– Да что скажешь, тому и быть! – суетливо заверил первый.
– Не тряси головой! – приказал фейри. – Я у тебя за ухом сидеть буду и что надо говорить. Сейчас, покуда не рассвело, вставай на ноги да быстро, как только можешь, беги в Самманхэртский монастырь.
– Да я ведать не ведаю, как к нему идти.
– Не идти, а бежать. О том, куда – не беспокойся. Покуда я с тобой – с пути не собьешься. Но поспешай: он хоть и недалеко, но тебе еще вернуться надо.
– Да к чему возвращаться-то?
– Не смей перечить! – Голос фейри прозвучал резко, как хлопок бича, мозг попрошайки пронзила острая боль. – Пойдешь и вернешься.
– Тебе-то это зачем?! – взвыл сквозь зубы побирушка. – Ты ж того… из полых холмов… а то вдруг монастырь…
– Не твоего ума дело, но так и быть, скажу. Иной раз такое случается, что и малому народцу против общего врага люди божьи – союзники. А потому вставай и беги. Как откроют тебе калитку, так сразу оповести, где ныне Сын погибели гнездо свое гадючье свил. Пусть глаз с него не сводят.
– Как скажешь. – Убогий быстро поднялся на ноги и, не выбирая пути, ринулся в чащу.
И тут, не дожидаясь рассвета, будто первый лучик солнца выглянул из едва озаренного краешком луны облака и, выхватывая ярд за ярдом впереди бегущего по лесу пройдохи, неотлучным поводырем увлек его за собою к воротам еще мирно спящего аббатства.
Глава 7
От идеи так же близко до идеала, как и до идиотизма.
Эрик Берн
Великий князь Святослав ходил взад-вперед по светлице княжьего терема, казавшейся ему непривычно широкой. Всего несколько месяцев назад в этой горнице стоял он, понурив голову рядом с братом Мстиславом перед грозным отцом и выслушивал повеления Владимира о походе к Светлояр-озеру. Ни отец, ни брат не вернулись из того похода, и он – новый государь всея Руси – сполна ощущал тяжесть мономашьего венца.
Счастливая весть, доставленная Святославу из-за моря, что не сгинул брат, а, разбив в жаркой сече врага, стал королем в землях, от матери завещанных, немало порадовала его. Но уж как там за морем все сладится, дело второе, а здесь править лежа на боку не приходилось.
Прознав о странной кончине Мономаха, кочевники со всех сторон, точно сговорясь, решили вновь испытать крепость киевских рубежей. Но если прежде отец призывал сыновей в заветную светелку и точнехонько рассказывал, откуда ждать беды и куда полки вести, то ныне такой подмоги не было. До сего дня вражьим набегам еще получалось давать укорот, но как знать, так ли будет впредь?
Отец Амвросий – духовник княжичей с самого их крещения – наставлял молиться и исповедоваться, поражать гордыню в сердце своем, но схватка с гордыней протекала с переменным успехом, а набеги продолжались и продолжались.
– Великий княже, – в горницу вбежал государев стольник, боярин Андрей Болховитин, – беда стряслась!
– Какая такая беда? – нахмурился Святослав.
– Гонец из Тмуторокани прибыл.
– Неужто ромеи войной пошли? – Святослав грозно подбоченился, точно готовясь без промедления двинуть рать на супостата.
– Хуже того, княже. Давид, сын Олега Гореславича, касогов привел.
– Ну, касоги не ромеи, нонче же выступим. Стены в Тмуторокани каменные, высокие, ворота крепкие, князь Глеб не зря Хоробрым зовется – до нашего приходу, чай, продержится.
Андрей Болховитин понурил голову:
– Пала Тмуторокань.
– Ты что за небывальщину плетешь?! – бросился к нему Святослав.
– Гонец сказывает – изменою злой ворог в стены вошел. Будто бы от тебя к князю Глебу человек прибыл, сказал, что ты уже с подмогой близок, и велел касогов у стен встретить. Ныне дружина княжья разбита, сам Глеб жив ли – неведомо, а Давид, стало быть, на княжем столе воссел.
