По совести говоря, Амалия должна была чувствовать лишь благодарность к своей двоюродной тетке, которая вовсе не обязана жертвовать ради них деньгами, однако ничего подобного не ощущала. Амалии было немного скучно, немного стыдно и очень неприятно. Вот и все.
– А еще говорят… – начала Даша, но тут же замолчала и стала с удвоенным рвением расчесывать волосы Амалии – вошла Аделаида Станиславовна.
– О, да ты прекрасно устроилась, – заметила мать, окидывая взором угрюмую комнату, явно похорошевшую от женской заботливой руки. – Амели! Нам надо поговорить.
Даша, сообразив, что она тут лишняя, быстро ретировалась. Амалия почувствовала глухое недовольство.
– Я вас слушаю, maman, – промолвила она со вздохом.
Аделаида Станиславовна села напротив дочери и взяла ее руки в свои. Руки были холодны, как лед.
– Дорогая, – внезапно сказала мать, – я сделаю все, чтобы ты была счастлива.
«Этого-то я и боялась», – подумала Амалия.
– Скажите мне прежде одну вещь, maman, – проговорила она, страдальчески щурясь. – Мы разорены?
Момент предоставлял неограниченные возможности для незаурядной драматической сцены. Аделаида Станиславовна набрала в грудь побольше воздуха – но увидела в глазах дочери искорки, которые, бог весть почему, мгновенно заставили ее переменить решение.
– Я бы не стала употреблять это выражение, – проговорила она, тщательно подбирая слова. – Но – наши дела очень плохи. Все так запуталось…
Призрак нищеты вытянулся во весь рост перед Амалией и глумливо высунул красный лоскутный язык. Она поморщилась, и видение исчезло.
– Что же нам делать? – просто спросила Амалия.
Аделаида Станиславовна выпустила ее ладони и погладила дочь по рукаву.
– Ну, Амели! Мы что-нибудь придумаем. Всякое ведь может произойти, верно? Вдруг Надежда Львовна, бездетная кузина Константина, умрет и оставит нам наследство.
Амалия поморщилась.
– Она уже лет двадцать умирает, – со всем эгоизмом молодости заявила она, – и будет умирать еще четверть века, а в конце концов переживет нас всех.
– Ну, может, еще кто-нибудь умрет, – оптимистично заметила Аделаида Станиславовна. – Или ты, к примеру, выйдешь замуж за хорошего человека, и… и все наши трудности разом перестанут существовать.
Амалии отчего-то стало жарко. Она передернула плечами и уставилась в угол.
– Дорогая, – предостерегающе сказала мать. – Уверяю тебя, выйти замуж вовсе не так уж плохо. И потом, никто тебя вовсе не неволит. Тебе пришлось очень многое пережить в последнее время. Тебе надо отдохнуть, развеяться. Съездишь на бал, потанцуешь, познакомишься с ровесниками… – Губы Аделаиды Станиславовны дрогнули. Амалия упорно не поднимала взора. – Полно, дорогая, ты ведь уже не маленькая, должна все понимать. Помни: я на тебя рассчитываю.
Аделаида Станиславовна поднялась с места.
Амалия понимала – нельзя до бесконечности злоупотреблять великодушием тетки, нельзя надеяться на неожиданное наследство, нельзя сидеть сложа руки. И все-таки в глубине души она роптала. Что до Аделаиды Станиславовны, то вначале она использовала разговор о замужестве дочери лишь как предлог, чтобы навести мосты к богатой купеческой вдове и найти с ней общий язык, теперь же, перебрав все возможности, она окончательно убедилась: иного выхода нет. Именно для того, чтобы выдать Амалию замуж, Аделаида Станиславовна решила пока не возвращаться в родовое имение. Тамарино располагалось в Полтавской губернии, и все женихи в тамошних краях были наперечет. То ли дело древняя столица – тут определенно есть над чем поразмыслить. Однако жизнь в ней не то что в какой-нибудь украинской деревушке, где тишь да гладь, глушь да благодать, – большой город требует больших жертв, и не только человеческих. Пребывание в Москве вряд ли оказалось бы им по средствам, не приди к ним на помощь «великодушнейшая, добрейшая, честнейшая» Лариса Сергеевна. Особенно двоюродной тетушке пришлась по душе Амалия – скромная, серьезная и спокойная, не то что нонешние барышни, которые своей резвостью хоть кого с ума сведут. И Лариса Сергеевна с удвоенной энергией взялась за устройство ее судьбы.
