Но именно на этом пункте Ленин и сорвался в кризисе 20–21 апреля. А сорвавшись – рванул, напротив, с избытком назад, уже не только отказывался от «долой Временное правительство», но и свою вчерашнюю точку – однако уже будто и не свою, извернулся – называл авантюрной попыткой. Эту последнюю, отречную, резолюцию ЦК 22 апреля и составили и разослали впопыхах, без Каменева, – так что он и не имел случая упрекнуть Ленина: зачем уж так избыточно отступать?
Учился ли Ленин на своих срывах этих двух недель? Как будто и да – а как будто и нет. Сегодня, на первом и главном дне всероссийской конференции большевиков, при сильной и оппозиционной ему группе москвичей, он развернул длинный сумбурный доклад «о текущем моменте», куда впихнул самые важные и разные вопросы – и отношение к Временному правительству, и как кончать войну, и международное рабочее движение, и, разумеется, всё скомкал. Переименование партии в коммунистическую уже ни разу не вспомнил. Как же именно кончать войну – он выразить не мог, тут у него полный утопизм, хотя будто: только массы не могут понять – как. Не настаивал с прежней яростью, что буржуазно-демократическая революция у нас кончилась, но и не соглашался, что – не кончилась. Он как будто отказывался от своего дикого лозунга превращения войны в гражданскую, но и не заменял его ничем, – а что у него в голове? Он так легко и быстро поворачивает, делая при этом вид, что и не повернулся. Тут, на конференции, между своими, говорил как на митинге: «общеизвестно, что тайные договоры содержат грабёж русскими капиталистами Китая, Персии, Австрии», – стыдно слушать. Или: «в Англии все тюрьмы наполнены социалистами». Или смехотворный практический шаг к социализму – «открыть единый банк в деревне», и однообразно повторял это, не находя ничего лучше. Ещё – передавать государству синдикат сахарозаводчиков, главное – именно его. И – всю землю, конечно.
И – что же ведёт его? Не может же Ленин искренно верить, что вот здесь и изложен правильный марксистский путь. Или это слепое стремление – скорее к власти? – тёмное для него самого? Просто сверкает ему, что можно овладеть, как показалось ему к концу 20 апреля? Ленин страстен в спорах, в ненависти, в ярости – а на самом деле поразительно холодное сердце. И не располагает к открытости. Поговорить с ним откровенно, интимно – не удавалось никогда за годы. И – ни в эти дни.
И кажется, для Ленина было неожиданностью, когда после его доклада поднялся Дзержинский и от группы товарищей потребовал дать большой содоклад Каменеву. И пришлось Ленину согласиться.
Кому ж было и принять ленинский вызов, если не Каменеву? Но, ища единства и умеренности, он не допустил ни одного полемического выпада и только отстаивал несомненные положения. Что лозунг «долой Временное правительство» играет дезорганизующую роль, в данный момент нельзя ставить вопроса о свержении, – и не надо дёрганий, эти шатания-колебания ослабили нашу позицию. Что всё в России ещё находится в расплавленном состоянии и буржуазная демократия не исчерпала своих возможностей. Ни из чего не следует, что революция уже приближается к социалистической. Не время нам разрывать блок с мелкой буржуазией, ещё можно делать совместные шаги. Именно революционная демократия, хотя товарищ Ленин и не любит этого слова, и должна будет столкнуться с буржуазией – хотя бы по вопросу свободы, ибо нынешняя полная свобода, атмосфера митингов исключают ведение войны, и правительство будет вынуждено что-то предпринять. И наш практический путь – это контроль Совета над правительством, как он уже и идёт, он есть разумный этап к будущему взятию нами власти.
