Летний вечер незаметно перешел в ночь. Тьма сгустилась над деревушкой Забудкино, над дачей, в которой под обновленной крышей спали сладким сном заботливая жена и малолетние дети историка. Но гуще всего она, казалось, была над столом, за которым сидел Олегов. Возможно, это необъяснимое явление создавала именно старая трехлинейная керосиновая лампа, чей тускловатый, но столь уютный свет вырывал из мрака кусок стола с раскрытой на нем тетрадью, резко очерчивал профиль пытливого историка, его вздернутый нос, пухлые губы. Иногда Егор чуть поворачивал голову, и тогда отраженные в толстых линзах очков лучики света пронизывали тьму, словно маленькие прожекторы.
Вокруг лампы вилась мошкара, иногда влетая внутрь и с легким треском распадаясь в пыль. Но ученый не замечал происходящего вокруг. Не видел он и жену, которая в ночной рубашке выглянула из дверей дачи, сонно взглянула на мужа, хотела позвать его в дом, но, всмотревшись в отрешенное, сосредоточенное лицо, не решилась, покачала головой и вновь отправилась спать. Чтение грязноватых потрепанных тетрадок настолько увлекло его, что он забыл о сне, о времени, да и вообще о том, где он находится.
Очнулся он лишь тогда, когда ночь стала отступать, холодок заставил зябко поежиться, а тьма сменилась серым предрассветным сумраком.
Олегов зевнул и потянулся. Лампа коптила, он подкрутил фитиль и невидяще уставился на яркий огонек, пытаясь осознать прочитанное, соединить его в единую картину. Все было зыбко, туманно, отрывочно. Безусловно, автор записок писал их исключительно для себя, поэтому некоторые события были намечены лишь пунктиром, а иные отсутствовали вовсе, и пропадало связующее звено, которое приходилось домысливать. К тому же имелись куски, либо написанные на каком-то неведомом диалекте, либо зашифрованные. Некоторых терминов, встречающихся в тексте, он просто не понимал, о значении других смутно догадывался. И все же прикосновение к чужой жизни, к событиям, которые ни при каких обстоятельствах не могли случиться с ним самим, настолько взволновали Олегова, что он почти силой заставил себя оторваться от чтения, подняться со скамьи и пойти в дом.
Скрипнула дверь.
– Это ты? – сонно спросила жена. – Уже утро? Что ты там так долго делал?
– Читал, – односложно ответил Олегов, взбираясь на печку. Он растянулся на лежанке и только теперь почувствовал, как устал. Занемевшее тело понемногу расслаблялось, но сон не шел. Он вновь попытался собрать воедино только что прочитанное. Перед глазами возникла картинка. И хотя Олегов никогда не был в Праге, он тут же представил небольшой старинный домик, стоящий под высоченными липами.
«Некогда в Праге, на одной из древних улочек Градчан стоял дом…»
«В этом доме собирались…»
Кто же собирался? Неизвестный автор называет их братьями Креста и Розы. Впрочем, вернемся к началу. Чешские тетрадки начинались с описания неожиданного и поспешного бегства.
Из записок, найденных на чердаке
«…Сегодня принято окончательное решение уехать из Праги, да и вообще из страны. Куда? Лучше всего в Польшу, к тамошним братьям. А здесь становится все опасней. Прошло почти полгода, как немцы оккупировали страну. Разве еще год-полтора назад в это мог кто-нибудь поверить? И вот нас предали. Те, кто все время твердил о поддержке, о согласованных действиях, отдали Чехословакию на поругание германцам.
Конечно, можно переждать события и здесь, но кто знает, что может случиться с детьми. В последнее время вокруг них, как мне кажется, сгущаются тучи. Видимо, кто-то прознал о том, что они собой представляют. Да что там прознал! Не стоит кривить душой. Германцы определенно знают о Плане. Пару раз ко мне заходил этот холеный офицерчик. Ничего конкретно не говорил, интересовался орденом, рассказывал, что увлекается историей тайных союзов, собирает информацию… Безусловно собирает! Только вот о чем?! Однако какое мое дело. Слежки за нами, похоже, нет. Так что бежать никто не мешает. Завтра соберем чемоданы – и в путь.
Поезда переполнены. Все как будто стронулись с насиженных мест. Устроились, хвала Творцу, с относительным комфортом. Несколько раз проверяли документы, сначала в Пардубице, потом на самой границе, в Моравской Остраве. Нескольких человек при мне арестовали и куда-то увели. Среди них были не только евреи, но, похоже, переодетые офицеры. Нас, однако, сия чаша миновала. Граница с Польшей перекрыта, однако мне удалось договориться с местным жителем. За некоторую мзду он переправит нас в Польшу…»
Олегов задумался. К сожалению, его немецкий, которым он так гордился, оказывается, хромает. Во всяком случае, знаний явно недостаточно, чтобы досконально разобраться в тексте дневника. Простые описания он понимает, а остальное… неизвестный автор дневника с детьми, похоже, детей было несколько, бежит из оккупированной Чехословакии в Польшу, почему-то во Львов. Там тоже обитают братья таинственного ордена, они предоставляют беглецам временное убежище. Но вскоре война приходит и туда. Немцы и русские одновременно вступают в Польшу, одни с запада, другие с востока. Вынужденное путешествие продолжается.