– В этом мире для женщины есть только одно приличное занятие: замужество! – заявила купеческая вдова и стала подыскивать Amélie подходящую партию.
Как известно, партии, особенно подходящие, на дороге не валяются, и для их привлечения приходится хорошенько попотеть. Для начала Амалию сводили к портнихе, обшивавшей всех купчих по эту сторону Яузы. Портниха сшила добротное палевого цвета платье, надев которое Амалия разом подурнела, постарев лет на десять. (Палевый, к вашему сведению, вовсе не синий, не красный и не изумрудный, а всего-навсего блекло-желтый, что и неудивительно, принимая во внимание, что paille по-французски означает «солома».)
– Charmant! Délicieux! Чудесно! Восхитительно! Бесподобно! – вскричала Аделаида Станиславовна, едва завидев платье; но стоило Ларисе Сергеевне шагнуть за порог, неугомонная полячка шепотом велела Амели отдать палевого монстра ей, а она уж подыщет в своем гардеробе для дочери что-нибудь более подходящее. Так Леля получила в свое неограниченное пользование восхитительное голубое платье, расшитое серебром, а Аделаида Станиславовна героически облачилась в купеческую рухлядь, объяснив изумленной благодетельнице, что, дескать, фасон палевого шедевра был столь очарователен, что она, Аделаида, не смогла устоять перед искушением. Надо сказать, Лариса Сергеевна охотно ее извинила.
После портнихи наступила очередь парикмахера. Он обошел вокруг Амалии, насупил брови и объявил, что ее прическа никуда не годится, да и вообще прямые волосы сейчас никто не носит. Больше всего на свете Амалия ненавидела локоны, но делать было нечего – кауфер уже подступился к ней с раскаленными щипцами, предвкушая, какую образцовую мадемуазель он сотворит из этой очаровательной барышни. Увы, дело не заладилось, ибо обычно ловкий парикмахер ухитрился уронить щипцы себе на ногу, простреленную еще в достопамятную Крымскую кампанию. Вопли, раздавшиеся непосредственно после этого трагического инцидента в салоне почтенного француза, непереводимы решительно ни на какие языки, по крайней мере в одобренном цензурой виде. Лариса Сергеевна поспешно увела племянницу, которая была весьма удручена происшедшим и едва сдерживала слезы. Сам парикмахер, впрочем, потом клялся своему соотечественнику, обувщику Шарпантье, что cette canaille blonde[19] пребольно уколола его булавкой в ляжку, едва он приблизился к ней с щипцами. Но такое его заявление никак не вяжется с нежным обликом мечтательной Амели, и… в общем, будем считать, что все это подлые наветы и гнусная клевета.
По счастью, визитом к куаферу все приготовления к выводу барышни Тамариной в свет были завершены. Амалию ничему не требовалось учить: она превосходно танцевала, играла на фортепьяно, получила основательное домашнее образование и говорила на пяти языках – французском, польском, немецком, итальянском и даже английском, хотя доподлинно известно, что последний совершенно непригоден для светского общения, так как все сколько-нибудь стоящие люди говорят по-французски, а от тех, кто не владеет этим ласкающим слух наречием, заведомо нельзя ждать ничего хорошего. Пожалуй, будь у барышни Тамариной поболе приданого, она бы определенно была обречена на успех.
Первый выход в московский свет был приурочен к большому балу у Ланиных. Накануне донельзя взволнованная Лариса Сергеевна устроила смотр Амалии, приказывая ей поклониться, подать руку воображаемому кавалеру, присесть и улыбнуться, а Аделаида Станиславовна поднесла дочери жемчужный убор, изъятый из бог весть каких потайных закромов. В голубом с серебром платье, в жемчугах, с простой, но изящной прической Амели была неотразима, и Лариса Сергеевна, вспоминая себя саму в этом возрасте и свой первый выход в свет, непозволительно расчувствовалась. Ведь и она сама была когда-то худой девушкой с торчащими лопатками и невыразительным лицом, до того как превратиться в тяжеловесную, суровую, уверенную в себе особу, не питающую заблуждений ни на чей счет. Аделаида Станиславовна роняла слезы умиления, глядя на дочь; она и в самом деле была растрогана.
