала карете язык и назло ей двинулась налево, но через некоторое время опять оказалась на развилке. (От себя добавлю, что если бы она проследовала за каретой и у дерева, сожженного молнией, свернула бы вправо, то вскоре наткнулась бы на одного из слуг, посланных на поиски ее брата, и к вечеру была бы уже дома. К сожалению, Мадленка ничего этого не знала.)
Отказавшись от дальнейшей борьбы с чертовой дорогой, девушка свернула в лес, нашла ручей, напилась воды, поела земляники и забралась в дупло, где собралась переночевать. В дупле было темно и остро пахло гнилью, а желудок бурчал, бунтовал и всячески выказывал неповиновение. Именно тогда Мадленку осенило, что она проклята. Она немножко поплакала, помолилась, полистала Библию, испещренную пометками покойной матери Евлалии, но разобрать что-либо в таком освещении было невозможно, и наконец Мадленка попросту заснула. Но спала плохо и помнила, что ночью к ней в дупло заглянула летучая мышь, почему-то висевшая в воздухе вниз головой. Девушка ничуть не испугалась, шикнула на мышь, прогоняя ее, устроилась поудобнее, а стрела, взятая на память, все царапала бок, и снова уснула.
Проснулась Мадленка оттого, что ломило все тело. Охая и кряхтя, выбралась из дупла, вознесла положенные молитвы и отправилась на поиски пищи.
Скажем сразу же: ничего не нашла, и поэтому, когда Мадленка вернулась на дорогу, все ее мысли крутились вокруг сочного куска мяса на вертеле. Если бы в тот миг к ней явился старый шутник-дьявол и предложил отдать душу взамен хорошего обеда, она вряд ли бы послала его туда, где ему положено быть, то есть к черту. Бедная Мадленка до того оголодала, что даже мирно зеленеющая трава напоминала ей о пище. «Боже, отчего я не лошадь? – сетовала она. – Пощипала бы травки – и все, брюхо наполнено. Господи, как хочется есть! Аж сердце замирает».
Мадленка была так поглощена своими неутешительными мыслями, что не заметила, как вышла к месту недавнего побоища – здесь был разбит отряд крестоносцев.
Сначала Мадленка увидела воина в белом плаще, неподвижно лежавшего поперек дороги в луже крови, потом – мертвую лошадь и другую, вороную, с хребтом, перебитым ударом палицы. Теперь Мадленка точно уверилась в том, что ей не везет. Всюду, куда бы она ни шла, ей попадались только трупы, хотя в последнем случае это, пожалуй, только к лучшему, ибо будь крестоносцы живы, Мадленка бы с ними нипочем не справилась. Поэтому она в душе поблагодарила бога за то, что он хранит ее, как прежде, и не дает ей погибнуть среди опасностей странного и страшного мира.
Отряд крестоносцев был небольшой, и они не дали застигнуть себя врасплох, сражались храбро. Бой произошел совсем недавно, ибо на мечах еще не застыла кровь. Земля вокруг оказалась вся изрыта, и Мадленка решила, что нападавших было больше, по крайней мере, раза в два, а то и в три, что определенно не делало им чести.
Трое или четверо рыцарей остались на дороге, где они упали, сраженные врагами, еще один в темных доспехах лежал, привалившись к старому дереву, чьи гигантские корни, как змеи, вылезали из земли, двое были сражены на обочине. На груди у одного из павших сидела ворона, но при появлении Мадленки птица хрипло каркнула, снялась с места и улетела.
– Езус-Мария, – пробормотала Мадленка, механически снимая шапку.
Она перевела взор и заметила у своих ног какую-то пеструю тряпку на древке. Мадленка сообразила, что это, должно быть, знамя, и ее охватило любопытство. Она никогда не видела, как выглядит хоругвь крестоносцев, а тут представился такой случай, перед которым трудно было устоять. Мадленка обошла полотнище и расправила его, чтобы удобнее было смотреть. Вороная лошадь с перебитым хребтом жалобно заржала, и Мадленка шарахнулась, споткнулась о труп рыцаря и неловко свалилась чуть ли не на него.
– Господи! – выкрикнула она вне себя.
Лошадь снова заржала, косясь на нее глазом, полным безумной боли. Это было великолепное, с лоснящейся шерстью животное, с маленьким ромбовидным пятнышком во лбу. Несчастная не могла двигаться, только бессильно перебирала передними ногами, лежа на боку, и из глаз ее катились крупные слезы.