– Да вы, небось, в доле, – не утихал Мотл, – делитесь!
–Не шуми! – укоризненно произнес Мишаня. – Такой момент портишь! Человек издалека приехал, из-за моря, кучу денег на билеты извел. Когда еще он сюда попадет – неизвестно. Дай ему спокойно у могилы постоять! А ты все о деньгах, да о деньгах – о вечности подумай!
Своей тирадой Мишаня меня рассмешил. Я открыл кошелек и достал десять долларов.
– Спасибо!
– И тебе спасибо. Может, за могилкой присмотреть надо, побелить там, цветочки весной посадить, так это тоже недорого.
– Спасибо, спасибо, – вмешался Мотл, – я разберусь.
– Ну, разбирайся, болезный. А я к себе поеду. Ежели чего, знаешь, где искать.
Мишаня оседлал мотороллер. Двигатель несколько раз чихнул, потом, словно обрадовавшись, затрещал так, что впору было затыкать уши. Мишаня приветственно махнул рукой, дал газ и укатил.
Я втиснулся в тоннель и, цепляясь курткой за сучья обломанных веток кустарника, подошел к могиле. Невысокое надгробие, изначально серого цвета, потемнело от времени. Углы оплел мох, на лицевой плите пятнами благородной патины расцвел лишайник.
– Это мой прадедушка, Хаим-Дувид. Психометрист, всю жизнь проработал краснодеревщиком. Я его не помню, он умер почти сразу после моего рождения.
– Ю-ю!! – воскликнул Мотл. – Так ты правнук Краснодеревщика! А молчишь, как сирота казанская. Теперь понятно, почему тебя взяли в отдел «железной кровати».
– Мотл, не провоцируй! Дай постоять спокойно.
Мы не беседуем с мертвыми. Собственно говоря, беседовать на могиле не с кем, душа давно ушла и возвращается только раз в год, в день смерти, да и то ненадолго. Но есть на могилах больших людей скрытая нота, тонкий голос тишины. Если к нему прислушаться, узнать, войти в унисон, то заслонка на сердце может чуть-чуть повернуться.
Минут через пятнадцать я нарушил тишину:
– Так ты слышал о моем прадеде?
– Еще бы! Мне о нем «старые психи» сказывали. Известный человек был, только очень закрытый, на версту к себе никого не подпускал, лишь самых-самых. Г. к нему хаживал.
– Я почти ничего о нем не знаю. Несколько семейных историй, две старые фотографии. По словам бабушки, его сильно мучили головные боли. Она часто делала ему контрастные компрессы.
– Г. говорил, будто во время погрома девятьсот пятого года Краснодеревщику угодила в голову шальная пуля. Другого бы на его месте давно похоронили, а он выжил.
– Да, бабушка рассказывала. У него на темени образовалось углубление, в котором помещалось голубиное яйцо.
– Кстати, тут неподалеку есть Мемориал жертвам погрома девятьсот пятого года. Подойдем?
– Конечно!
Вот так удача, Мотл сам вышел на нужную тему. Меня явно ведет, все складывается, как надо. Значит, я на верном пути!
Мы выбираемся из тоннеля и по аллее продвигаемся в глубину кладбища.
– Да, о «железной кровати». Знаешь, Мотл, чему психометристы уподобляют заслуги отцов?
– Откуда мне знать? – Мотл изображает смущение. – Знаете ли вы украинскую ночь? Конечно, нет! Мы и слов таких никогда не слышали.
– Не кривляйся, а слушай, тогда знать будешь. Заслуги отцов – это ноль. Если ты единица, они делают из тебя десятку, если ты десятка, превращают в сотню. Но если ты ноль, никакие заслуги тебе не помогут.
– У меня всегда было сложно с математикой, – улыбается Мотл. – Но мы уже пришли.
Мемориал находится прямо у забора, в дальнем конце кладбища. Выстроенные полукругом огромные плиты базальта выгораживают из плотно заселенной территории небольшую площадь. Посреди полукруга портал, напоминающий арон-хакодеш в синагогах. Слева и справа от него к базальтовым плитам прикреплены мраморные доски с фамилиями. Мое сердце екает. Вот оно.