– Ах, дочь моя, как я вам завидую! – воскликнула она в порыве чувств.
Амалия же со своей стороны считала, что в ее положении нет ничего завидного. Сердце ее было свободно, и идея оказаться замужем ничуть ее не прельщала. Но девушка из хорошей семьи не может служить, как какая-нибудь горничная, получая за работу деньги; и на иждивении у родных она тоже не может оставаться до бесконечности. Все это Амалия прекрасно помнила, хотя в душе и не желала с таковым порядком вещей мириться. Если бы у нее был хоть какой-нибудь талант, с помощью которого она могла бы заставить мир говорить о себе и обрести пусть шаткую, но независимость! Увы, такого таланта у Амалии не водилось. Пела она не лучше остальных, рисовала посредственно – хорошо у нее выходили только забавные мышки с длинными усиками. От случая к случаю сочиняла стихи, как большинство барышень ее круга, но все это было не то. Идти на сцену? Амалия умела с чувством произнести монолог, подражала разным голосам, но то же самое умеют делать тысячи людей и однако же век остаются на том месте, какое отвела им скаредная судьба. Порою, когда Амалия давала волю фантазии и очень похоже изображала кого-нибудь из знакомых, мать шептала Казимиру:
– Из нее вышла бы великая актриса.
– Не дай бог, – отвечал тот с чувством, вспоминая, как одна такая «акрыса» обобрала его дочиста в позапрошлую зиму в Одессе. Правда, она была прелестна, и при одном воспоминании о ней что-то приятно начинало щекотать у него внутри.
Бал, как уже упоминалось выше, был назначен на следующий день, а именно на двадцать шестое апреля. Амалию завили (к счастью, без щипцов), причесали, одели, кучер Павлуша уже вывел во двор карету, и тут во входную дверь неожиданно постучали. Это был, разумеется, злой рок, только на этот раз он принял облик самого заурядного посыльного. Аделаида Станиславовна как раз поправляла на дочери жемчужный убор, когда вошла заплаканная Лариса Сергеевна. Мать Амалии и Казимир обменялись тревожными взглядами.
– Бал отменяется, – сказала Лариса Сергеевна, не замечая, что от расстройства шмыгает носом, как самая обыкновенная прачка. – Жюли, дочь Ланиных, неожиданно умерла. Кто бы мог подумать! Ведь ей не было и двадцати лет.
Глава 4
– Как это неприлично с ее стороны! – с горечью говорила Аделаида Станиславовна на другое утро. – Как бессердечно – взять и умереть накануне бала! Какая бесцеремонная спешка! Что она – не могла немного подождать, что ли?
Поскольку Лариса Сергеевна уехала, забрав с собой Амалию, чтобы выразить Ланиным свои соболезнования, гордая полька, оставшаяся наедине с Казимиром, могла вволю отвести душу.
– Помилуй, Адочка, что ты говоришь! – простонал вконец сбитый с толку Казимир. – Ведь смерть не выбирают. Как же она могла…
– А что я говорю? – прогремела его сестра. – Я говорю: она это нарочно сделала! На-роч-но!
Поскольку разуверить ее не было никакой возможности, Казимир счел за благо промолчать.
– А теперь моя Леля не выйдет замуж, – переменив тон, жалобно сказала Аделаида Станиславовна. – И все из-за того, что этой… барышне вздумалось… так не вовремя, некстати… пре-еставиться… – Остаток речи утонул в негодующих всхлипах…
Экипаж купеческой вдовы меж тем, протрясшись сколько следовало по московским буеракам, причалил к особняку Ланиных. В пути Амалия не думала ни о чем особенном. Она надела то самое траурное платье, которое сшили ей во Франции после смерти ее отца, и сидела в карете, рассеянно разглаживая рукой в черной кружевной перчатке рюш на юбке. Мысль о том, что Жюли Ланина, которую она совершенно не знала, умерла, почти не вызывала в ней отклика. Признаться, вчера Амалия была даже рада, что не пришлось ехать на бал и по указке тетки кокетничать с незнакомыми холостыми кавалерами. Вместо этого она, освободившись от тяжелого платья, удалилась в свою комнату дочитывать очаровательный приключенческий роман Понсона дю Террайля (который был одним из самых знаменитых писателей своего времени, да так в нем и остался). Вскоре ее уединение нарушила словоохотливая Даша, которая тоже узнала о том, что произошло.