– Молчи! – крикнул Святослав. – Вот уж не зря говорят: «У бесхвостого волка долгая память». Добр был в прежние годы батюшка, только то и сделал – ссадил князя Олега с Чернигова, да волю дал убираться, куда глаза глядят. А оно теперь вон как обернулось… Пришло время Гореславов корень выкорчевать! Ступай, Андрей, оповести воевод – завтра на рассвете выступаем в поход супротив волчьего последыша. И не ведать мне покоя, покуда не положу я в сыру землю злобного волчонка Давидку!
– Поспеем ли к утру, княже?
– Поспейте! – рявкнул Святослав, сжимая кулаки. – Такова моя воля!
Сонный монах, ежась от предрассветной сырости, открыл зарешеченное окошко в калитке ворот. Кто бы ни был тот, кому пришла в голову мысль будить спящую обитель столь бесцеремонным образом, он был недобрым человеком. Режим монастырской жизни и без того весьма строг, чтобы по пустякам отрывать минуты сна, оставшиеся до заутрени.
– Кто ты, сын мой, и отчего столь рьяно стучишь в ворота божьего дома?
– Мне нужно срочно видеть отца настоятеля! – объявил незваный гость.
Брат привратник с сомнением поглядел на него сквозь переплет решетки. Судя по виду – оборванец оборванцем, что такому может быть срочно нужно от преподобного аббата Кеннета?
– Ступай, сын мой, не тревожь братию, иди с миром и возвращайся с рассветом. Милостыню и еду будут раздавать после утренней трапезы, и ты сможешь получить свою долю.
– Мне не нужна милостыня! – как-то неловко дергая головой, закричал нищий. – Мне срочно нужен настоятель монастыря!
Монах сказал укоризненно:
– Стыдись, сын мой!
– Мне нечего стыдиться! – выпалил побирушка и вдруг неожиданно для самого себя перешел на латынь: – Сказано было твердейшему из учеников Спасителя нашего апостолу Петру: «И петух не прокричит, как ты трижды предашь меня». Ужели ты ждешь петушиного крика, чтобы открылась тебе бездна предательства твоего? Ступай без промедления и разбуди отца Кеннета!
Монах отшатнулся от калитки. Ему отчего-то показалось, что фигура нищего осветилась, и сам он как будто стал больше прежнего.
– Храни меня, Господи! – прошептал привратник, осеняя себя крестным знамением.
– Не заставляй меня ждать! – требовательно пророкотал оборванец, и служка, не смея ему перечить, со всех ног припустил через двор.
Спустя несколько минут он уже стоял перед аббатом на коленях, тараторя скороговоркой:
– Прости меня, отче, но он, этот неизвестный, требует аудиенции!
– Он требует? – удивленно переспросил благочестивый отец Кеннет.
– Да, ваше преподобие.
– И что же, он даже не назвал себя?
– Нет, – ответил брат привратник, – но говорил на латыни, и от него исходило сияние!
– Что за ерунда? – Аббат поднялся, тяжело опираясь на посох. – Ладно, ступай призови его. Коли он столь необычаен, пожалуй, я приму его.
Отец Кеннет жестом отослал брата-портариуса[19] и, стараясь не выдавать внутреннего неудовольствия, опустился в величественное резное кресло. Ему, младшему сыну владетеля здешних земель, некогда поступившему в монастырь новицием[20] и на склоне лет ставшему настоятелем обители, казалось по меньшей мере непристойным странное желание какого-то замухрышки видеть его в этакий неурочный час. Год за годом аббат Кеннет вел жизнь размеренную, наполненную благочестивыми трудами, молитвами и пением псалмов. Всякое нарушение раз и навсегда установленного жизненного порядка представлялось ему кощунством и заслуживало сурового порицания. Он уже приготовился начать встречу с гневной отповеди сумасбродному наглецу, но тут, оттолкнув брата привратника, в комнату ворвался всклокоченный оборванец.
– Что заставило тебя, сын мой, искать…
– Внемлите и немногословствуйте! – вдруг ни с того ни с сего выпалил нищий.
Такого начала беседы аббат даже представить не мог. От удивления он приподнялся, не зная, то ли гордо удалиться, то ли выгнать наглеца за ворота.
– Да как смеешь ты, убогий! – начал аббат.
– И спаситель в убогом рубище пришел в Иерусалим! – расширив глаза, властно, но почему-то сконфуженно проговорил странный гость.