Теперь они движутся в глубь России и наконец в октябре тридцать девятого прибывают в Тихореченск. Это, так сказать, общая канва. Детей, как пишет автор дневника, удалось пристроить. Куда? К кому? Об этом ни слова. Сам же он, согласно полученным инструкциям, должен только наблюдать и оказывать помощь в случае чрезвычайном.
Из текста казалось не совсем ясным: попали ли они в Тихореченск случайно или так было предусмотрено заранее. Скорее всего данный пункт назначения являлся одним из запасных вариантов. Похоже, некие люди в городе знали об их приезде и оказали необходимую помощь.
Но кто все-таки были эти дети и автор дневника? Может быть, шпионы? Олегов усмехнулся про себя. Советскому человеку везде мерещатся шпионы. Вряд ли подобный способ засылки мог иметь место. Скорее всего речь идет об обычных беженцах. Но что это тогда за братья Креста и Розы? Какая-то тайная секта? Крест и Роза, несомненно, знакомые ему символы. Крест по-немецки «крейц», роза так и будет – «роза». Крайцрозе… Розекрайц… Розенкрейцеры?! Вовсе элементарно. Скорее всего речь идет действительно о розенкрейцерах. Но что это дает? Олегов попытался вспомнить, кто же такие эти самые розенкрейцеры? Какой-то мистический орден вроде масонского. Но и только. Зачем, скажите на милость, неизвестному господину тащиться через охваченную войной Европу, через бескрайнюю Россию, да еще с малолетними детьми? Значит?.. Значит, пытался их увести от какой-то опасности. Он хмыкнул. Это как раз наиболее очевидно. Ясно, что подобный вояж совершался не в познавательных целях. Но что это за опасность? Почему автор не остался с детьми, а, как он пишет, «пристроил их»? Куда пристроил? Что с ними было дальше? Целые куски дневника оставались непрочитанными. Олегов мог понять в них лишь отдельные слова. Шифр? Возможно. Или эти мистические пассажи. Тут текст был более-менее ясен, то есть ясен был перевод слов, но вот связать его в единое целое никак не удавалось. Набор слов, и только. Ладно, давай-ка спать, сказал он самому себе. Завтра попытаюсь разобраться на свежую голову.
Когда он проснулся, в комнате было пусто. Мерно тикали ходики. Он взглянул на них. Ого! Почти полдень… Ничего себе продрых. На столе стояла большая чашка с молоком, прикрытая громадным ломтем хлеба, намазанным медом. Рядом лежала записка: «Мы ушли в лес».
Егор умылся из рукомойника, чертыхаясь с непривычки: примитивный агрегат никак не хотел выдавать воду нормальными порциями. Потом он вернулся в дом, смахнул с хлеба увязшую в меде осу, начал завтракать. Идиллия! Внезапно вспомнил о дневнике. Тьфу ты! Ведь не даст, проклятый, отдыхать в свое удовольствие. Накрепко засел в голову. Взяться за него, что ли, снова? А может, попробовать расспросить хозяйку.
Анисья Трофимовна, как и вчера, копалась в огороде.
– А, товарищ ученый… – она разогнулась и посмотрела на Олегова. – Долго спите, а ваши-то в лес пошли.
– Я вот что хотел спросить, – поздоровавшись, неуверенно сказал Егор, – вчера всю ночь читал дневник, оставшийся после вашего прежнего постояльца…
– Тетрадки? – равнодушно спросила хозяйка. – Так они вроде не по-нашему написаны.
– По-немецки. Я немного понимаю.
– И как, интересные? А я, знаете, хотела сжечь. И сундучок тоже. Все!
– И хорошо, что не сожгли! – горячо воскликнул Олегов.
– А чего он там пишет?
– Так, разное… – замялся Егор. – Как он ехал сюда из самой Чехословакии. Ну и всякое еще… А что он был за человек?