– Страсти-то какие творятся, Амалия Константиновна! Все слуги в один голос твердят, что первый бал у покойника – такая дурная примета, что хуже и не придумаешь!
Однако Амалия, в отличие от большинства своих сверстниц, вовсе не была суеверной.
– А я знаю примету еще хуже, – заявила она.
– Да? – искренне изумилась Даша. – И что же это за примета такая?
– Самой стать покойницей, – коротко ответила Амалия и углубилась в чтение.
Вспоминая сейчас этот разговор, она не могла удержаться от улыбки.
– И что тут смешного, скажи на милость? – прогудела тетка, зорко наблюдавшая за ней.
Амалия опомнилась и придала лицу приличествующее случаю выражение уныния.
– Простите, тетушка…
Лариса Сергеевна укоризненно вздохнула, отчего швы на ее платье жалобно крякнули.
– Легкомысленна ты очень, – проворчала она. – Сразу же видать – польская порода! В жизни серьезнее надо быть, основательнее.
Амалия опустила глаза. Сначала этот ненужный визит, теперь эти ненужные поучения… Скучно, право! Просто скучно.
Особняк Ланиных встретил девушку и ее тетку обилием траурных нарядов, соболезнующим шуршанием платков, приглушенными голосами и охапками живых цветов. Зрелище удручало своим великолепием. Зоркий глаз Амалии различил остатки приготовлений ко вчерашнему балу, которые спешно убирали слуги. Дом же, казалось, словно говорил: «Мне все равно: веселитесь, печальтесь – какая мне разница… Я видел столько поколений на своем веку, видел пожар Москвы, меня уже ничем не удивить».
Атмосфера скорби подействовала на Амалию угнетающе: воспоминание о недавнем собственном горе было еще слишком живо в ее сердце. Она не предполагала, что ей придется снова столкнуться со смертью так скоро, – не переживая, не соболезнуя, из одного приличия, и это было ужаснее всего. Ей сделалось мучительно стыдно.
«И что я тут делаю?» – спросила она себя.
Тетка на ступенях лестницы разговаривала с каким-то высоким, необыкновенно прямым господином в сверкающих орденах. Господин изо всех сил старался казаться спокойным, но худое лицо его, обрамленное седоватыми баками, то и дело нервно подергивалось. «Это, наверное, отец умершей», – мелькнуло в голове у девушки. Тетка глазами дала ей знак подойти, но Амалия сделала вид, что не замечает его. Она повернулась и, как на грех, нечаянно наступила на ногу какому-то молодому человеку. Молодой человек ойкнул и выронил папку, которую держал под мышкой. Из папки высыпались бумаги. Амалия, желая исправить неловкость, скороговоркой пробормотала извинение и нагнулась за ними, но молодой человек сделал в точности то же самое, в результате чего они еще и столкнулись лбами. Молодой человек покраснел, Амалия тоже, но внезапно ей стало смешно. Тетка, стоя на лестнице, делала ей страшные глаза.
– Э-э… не трудитесь, я сам, – пролепетал молодой человек. Но Амалия, смеясь чуть ли не вслух, одарила его таким сияющим взглядом, что он поневоле тоже улыбнулся. Про себя Амалия отметила, что он очень некрасив, черты лица угловаты и резки, но улыбка у него мальчишеская, открытая, замечательная. Когда он не улыбался, то казался насупленным и выглядел гораздо старше своих лет – хотя ему вряд ли было больше двадцати с небольшим.
– Прошу прощения, это я виновата, – сказала Амалия. – Я безумно неловкая.
Вместе они собрали злополучные бумаги обратно в папку и поднялись на ноги. Молодой человек тщетно искал, что бы еще такое сказать, и Амалии стало немного жаль его. «Застенчив, – подумала она и, скользнув взглядом по его обтрепанным рукавам, мысленно прибавила: – И беден».