Из первых уроков психометрии, преподанных мне отцом, лучше всего я запомнил случай на трамвайной остановке. Стояла промозглая одесская зима, студеный морской ветер с легкостью продувал пальто и два свитера, заботливо надетые на меня мамой. Я весь дрожал от холода и поминутно озирался, когда же придет нужный трамвай. Вагоны следовали один за другим, но наш почему-то запропастился. Отец страдал от холода не меньше моего, но виду не подавал. Более того, он ни разу не обернулся на шум приближающегося трамвая. Когда я совсем извелся, он прижал меня к себе и сказал:
– Из-за того, что ты прыгаешь, точно зайчишка, трамвай быстрее не придет. И оттого, что вертишь головой, будто пропеллером, номер вагона не сменится на нужный. Стой спокойно и жди. Космос тебя проверяет, а Космос не любит суеты. Как только ты успокоишься, трамвай сразу появится.
Я был послушным мальчиком и очень верил отцу. И трамвай действительно пришел через несколько минут.
Все мое детство прошло под пристальным взглядом отца. Полученную от мамы шоколадку я никогда не мог съесть сразу, а лишь после полуторачасового вылеживания на видном месте, перед моими глазами. Подарки ко дню рождения несколько дней хранились на полочке в трюмо. Дверцы трюмо не запирались, и я мог совершенно безнаказанно забрать подарки или, развернув, хотя бы поглядеть на него. Но такого я ни разу не сделал.
Двести семьдесят второй номер должен был оказаться во второй половине досок, слева от портала. Я спокойно двинулся к правой части и начал медленно обходить доску за доской, скользя глазами по списку фамилий.
– Ищешь кого-то? – спрашивает Мотл.
– Да, ищу. Может, встречу знакомую фамилию. Я ведь много времени просидел в архивах и знаю наизусть истории десятков людей.
Напротив портала я остановился и постоял с минуту, вслушиваясь. Пусто. Здесь ничего нет, просто камни.
Не спеша перехожу к левой части и медленно двигаюсь по дуге. На каждую доску помещается двадцать фамилий, значит, мне нужна четырнадцатая, вот она, двести семьдесят… оп-па-па, как же так, 272-ой, 273-ий и 275-ый номера пусты. Вопросительно смотрю на Мотла.
– Видишь ли, Мемориал переносили, при перевозке несколько досок раскололось, их восстанавливали. То ли на них с самого начала ничего не было, то ли восстановить не сумели, кто теперь знает. А вообще на стеле 19 пустых номеров.
– Это случайность или нечто большее, чем случайность? Кто бы подсказал?
– Никто не подскажет. Тут глубоко в архивы зарываться надо. Ты же спец по бумажным делам, давай, займись.
– Я?
– Да, ты. Я тебя выбираю.
Медленно бредем к выходу. Мотл откровенно меня рассматривает. Наверное, разочарование слишком явно написано на моей физиономии. Надо сменить тему.
– Мотл, получается, реб Арье-Лейб вместе с Исааком Эммануиловичем сиживали на этом самом заборе?
– Реб Арье-Лейб сиживал только на литературных заборах, а вот Бабеля тут никогда не было. Кладбище, которое он описывает, давно снесли. На его месте теперь тигры рыщут и змеи ползают.
– Шутишь?
– Абсолютно серьезен. Зоопарк там построили. Еще до войны…
На звук заведенного мотора из хибары появляется Мишаня.
– Отбываете?
– Не видишь? – Мотл отворачивается и начинает потихоньку сдавать задним ходом. – Хоп!
– Ну, ты того, передавай привет Святой земле, – вдруг произносит Мишаня. – От одесситов и гостей нашего города.
«Ниссан» выскакивает на шоссе, Мотл круто разворачивается и дает газ. Краем глаза я успеваю заметить как Мишаня, стоя в проеме кладбищенских ворот, в знак прощания поднимает руку.
Общество психометристов располагается в том же самом здании, где оно находилось до революционной страды начала прошлого века. Мне его еще отец показывал.