Прения тоже не могли сильно порадовать Ленина. Хотя и были такие тупые, как Бубнов, – немедленно поднять знамя гражданской войны, свергнуть правительство, осуществить нашу диктатуру; или, поумней, Ангарский, – свергать правительство неизбежно, но надо ждать, когда оно пошлёт воинские команды против крестьян. Даже Богдатьев, близкий к Ленину, – не надо бояться гражданской войны, – и тот оговаривал, что у Ленина нет практического чутья и знакомства с крестьянской массой. А Смидович бранил ленинские тезисы, что они отмежевали и изолировали большевиков ото всех фракций Совета, ото всех партий и от самих масс, тезисы стали всеобщим пугалом, и при каждом выступлении нам их напоминают. И Кураев: что тезисы в голой форме, без промежуточных звеньев, никуда не годятся, нельзя выставлять одну голую диктатуру и никакого конкретного плана. Практические провинциальные работники все видели этот ленинский эмигрантский отрыв в заоблака теории. Особенно энергично отвергал и ленинскую резолюцию, и его взгляд на Советы – Ногин: нам нужна практическая программа, а не общая теория; так же и с войной: а что если она кончится раньше, чем разовьётся мировое пролетарское движение? А Рыков возражал по самой сути: что в нашей крестьянской стране нельзя рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции, и с такими лозунгами мы превратимся в пропагандистский кружок, малую кучку. И с войной: нельзя обезкураживать массы, что нет другого выхода из войны, как переход власти в руки пролетариата.
Ну, Зиновьев, ленинский подголосок, разумеется, со всем апломбом своей недалёкости и оттого особенной уверенности, газетности, во всех точках защищал ленинскую программу и заносился о Каменеве, что, конечно, живя в Сибири, он не мог следить за новейшей интернациональной литературой, а то бы знал, что стоит на позиции Каутского.
От Зиновьева – какое-то общее ощущение нечистоплотности: и от волос его, от головы, от речи, от аргументов, от приёмов.
Пожалуй – и от Сталина. Это впечатление появлялось у Каменева и раньше, а сегодня усилилось от внезапного лукавого поворота того на ленинскую сторону. Все эти недели смирно шёл вслед Каменеву – а сегодня выступил коротко и, как обычно, без единой стройной мысли, – лишь открыто заявить, что он – за Ленина.
Оставалось заключительное слово Ленина – и он ещё и ещё раз удивил. Он – как будто не слышал большей части прений, и всех упрёков, и критики своей программы. Он вдруг с поразительной оборотливостью объявил, что с Каменевым они во всём согласны! – (во всём, на что надо бы ему ответить или сдаться?) – и только единственный пункт разногласий: контроль над правительством.
Во всём согласны? – когда во всём практически расходимся! Этим шедевром уклончивости Каменев был просто ошеломлён. Но из такта он не мог указать вслух.
И только по поводу бурного кризиса этих дней Ленин выдавил из себя толику признания: мы хотели произвести мирную разведку сил неприятеля… мы не знали, насколько колебнулась масса в нашу сторону, и вопрос был бы другой, если бы колебнулась сильно… ПК взял «чуточку левее», а мы не успели задержать… всё произошло из-за несовершенства организационного аппарата. Были ошибки? Да, были. Не ошибается тот, кто не действует.
И ещё – полупризнал, сквозь зубы, что партия большевиков оказалась в изоляции. Но – как будто не из-за его призрачных тезисов. И как будто – не из-за промахов кризисных дней.
ДОКУМЕНТЫ – 17
24 апреля
ИЗ ГЕРМАНСКОЙ СТАВКИ – РЕЙХСКАНЦЛЕРУ БЕТМАН-ГОЛЬВЕГУ
Срочно, вслед за телефонным сообщением
Сообщение офицера разведки о переговорах с двумя русскими депутатами южнее г. Дисны… Побудить Стеклова, первого заместителя Чхеидзе, без которого нельзя обойтись, приехать на место. Стеклов склонен к компромиссам… Если немцы откажутся от аннексий, то русские не должны будут считаться с Антантой, но заключат сепаратный мир. За свой излишек военнопленных Россия предлагает денежное возмещение… Из дальнейшего следовало, что Россия не будет непреклонно держаться точки зрения о не-аннексиях с нашей стороны. Галиция будет, разумеется, очищена для Австрии… Депутаты сказали дальше: интерес к вопросу о том, кто начал войну, отошёл в России полностью на задний план. Единственный жгучий вопрос для всей страны – скорое заключение мира.
Соображения Вашего превосходительства насчёт присоединения Литвы и Курляндии при собственном герцоге доложены ген. Людендорфу. Слово «аннексия» должно быть заменено «исправлением границы».
102
Воротынцев и Алина. Опять срыв.
И началось с такого пустяка: вечером поздно, уже собираясь спать, уже пожелав спокойной ночи, я сегодня очень устал, Линочка, – вышел без кителя в среднюю комнату, напомнить:
– Прости пожалуйста, так ты не забудешь завтра…
А Алина – ещё играла на пианино, боком к нему. Вдруг сорвала руки с клавишей, крутанулась на вертящемся стуле и сразу вскрикнула:
– Сколько раз я просила – не смей перебивать меня на средине музыкальной вещи!