Казалось, он сам не хотел говорить слов, будто помимо его воли слетавших с уст.
– Сын погибели ступает по вашей земле! – безапелляционным тоном объявил нищий. – Близок час Антихриста!
– Господь моя защита! – перекрестился аббат. – Ты сам-то кто?
– Что тебе в имени моем? Коли хочешь, почитай меня тенью злокозненного врага твоего, врага рода человеческого.
– Свят-свят-свят!
– Всюду, куда пойдет он, с ним буду я, и всякий его шаг смогу я увидеть и передать божьим людям. Ты же поспеши отправить гонца во Францию, в Клерво – к аббату Бернару. Когда прибудут люди от него, станет ведом им путь Сына погибели.
– Но к чему это? – попробовал было запротестовать аббат. – Отец Бернар и вправду известен ревностным служением Господу нашему, но я…
– Не совладать тебе, отец Кеннет, с демонами, стоящими в услужении Сына погибели. Сокрушат они тебя, рассеют паству твою, осквернят храм, вырвут языки у колоколов сладкозвучных. Поступай, как говорю тебе, и тем заслужишь благословение небес.
Отец Кеннет вновь опасливо поглядел на побирушку – тот выглядел странно, но грозно.
– Хорошо, – кивнул он. – Я сделаю по-твоему.
– Поторопись, – требовательно сдвинул брови пришелец и, не меняя тона, продолжил: – И помни, что сказано у святого Августина о настоятелях: «Они первые не для того, чтобы первенствовать, а для того, чтобы служить». А потому, Кеннет, поспеши, я же поспешу возвратиться, ибо там, близ Сына погибели, мое место.
Король Франции, насупившись, глядел на коренастого широкоплечего старца в старомодном блио и накидке – почти мантии – из новгородских соболей. Скуластое обветренное лицо северянина выглядело холодно жестоким. Даже многочисленные старческие морщины и седая борода не могли скрыть железной непреклонности, составляющей, должно быть, основную черту характера прибывшего к государю просителя. Впрочем, менее всего этого человека уместно было бы называть просителем.
– …Гнусный анжуец покусился на честь моей дочери и убил одного из моих сыновей. Я, виконт Жером Пьер Анри де Вальмон, коннетабль Нормандии, требую справедливого королевского суда над мерзким выродком, именуемым Фульк Анжуйский! Я требую, чтобы он кровью ответил за пролитую кровь и нанесенные мне и всему роду оскорбления. Мой государь, – едва разжимая сцепленные зубы, цедил он, – Нормандия – каждый город, каждый замок – с вниманием будет следить за этим судом! Отдавшись под руку твою, мой король, мы искали не прибыли и не покоя, как прочие земли твоего королевства. Мы – нормандцы – и без того богаты и не приемлем овечий жребий. Мы ставим честь и доблесть превыше мира и покоя. Мы искали справедливости и праведного суда, и сейчас как твои верные подданные требуем их от тебя! Яви же, государь, свою волю, и Нормандия станет вернейшим твоим вассалом. Но если жизнь анжуйского любимчика ты ставишь превыше нашей верности, то не следует удивляться и клеймить нас позором, когда в час испытаний ты не найдешь почтения к себе в герцогстве Нормандском.
Произнеся эти слова, виконт де Вальмон протянул руку назад, и один из старших сыновей вложил в нее котту, украшенную цветами Анжу.
– Эти тряпки свидетельствуют, что именно Фульк Анжуйский, а никто иной, пытался обесчестить мою дочь. А этот меч, – он протянул вторую руку, – лучшее доказательство тому, что, позабыв законы рыцарства, граф Анжуйский бежал с позором, бросив оружие. Я объявляю, что он преступник, и ему нет места среди людей чести!
– Любезный Жером, – Людовик Толстый сделал паузу и тяжело поднялся с места, – твои слова разрывают сердце, ибо нет высшего блага, чем счастье моих верных подданных. Обвинения, которые ты бросаешь графу Анжуйскому, тяжелы, и по справедливости я должен тщательнейшим образом разобрать все детали содеянного. Как гласит закон – я обязан выслушать обе стороны и без пристрастия взвесить открывшиеся факты.
– Так сделай же это, мой государь!
