– Ты что, собираешься завтра блистать среди администрации мокасинами и старыми «рэнглерами»? – удивилась она.
– Нет, я просто собираюсь плюнуть на официальное участие и болтаться по городу как простой смертный, получая все примитивные удовольствия. Я и так за два месяца отдыхал всего пять дней.
– В таком случае нам принадлежит больше, чем ночь! Поехали.
По дороге Карлхайнц задумчиво оглядывал взгорки и маленькие долины, перерезанные бесчисленными ручьями.
– Странно, что я так быстро привык к югу.
– Он мягкий, и в нем чувствуется доброта. И если даже колдовство, то веселое, не то что в твоем Гамбурге, где от речного тумана все время чувствуешь себя в каком-то гнилом дурмане, честное слово! Я бы и месяца не смогла прожить под вашим постоянным ветром, он, на пару с серыми камнями, просто высасывает душу.
– Мы, северяне, – бродяги, в отличие от вас. Мы ветер, а вы земля… Да. Порой я ощущаю всю неопровержимость этого.
– Когда же?
– Когда вхожу в тебя, тяжелую и податливо-влажную, и ты готова принимать меня бесконечно, как истинная земля, но я даже не вода, не дождь, я только ветер и потому мимолетен… Едва успев насладиться, улетаю в иное, к иному…
– Глупости, – нахмурилась Кристель, – ты изумительный любовник. Кстати, ты даже не спросил, куда мы едем.
Словно не слыша ее последнего вопроса, Карлхайнц затянулся дорогой сигаретой.
– Я, в общем-то, имел в виду даже не постель, не только постель… Но это ничего. Ничего. Замечательное слово, а? Говорят, его очень любят русские, но употребляют совсем не так, как мы. Отец как-то рассказывал мне, что понял всю его прелесть только на второй год пребывания под Плескау: в нем присутствуют и христианское смиренье, и покорность року, и в то же время твердая вера в наступление лучшего. Они все стали так говорить – он утверждает, помогало.
– Зачем ты опять? Сейчас мы с тобой наконец вдвоем, а впереди природа и любовь.
Уже в полной темноте они оставили «форд» у ручья и по мокрой траве пробрались в домик. Ни еда, ни вино, ни даже белье не понадобились: Карлхайнц, не дав Кристель стянуть куртку, подмял ее прямо на отсыревших, стопкой сложенных одеялах. И были в этом и злость, и надежда, и тоска по недосягаемому, и сознание своей силы, но не было нежности. А потом он брал ее, прижав к стволу старой бесплодной яблони, а потом – усадив на край круглого ветшающего колодца, молча, властно, почти сурово. Кристель не жалела об отсутствующей нежности, она знала, что ее нежности хватит на двоих, а ему, избравшему путь за все отвечающего в этой жизни мужчины, нежность, может быть, даже помеха. Она только радовалась тому ощущению равенства, которое соединяло их не только в повседневности, но и в этих длинных осенних ночах. Лежа под утро на кое-как брошенном новом белье и чувствуя себя первозданной в не смытых под душем цивилизации следах его страсти, Кристель осторожно, чтобы не разбудить возлюбленного, чье лицо, в отличие от других, и во сне после ночи любви не приняло мальчишески-нежного выражения, вытянула из пачки сигарету, четвертую за эту осень.
За разноцветными стеклышками единственного окна занимался рассвет, впереди было три дня бездумного и веселого праздника, затем три месяца не менее увлекательной работы и – свадьба, которая должна была окончательно замкнуть счастливый круг.
Через две недели Кристель Хелькопф исполнялось двадцать шесть лет.