И хлопнула крышкой пианино.
– Если ты сам не слушаешь, как я играю, если тебе безразлично, ты, по крайней мере, мог бы уважать мои занятия! Ты мог бы понять, что они – часть моей личности! Но ты никогда не считал меня личностью!
Это всё – так быстро, так громко, так сорванно, так подготовленно говорилось, как бы Алина уже бурлила и только ждала, чтоб он перервал. Георгий хотел извиниться, оправдаться, где там! – голос её взнесенный дрожал, и обе руки широко размахивались, каждая по-разному:
– Ты всегда высмеивал все мои увлечения! и как я люблю обряды подарков! и как я слишком много пишу поздравительных писем! А если я читала не то, что тебе нравилось, то: кто тебе эту чушь посоветовал? Тебя всё раздражало, в чём я росла отдельно и особенно, по-своему. То – я слишком громко смеюсь, делюсь мыслями вслух, – «лирика в общественных местах», неприлично! Ты гнул меня и корёжил, как хотел.
За эти месяцы сильно похудевшая, оттого девически стройная, с выразительными горящими глазами, и вправду бы даже хороша, но с подброшенным выкатистым подбородочком, и как бы мужской гневный похмур лба, – Алина метала ему не всё по порядку, но со страстью всё:
– И моё фотографирование высмеивал, и моих снимков не смотрел месяцами, у меня руки отваливались клеить их в альбомы. В твоей душе – ненормально малое место для жены, для всего семейного. Тебе в голову никогда не приходило предложить нам вместе поехать в Борисоглебск, посмотреть, как моя мамочка живёт, я ездила одна. Для всех нормальных людей слово «семья» – священно! А ты? Никогда не понимал! У тебя нет вообще человечности!
Боже, да как это убеждённо, да с каким пыланием! Да может, она и права. От неё посмотреть – так может, и верно. Георгий не успевал этого потока проработать, он за лоб взялся у дверного косяка.
– И сейчас, когда ты кругом виноват! – это слово понравилось ей, и она повторила его обкатанно, сочно, чуть пристукнув одной ножкой, – кругом виноват! ты опять допускаешь нотки раздражения, обыденность, деловой тон, – уж я не говорю когда-нибудь принёс бы мне букет, этим родом чувств ты не одарён. Но ты даже ни разу не назвал меня своей Половиночкой, от самого того Петербурга ни разу, я заметила! Какой замысел у нас был красивый, когда-то, что мы теперь будем не два отдельных существа, но половинки одного, друг другу понятные, даже без слов, – и всё развалилось! И всё по твоей вине!
Георгий шагнул к ней, пытался взять за прыгающие руки:
– Линочка! Но я постоянно с такой нежностью о тебе думаю… Её взвило как бичом:
– Не подчёркивай мне свою нежность! Нежность! Я могла бы рассчитывать на большее! У тебя лучше бы появилось желание сделать меня счастливой в полноту моих чувств!
Где уж теперь в полноту… Теперь бы хоть поладить как-нибудь…
– Другие мучат, когда ненавидят. Но ведь ты – любишь меня, и мучаешь.
Заплакала. Не додержалась дольше. Сразу ослабела, руки повисли, плечи обвисли. Но тут же пришли его руки, с обеих сторон. Искал утешительное:
– Линуся… Ну нам же не по двадцать лет…
– Ах, наверно и в сорок! – воскликнула она с такой едкой горечью. – Ах, ещё б и не в пятьдесят!
– Ни в каких твоих любимых занятиях я тебе давно не препятствую… Но ты уж любишь делать – только что тебе нравится.
– А ты? – вскинула она живой, сушеющий, сообразительный взгляд. – А ты разве занимаешься не тем, что тебе нравится?
– Я хотел сказать… ты не обязана делать то, что кому-нибудь нужно, а по большей части и делаешь, что тебе приятно…
– Да! Я – увлекающаяся натура! И – инициативная! И не надо подавлять моих увлечений, а поощрять их, это в твоих же интересах, тебе же будет легче жить. Я не должна делать ничего такого, что б меня не увлекало. Иначе я не выдержу душевной боли! – Голос её грознел, и глаза опять наливались: – Ты – помни, какую рану ты мне нанёс! Ты думаешь – это всё уже кончено??