Деньги на постройку собирали несколько лет. Обращались к психометристам Москвы и Петербурга, писали в Ригу, Варшаву. Каждая семья в Одессе дала несколько грошиков. В девятьсот первом строительство завершилось, и Общество переехало в новое здание. Сразу открылись десятки кружков, заработала редакция газеты, пошли разговоры об открытии начальной школы с психометрическим уклоном.… Все прахом пошло, пеплом развеялось.
В середине двадцатых в здании размещалась агитбригада «Синяя блуза», затем училище культпросвета, а после войны – станция телефонного прослушивания известного комитета. С началом перестройки психометристы обратились во все мыслимые инстанции, и невозможное свершилось: здание вернули вновь учрежденному Обществу.
– Я своими руками выметал ГБ-шный мусор! – гордо произнес Мотл, паркуясь во дворике, перед фасадом здания. – Они, по злобе, только что по углам не нагадили. Но все равно пришлось убираться; собрать свою аппаратуру и очистить помещение.
Стены здания, сложенные из камня-ракушечника, почернели от соленого ветра и горечи времени. Мы заходим вовнутрь, и на меня обрушивается вал запахов. Израиль молодая страна, в ней почти нет старинных жилых зданий, а те, что сохранились, внутри полностью переделаны на современный лад. Я успел позабыть, как пахнут деревянные, потрескавшиеся рамы, наслоения старой краски на стенах, потертые обои, древние канализационные трубы. Запахи столетнего людского проживания, сливаясь вместе, создают особый, ни с чем не сравнимый аромат. Так пахли дома, в которых я жил в Одессе и куда ходил в гости к друзьям, так пахло в детском садике, на Спиридоновской, и в 26-й школе, на Старопортофранковской. Прошлое обрушилось на меня, навалившись внезапно, словно рысь с ветки.
Впервые увидев Веру на сцене во Дворце студентов, я онемел. Сначала онемел, а потом воспламенился, как сигнальная ракета. Шуму и треску я наделал не меньше, и скоро все знакомые знали о моем увлечении. Всерьез к нему никто не относился, Вера была на 8 лет старше меня, успела побывать замужем, родить дочь, развестись, закончить консерваторию. До нее слух о моей страсти долетел на второй день, вернее, я постарался так организовать ход нескольких бесед, чтобы слова, якобы сказанные в разгаре чувств, оказались переданными адресату.
Разыграв перед нужными людьми роль безутешного влюбленного, я очень скоро получил номер телефона и адрес. Впрочем, играть эту роль не представляло труда, она полностью совпадала с моим настроением.
В один из вечеров я поднял трубку. Самым трудным было набрать номер. Услышав ее голос в телефонной трубке и произнеся несколько фраз, я, неожиданно для самого себя, успокоился. Во мне вдруг включился психометрист, и ситуация предстала ясной, будто фишки на картонном поле детской игры. Ослепительная на сцене, Вера оказалась весьма слабым противником, через пять минут разговора она полностью очутилась в моей власти.
Мы начали встречаться. Вначале тайно, чтобы не шокировать знакомых, затем открыто. Главным барьером для меня оказалась ее маленькая дочь. Вера постоянно держала ее рядом с собой, как теперь я понимаю, абсолютно намеренно. После замужества она старалась пристроить девочку кому угодно, лишь бы остаться свободной на несколько часов, но в пору моих ухаживаний ребенок вертелся вокруг нее, словно привязанный коротким поводком.
Я, сам еще не повзрослевший мальчишка, относился к девочке как ровня, мы были из одной группы, а Вера, принадлежала к другой – она уже стала родителем, а мы оставались детьми. Точку моего внезапного повзросления я помню совершенно точно. Перелом возрастов произошел в детском садике, куда мы с Верой зашли после репетиции.
Вера держала девочку в ночной группе, ребенок всю неделю жил в садике, отправляясь домой лишь на выходные. В этот раз, видимо, из-за меня, Вера решила забрать ее посреди недели. Мы пришли в садик около восьми вечера. Он располагался на первом этаже старого дома, занимая две объединенные квартиры. Дверь оказалась не запертой, и мы тихонько вошли в прихожую. В садике было тихо, несколько детей понуро сидели в разных углах большой комнаты, торжественно именуемой залом. Девочка, не заметив нашего прихода, сидела, окруженная куклами, и рассказывала им свою историю.