* * *
Праздник, начавшийся с первыми лучами солнца на Рыночной площади, к полудню затопил весь город, но Кристель, вынужденная первую половину дня оставаться со своими подопечными, не расстраивалась, что пропустила такие развлечения, как поглощение пива городским мэром или запуск огромного воздушного шара, купол которого расписывали любыми надписями все желающие. Она получала гораздо большее удовольствие, видя загоравшиеся осмысленным огнем глаза детей в колясках и полное преображение своих стариков, разодетых в национальные костюмы и пускавшихся во все тяжкие, вроде плясок да пары рюмочек айнциана[17]. Она торопилась лишь к скачкам, традиционному местному аттракциону. Добравшись до стадиона, что было весьма непросто, поскольку дорогу ей то и дело преграждали деревянные маски размером с человека, кривляющиеся ведьмы, которых на юге с давних пор изображают мужчины, сорокаметровые столы, протянутые через бульвары и улицы, неожиданные фейерверки и костры, Кристель просочилась сквозь толпу поближе к полю, где над конями уже курилось легкое облачко пара, и на второй же лошади увидела Карлхайнца. Вот это сюрприз! Он сидел на хитрой, то и дело норовящей укусить зазевавшегося всадника за колено, кобыле, и Кристель мгновенно ощутила, как снова жаркой пустотой наливается от желания лоно, еще не успевшее остыть от минувшей ночи. Карлхайнц выглядел настоящим кентавром: длинные мускулистые ноги, затянутые в белые бриджи, нервно вздрагивали в такт лошадиным бокам, а лицо дышало непривычной открытостью. Он пришел вторым, что было очень неплохим результатом для человека, севшего на лошадь полгода назад.
– Все-таки в мужчине на коне есть что-то ужасно эротичное, – призналась Кристель, прижимаясь к Карлхайнцу, от которого еще пахло острым конским потом. Она втянула будоражащий запах. – От тебя и пахнет-то зверем.
– Полцарства за немедленный душ и два – за любимый одеколон! Наши распорядители, как всегда, умудряются создать в конных раздевалках толпу, видимо, как и ты, полагая, что от настоящего мужчины должно за километр нести потным телом. Но это хорошо раз в году, уж поверь мне.
Минут через сорок они сидели за одним из сотен длинных дубовых столов и пили, как и положено, в порядке строгой очередности сначала «Цум Левен», потом «Шварцер Апотекер» и уж только затем любимый местный «Динкельакер». Рядом веселилась компания человек из двадцати. Судя по разговорам, учащиеся выпускного класса. Взгляд Кристель сразу привлекла высокая девушка с чуть диковатыми серыми глазами на красивом, каком-то нездешнем лице.
– Посмотри, вот он, почти выродившийся тип нашей северной красоты, – словно читая ее мысли, улыбнулся Карлхайнц, и было видно, что он получает наслаждение от созерцания подлинно немецкого лица.
Неожиданно Кристель увидела подходившего к столу огромного, как медведь, мужчину с окладистой полуседой бородой.
– Господин Гроу! – радостно крикнула она и вскочила ему навстречу. Это был директор ее гимназии.
– Все слышал, все видел и премного тобой доволен, – забасил Гроу. Его маленькие, глубоко спрятанные в лохматые брови глаза, лукаво блестели. – А я, вот, вывожу птенцов.
– Что-о?!
– Видишь, сколько. – Он ткнул толстым, заросшим густым волосом пальцем в сторону без умолку трещавших юношей и девушек. – Причем, большая часть – не мои, то есть, привозные. Ведь и не отличишь, а?
– Неужели откуда-нибудь из Ангермунде? – предположила Кристель, украдкой еще раз оглядывая ребят. Нет, все они были одинаково прилично одеты, все держались абсолютно непринужденно, а речь гармонично смешивалась с общим гулом и гамом Шиллерплатца.
– Мелко, мелко, Крисхен. Из России, из Санкт-Петербурга. Языковой обмен между школами, первый эксперимент. Наши ездили туда еще в мае.
– Вы нас разыгрываете, – вступил в разговор заинтригованный таким поворотом событий Карлхайнц. – Речь вполне грамотная, если сейчас вообще можно говорить о правильности речи у тинейджеров. Чуть отдает мекленбургским выговором – да, но… И вот эта красавица с росписей Хоеншвангау тоже оттуда?
– Именно, молодой человек. Гордость школы. Катья, подойдите, пожалуйста, сюда! – хмыкнув в бороду, позвал Гроу. – Фрау Хелькопф, моя бывшая ученица, герр?.. – Карлхайнц представился. – Герр Хинш – фройляйн Ушакова. Мои друзья, кажется, испытывают некоторые сомнения в том, что вы русская.
Девушка обезоруживающе улыбнулась и протянула Кристель руку.