– Сделаю, Жером. Конечно, сделаю. Но, увы, сегодня я лишен возможности призвать к себе того, кого ты обвиняешь в убийстве сына и совращении дочери. С той ночи я не видел его и не ведаю, где он находится теперь. Фулька ищут, виконт. Ищут днем и ночью, но пока, увы, о графе Анжуйском нет никаких вестей. Быть может, он укрылся в каком-нибудь монастыре? – Людовик Толстый развел руками. – В любом случае, когда мой кравчий появится – непременно предстанет перед судом. Пока же я хочу видеть твою дочь и желаю, чтобы она под присягой рассказала обо всем, что случилось в тот вечер.
– Но, мой государь, – голос коннетабля Нормандии звучал немного обескураженно, – Мадлен – девица, и ей не пристало… – он замялся, – говорить о таких делах. Я как отец, согласно кутюмам[21] Нормандии, могу свидетельствовать от ее имени.
– Это верно, – кивнул Людовик Толстый, – но только если речь идет о ее чести. Хотя и здесь следует распорядиться о назначении трех достойных матрон, известных своей набожностью и честным поведением, дабы они, согласно обычаю, могли освидетельствовать твою дочь. Ибо ведомо: нельзя отыскать след птицы в небе, рыбы в воде и мужчины в женщине. Если подтвердится, что твоя дочь лишена девственности…
И без того красное лицо виконта де Вальмона побагровело.
– Но я желаю поговорить с ней совсем об ином, – переводя разговор на другую тему, продолжил Людовик, будто и не замечая реакции собеседника. – Если это был честный бой, то твоя дочь – единственная свидетельница произошедшего, а стало быть, ее необходимо выслушать. Быть может, даже допросить с пристрастием. Ибо любовь к брату, возможно, подтолкнет девушку уклониться от истины.
– Она не единственная видела ту схватку! – выпалил де Вальмон.
– Вот как? А кто же еще?
– С сыном были слуги.
– Сколько?
– Трое, – чуть замедлил с ответом де Вальмон.
– Зная местные обычая, могу предположить, что все они были вооружены.
– Только кинжалы и факелы, – попробовал запротестовать виконт.
– В ловких руках и это немало. – Людовик упер в собеседника тяжелый взгляд. – Но тогда выходит, что трое молодчиков во главе с твоим сыном напали на моего кравчего и хотели лишить его жизни.
– Однако честь моей дочери…
– Увы, Жером, если твоя дочь не обесчещена, доказать, что все обстояло так, как поведал мне ты, практически невозможно. Фульк Анжуйский, по твоему утверждению, был на сеновале с девицей, но если твоя дочь не предстанет пред судом, кто может сказать, что это была за девица?
– Но, мой государь…
– Погоди, Жером, ты говорил много, говорил дерзко, и я тебя слушал. Мне понятно, какие чувства горячат твою кровь. Теперь послушай и пойми, что заставляет мою кровь быть холодной. Итак, граф Анжуйский был застигнут, как ты говоришь, на месте преступления. Но в действительности никто не может подтвердить, было ли само преступление. Если предположить, что граф находился там с другой девицей, что, конечно, тоже не делает ему чести, то, выходит, судить необходимо вовсе не его. Ясное дело, сына твоего, мир праху его, не вернуть. Но трех негодяев, покусившихся на жизнь благородного дворянина, следует повесить без всякого сожаления.
– Но мой король!..
– Тише, Жером, тише. Здесь не суд. Ты пришел ко мне со своей болью, и теперь она моя не меньше, чем твоя. Но ведь суд, о котором ты меня просишь, исходит из законов людских и божеских, и я лишь объясняю тебе, с чем предстоит столкнуться на суде.
Король приблизился к старцу и положил руку на его плечо:
– Но заверяю тебя, мой дорогой де Вальмон, когда состоится этот суд, он будет справедливым, и кто бы ни был признан виновным, понесет заслуженную кару. А теперь ступай, и да вознесутся к престолу царя небесного слова мессы за упокой души твоего сына.
Виконт молча поклонился и, сделав рукою знак сыновьям, быстрым шагом покинул королевские покои.
Король проводил его долгим взглядом и, обойдя пустой трон, отдернул занавесь, расшитую золотыми лилиями.