– Они меня все время спрашивают: где твой папа, где твой папа? А потом смеются: нет у тебя папы. За всеми папы приходят, а за тобой нет. А вот и не правда! Так не бывает, у всех деток есть мама, и есть папа. И у меня был. Хороший, добрый, большой папа. Его на войне немцы убили.
Куклы, сгрудившись в кружок, молча слушали историю, и в их поцарапанных глазках стояли настоящие слезы.
Несколько минут я не мог говорить, а потом понял: для этой девочки отцом стану я.
Подробности той сцены давно исчезли из моей памяти, остались только две: поцарапанные глазки кукол и запах садика, очень похожий на запах в Обществе психометристов.
Мы слегка задержались на кладбище, и народ успел собраться. Полный зал, человек около ста. Мотл усадил меня за маленький столик на сцене, произнес несколько слов и скрылся. Народ смотрел во все глаза, напряжение взглядов ощущалось почти физически. Лора и Таня сидели в первом ряду и глядели на меня так, будто я за время экскурсии по Музею ухитрился утащить половину полотен и сейчас начну объяснять, как мне удалось такое провернуть.
Я использовал старый, отработанный прием: извлек из кармана колокольчик, поднял его над головой и несколько раз позвонил, перемежая звонки длинными паузами, а затем осторожно поставил его посреди стола. Пока зал заинтриговано рассматривал звонилку, я спокойно прозондировал поле. Ну-ну, не «Общество психометристов», а сплошной детский сад! Только из угла, в котором укрылся Мотл, доносилась мощная пульсация.
Я задал эмоциональную составляющую, вбросил ее в зал и начал лекцию.
Вообще-то говоря, в ящичках моей памяти уложено больше двадцати всякого рода лекций, и я, в зависимости от обстоятельств и аудитории, извлекаю наиболее подходящую. Сегодня мне представилось наиболее разумным поговорить о психизме вещей. Я начал с цитаты из работы известного одесского психометриста Ш.
«Каждая, как одушевленная, так и неодушевленная вещь, включает в себя определенную, связанную с ней, сумму психического содержания, прямого или символического, имеет определенную психологическую насыщенность, иная большую, иная меньшую. Все это невидимые и осязаемые флюиды, оставляемые нами на вещах. Окружающие предметы не индифферентны, не пассивны, как на первых порах может показаться, а всегда наталкивают нас на определенные мысли, поступки, действия».
Еще не закончив цитировать, я заметил, как Таня заерзала, словно укушенная комаром. Она явно хотела что-то вставить или добавить к моим словам, но сидевшая рядом Лора несколько раз сердито дернула ее за рукав.
Примеры, поясняющие психометрические правила, я всегда выбираю из области, понятной и близкой аудитории. Учитывая специфику места, я взял для иллюстрации стихотворение Пушкина «Храни меня, мой талисман». И вот тут-то меня ожидал сюрприз. В середине лекции Лора все-таки не смогла сдержать Таню, та подскочила, словно чертик из табакерки, и выпалила несколько фраз, которые мне кажутся вполне достойными упоминания. Но лучше все изложить по порядку, тем более, что пример со стихотворением Пушкина я еще нигде не записал, и это хорошая возможность изложить его на бумаге.
Замечательные строфы! Сколько интеллигентов знали их наизусть, носили в своем сердце. Можно, без преувеличения, сказать, что они запали в душу нескольких поколений, то есть, стали частью этой коллективной души. Подобно тому, как продукты, которые мы употребляем в пищу, превращаются в наше тело, так и духовные ценности, отлагаясь на сердце, вкрапляются в сияющую корону души и становятся уже не телом, то есть чем-то невероятно близким к личности, но, все-таки, еще не личностью, а проникают еще глубже, превращаясь в нас самих. На какие же «мысли, поступки, действия» наталкивают нас эти прекрасные строфы? Чтобы разобраться, попробуем восстановить историю их написания.