– Я так рада познакомиться еще с кем-то, потому что просто влюблена в Вюртемберг, в ваши виноградники, в ваш язык, в ваш разумный эгоизм, наконец! Вам трудно представить, какой это урок для меня. Урок и… счастье. – «Катья» говорила правильно, лишь иногда подыскивая слова.
– В таком случае, может быть, вы пообедаете с нами?
– С удовольствием, если меня отпустит господин Гроу.
– Домой? – наклонившись к Карлхайнцу, тихонько спросила Кристель на редко употребляемом местном диалекте.
– Нет, мы отправляемся в «Голубой ангел»! – громко ответил он, привлекая всеобщее внимание.
«Голубой ангел» был самым дорогим и престижным рестораном, там собиралась коммерческая элита.
– Я не одета, – почти в один голос заявили Кристель и русская.
– Ничего, – усмехаясь и нажимая на это слово ответил Карлхайнц. – Ничего, – повторил он еще раз, уже по-русски. «Катья» и Гроу понимающе переглянулись. – При наличии денег и умении держаться это, в общем-то, не имеет значения. Ни-че-го.
«Ангел», учитывая сегодняшний праздник, был еще полупустым, и Карлхайнц занял столик в самом центре. Русская смотрела вокруг ясными глазами, а Кристель исподволь поглядывала на нее: она была так не похожа на затравленную девочку, купленную у райха за символическую сумму. «Впрочем, почему я ищу какого-то сходства? – тут же одернула себя Кристель. – Эта девочка приехала сюда как… Как кто? Победительница? Но всем известно, что в Союзе по карточкам выдают даже крупу. Просительница? Но она ничего не просит, наоборот, одаряет их своей откровенной любовью. Зачем она вообще здесь? Может быть, хочет почувствовать некое душевное превосходство? Прельстить красотой богатого золингеновского коммерсанта?» – Кристель окончательно запуталась, тем более что непринужденная «Катья» нравилась ей с каждой минутой все больше.
Тем временем подали заказанные Карлхайнцем спаржу, омары и шампанское, и, незаметно скосив глаза, Кристель заметила его полный нехорошего любопытства взгляд, которым он как бы гостеприимно разглядывал русскую и ее на секунду задержавшиеся над десятком столовых приборов руки. «Умница», – обрадовалась Кристель, увидев, что девушка взяла то, с чем хорошо умеет обращаться, а не стала украдкой подглядывать за ними.
Обед шел вполне нормально, хотя и несколько напряженно. Карлхайнц усиленно подливал девушке шампанское, а Кристель расспрашивала о Петербурге.
– Это город, который ни с чем сравнить нельзя, – говорила русская, и при упоминании о родном городе лицо ее становилось строгим и еще более одухотворенным. – Говорят, что он похож на Венецию, Хельсинки, Гамбург – не верьте, он совершенно уникален. Уникален даже, может быть, не архитектурой, но духом…
– А правда ли, – мягко прервал ее Карлхайнц, – что теперь многие утверждают, что ваш город надо было сдать и тем самым избежать чудовищных жертв, людоедства, падения морали, впрочем, вполне простительной?
Голубоватая бледность залила лицо девушки.
– И вы разделяете эту точку зрения? – вдруг каким-то звонким, почти детским голоском спросила она.
– М-м-м… – Карлхайнц откинулся на спинку стула и медленно, как во сне, закурил сигару. – Вероятно, да. Я и вообще считаю, что поражение России было бы предпочтительней, поскольку сейчас не существовала бы проблема нищих, полуголодных людей, отравленных, как ядом, разъедающими душу марксистскими теориями. Как русских, так и нас, немцев.
На этот раз «Катья» покраснела и неожиданно схватила Кристель за руку.
– Простите, я знаю, что поступаю невежливо, но иначе я не могу. Прошу вас, выйдемте отсюда, прошу вас. – Под ледяными взглядами кельнеров они вышли.
На улице, где продолжал шуметь говор тысяч голосов и уже начали взрываться шутихи, «Катья» подошла вплотную к Карлхайнцу, и на мгновенье он испытал странное ощущение смертельного восторга от напрягшегося, как струна, юного жаркого тела, полуприкрытых серых глаз, раздувшихся ноздрей и той волны ненависти, которая шла от девочки, так прекрасно говорившей на его родном языке.