Он похолодел.
– Ну, не надо, – отговаривал нежно. – Почему ты всё плачешь? Смотри – я же здесь, каждый день, и ничего не случилось. Посмотри, как ты извелась, похудела…
– А кто меня сделал такой?!
Опять плохо, не попал.
– Ты ещё по-настоящему не просил у меня прощения за неё! Ты ещё – не стоял на коленях!
Алина, уже вплотную к нему, ещё выдвинулась разгорячённым лицом:
– А что ты понимаешь под обещанием, что – всё кончено, мы – всё исправим?
Георгий не успевал уловить всех её переходов. Он не совсем понимал, как шёл разговор, как будто главная линия неназванно гнулась сама собой, а произносилось вслух другое. Поймать же той линии он не мог.
– Это значит, – впечатывала она, – не только, что ты не будешь встречаться с ней, но и: в семье всё должно вернуться на свои места!
Опять за оба предлокотья, твёрдо, со всей полнотой смысла:
– Линочка! Я же говорил, повторял, выбрось из головы всякие опасения, я никогда тебя не оставлю.
Она отмахнулась головой, как от большой мухи, вот тут мешавшей, а руки заняты:
– Я – горю безпрерывно! И успокоения – нет!
Гипнотизировала изблизи:
– Ска-жи. Когда я осенью предлагала – зачем же ты отверг и не дал свободы мне? В тот момент у меня был порыв эту свободу использовать – а ты запретил.
Запретил? Он такого не помнил.
Усмехнулась:
– Да я и сейчас, кому захочу – любому понравлюсь. Только тебе не могу никак. Я просто сдерживала себя до сих пор. В браке мы равны, и я оставляю за собой это право!
Лицо её пожесточело, повластнело, но от этого сразу и постарело.
– Запомни! Снисхождения мне не надо. Я добьюсь, чтобы мой приход был для тебя праздником, а не напоминанием долга.
Она перескакивала, он совсем не успевал.
– О, если бы у нас были дети, совсем другая была бы жизнь.
Смотрела с презрением, чуть прищуриваясь:
– Да вообще, – имеешь ли ты понятие о настоящей силе чувства? Любви? Или отчаяния? Да ты даже, – с наслаждением взмучивала она боль, – ты даже и любовницу свою способен ли крепко полюбить?
О, безумная и несчастная!
И не ждала ответа, её уже зацепило крюком по больному месту – и потащило:
– А хотела, хотела я не уезжать тогда в Борисоглебск, чтобы только взглянуть на тебя! Посмотреть, с каким лицом ты явишься от неё ко мне?! С какой совестью! – вскричала, и вырвала от него свои руки, и отшагнула: – Я любила тебя со всеми твоими недостатками! Она – за одни твои показные достоинства. У меня в центре жизни – любовь, у неё – собственное «я». И всё равно тебя будет раздражать всё, что отличает меня от неё!
С последней надеждой, уговорительно:
– Да нет, Линочка… Не будет.
– Ну как же! Она, оказывается, умеет и музыку толковать! Она тонко разбирается…
Если б Алина не так нападательно разговаривала! Но где-то надо и остановиться. Спокойно, но строго:
– Да почему ты так всегда боишься сравнений? Напротив, надо всё время сравнивать себя с другими людьми и улучшаться. – Твердел. – Не непременно играть самому, можно – воспринимать, толковать. Как раз этого я от тебя обычно не слышал…
Алина подбежала и закрыла ему рот рукой. Была такая у неё защитная манера: не дать говорить, что ей больно услышать бы.
– Ну вот! ну вот! – вскричала как торжествующе раненная. – Я знала! Ничего не кончено! Всё осталось! Что же ты не едешь к ней, почему не просишься?!
Этот её жест затыкания рта – ребёнок она и оставалась. Он переступил, не надо обижать.
А её несло всё безсвязней:
– Вот как ты мне отплатил за всё! за всё! Но запомни: ты видел её – последний раз! Или меня – последний! – И вдруг собрала глаза, как увидела что-то за его спиной. И почти шёпотом, почти шёпотом, но угрожающим: – А случись в твоей жизни что-нибудь страшное? Тяжёлая рана? Кому ты будешь руки целовать? У кого просить прощения?