– Поймите, я говорю вам это только потому, что слишком уважаю, слишком люблю Германию, и именно эта любовь дает мне право сказать правду. Вы… Вы цепляетесь за лживые представления о моем народе, потому что вам удобней и проще с ними жить. Мой прадед погиб под Сталинградом, моя прабабушка пережила блокаду, и вы… Вы… – Девушка задыхалась, и красивое лицо ее стало совсем диким. Она стиснула в кулаки длинные пальцы и с отчаянной силой топнула ногой, затянутой в высокие немецкие кроссовки. – Вы сейчас же, здесь, извинитесь перед их памятью. Ну?! – вдруг грубо добавила она, и Кристель, с ужасом наблюдавшей эту сцену, показалось, что девочка сейчас ударит Карлхайнца по лицу.
– Я полагаю, что вы превратно меня поняли, фройляйн, – процедил он сквозь зубы. – Разумеется, память павших священна для всех…
– Извинитесь, – снова заливаясь бледностью, прошептала «Катья». – Извинитесь.
– Что ж, если вы так настаиваете…
– Ох, простите, простите меня, Кристель! – всхлипнула девушка и, на секунду прижавшись полыхавшей жаром щекой к плечу Кристель, бегом скрылась в пестрой толпе.
Весь остаток дня они провели, стараясь следовать обычной праздничной программе: стреляя в тирах, попивая молодой и пенный зеленоватый рейнвейн и сталкиваясь то тут, то там со множеством знакомых. Русская девушка растаяла, словно облачко в густо-синем октябрьском небе. Но перед сном, положив твердую ладонь на грудь Кристель, Карлхайнц покачал головой и задумчиво произнес:
– Как жаль, что эта девушка все-таки не немка… Будь она немкой, никогда так не поступила бы.
На следующий вечер, во время ужина в новой белоснежной столовой, Карлхайнц неожиданно поинтересовался у Кристель, как она собирается отмечать день рождения.
– Бог мой, что за вопрос! – рассмеялась Кристель, как рассмеялись бы в ответ миллионы ее соотечественниц. – Раннее утро со свечами и подарками, трогательные подношения в «Кепхене», а вечером «Бауэр-хофф»? Или дома? – чуть удивленно уточнила она.
– Ни то и не другое.
– Неужели ты предлагаешь патриархальный вечер с родственниками, собаками и однокашниками по обоим учебным заведениям? В таком случае я предпочту одиночество.
– Думаю, что это весьма реально.
– Неужели? Таково твое желание?
– Таков мой подарок. – И Карлхайнц молча положил перед нею узкую полосу авиабилета и несколько скрепленных между собой бумаг.
Кристель порозовела от удовольствия. Уже который год она мечтала о путешествии на Кубу, привлекавшую своей полной противоположностью ее собственным вкусам, пристрастиям, убеждениям. Как трогательно с его стороны! Но, живо представив себя одну среди гулких пальм и мулатов со звериной грацией, Кристель помрачнела.
– Но почему я одна? Ведь разделенное на два на два и умножается.
– Потому что мне там делать нечего. Мои взгляды не изменишь, да я этого и не хочу. Но ты… Ты можешь попробовать. Не для того, чтобы изменить что-то, но для того, чтобы знать, как противостоять. Как ты могла вчера заметить, оппоненты они сильные. Может быть, даже сильнее нас.
– Разве вчера мы спорили о чем-то с латинос? – неуверенно спросила Кристель.
– Причем здесь латинос?! – Карлхайнц тряхнул головой, и его светлые волосы, зачесанные высокой волной, как у героев Лени Рифеншталь, упали на гладкий лоб. – Перед тобой тур в Россию. Три дня. Я выбрал Санкт-Петербург, но ты в любой момент можешь изменить маршрут. Такси из аэропорта, личный переводчик, приличный отель. Программа – по твоему усмотрению.
– Ты сошел с ума, – прошептала Кристель. – Там… холод, голод… а я приеду сытая, хорошо одетая, немка, в конце концов… И зачем? Я… я боюсь, тем более, Петербург… Ужасы осады…