– Непонятный! – резко сказала хозяйка. – Совсем мне непонятный. Вот ты ученый, образованный – не то что я – да и другие, что вокруг живут, а мне понятен. Потому как наш – русский. А этот вовсе непонятен. Появился он тут не то в сорок шестом, не то в сорок седьмом. Словом, сразу после войны. Оборванный, неприкаянный… Тогда все были одеты бог весть во что, ну а этот уж совсем оборванец. Жил поначалу не здесь. Возле станции халупа была – барак, он потом сгорел. Так он в том бараке и обитал. Там еще несколько человек жили. Эвакуированные вроде или бродяги. Не поймешь. Одна большая комнатища. Буржуйка стояла… Вот от этой буржуйки потом барак и занялся… А в вашей хате в те поры я сама обитала, пока со своим не сошлась, – она кивнула на дом. – Ну а как сошлась, хата пустовать стала. Тогда дачников еще не было… Как барак спалили, пустила его. Из жалости… Ну и для присмотру. Дом без присмотру, понимаешь ты, ветшает. Думала, ну какой из него, из старика то есть, прок. Однако он принес деньги… Я даже удивилась: откуда у него деньги. Но платил за постой исправно. Хоть и немного, но в срок. И все равно он был странный. Чем жил, непонятно. Иногда на станции пропадал, подрабатывал там вроде. Пути, может, ремонтировал… Нет, – вспомнила она, – обходчиком был. Знаешь, ходят по путям с молотком, по рельсам колотят. Вот-вот. Иногда он уезжал куда-то. Бывало, что и надолго. Летом работал мало. Все больше по лесу шатался. Уж зачем – не знаю. Раз, помню, за ягодами пошла… У меня тут свое место есть. Далеко. Верст пять идти нужно. Глухомань там. Никого, считай, не бывает. Почти пришла, и вдруг, гляжу, человек. У меня аж сердце упало. Не люблю, когда по лесу незнакомые шастают. Присмотрелась. Так это же Иван Иванович. Мы его Иваном Ивановичем звали… Какую-то травку перед носом вертит. И так занят, что вокруг ничего не видит. Я с ним даже окликаться не стала. Зачем? Вижу, занят человек. И то… ты знаешь, у нас тут некоторые его колдуном считали… Побаивались. Правда, ни в чем плохом не был замечен. Даже лечил кое-кого. Меня, например. Раз сильно простудилась. В жару была… Пришел… Принес какие-то травы. Самому сказал, как заваривать. И знаешь, попила три дня, и полегчало.
– А как его звали? – поинтересовался Олегов.
– Я же сказала, Иван Иванович.
– Это вы его так называли, а настоящее имя?
Хозяйка задумчиво уставилась в небо, потом растерянно посмотрела на Егора:
– Имя какое-то уж вовсе мудреное. Не упомню. Называл он. А мы все больше: Иван Иванович да Иван Иванович…
– А фамилия? – не отставал Олегов.
– Ведь помнила. Участковый еще приходил интересоваться. Такая смешная фамилия… Птичья. Птица есть такая. Рыбой питается.
– Журавль?
– Да нет!
– Цапля?
– Постой, не мешай. Ara-ага. Еще у птицы этой мешок под клювом висит.
– Пеликан?
– Точно! Пеликан! Все-то вы, ученые, знаете. Пеликаном его звали.
– Неужели так один и жил? – не отставал Олегов. – И никто к нему не приезжал?
– Не знаю. Может, кто и бывал. Я сама не видела. – Она несколько замялась, потом демонстративно оглядела огород: – Работать надо… Солнышко-то вон как высоко.
Олегов понял: разговаривать дальше с ним не желают. И все же он не сдавался.
– Ну а умер он когда? И как?
– Вот прицепился! – недовольно произнесла хозяйка. Потом, видимо, вспомнив о своих планах насчет дочери, смягчилась.
– Поездом его зарезало… Кто говорил, что сам бросился… Не знаю… Не видела. Помню, в пятьдесят шестом это случилось, в том годе Сталина обосрали. В мае или в июне тогда к нему женщина приехала. Вернее, девка. Молодая и красивая. И одета хорошо. Такое меня любопытство разобрало. Может, думаю, дочь? Просидели они в избе довольно долго, часа четыре или больше. А я все в окошко глядела, хотела рассмотреть ее получше. Под вечер она выходит. Одна. Он даже не проводил. Сразу на станцию пошла, а старик так и остался в доме. А на другой день он – тово… Ну и все. Схоронили его за линией. Там у нас кладбище. Больше я ничего не знаю. А может, ты чего вычитал в его тетрадках, так расскажи?
– В том-то и дело, что ничего из них не понятно, – удрученно сказал Егор.
– А непонятно, так и пускай себе. А ты их лучше сожги.
На этом разговор был окончен, и хозяйка снова предалась огородному труду.
Егор Александрович отправился на свою половину и некоторое время бессмысленно слонялся по двору. Семейство его не вернулось с прогулки, и делать было совершенно нечего. Он вошел в дом, снова достал тетрадки, вернулся во двор. Сел за стол и начал листать их. Однако вчерашнего интереса уже не было. Присутствовало скорее безразличие, даже некое отвращение. Чужая, неведомая ему жизнь заключалась под этими истрепанными корками. Было совершенно непонятно, почему человек, несомненно, образованный, к тому же иностранный подданный, застрял в глуши, прозябал, бедствовал, а потом лишил себя жизни. Какая причина, какая цель вела его к этому заброшенному полустанку в глубине России? Ответа на этот вопрос он, Олегов, видимо, никогда уже не получит. Конечно, можно взяться за эти тетради основательно. Обложиться словарями, перевести, расшифровать. Но зачем? Может быть, последовать совету хозяйки, сжечь тетради и не забивать себе голову? Он вспомнил, что в сундучке имелось несколько книг, принес и их.
Какой-то немецкий роман без начала. Верхняя крышка переплета и первые тридцать страниц отсутствуют. Готический шрифт почти невозможно читать. Еще один том, те же готические литеры… На обложке название труда: «Химическое бракосочетание Христиана Розенкрейца», автор – Иоганн Валентин Андреаэ. Олегов пожал плечами. Ерунда, бред… При чем тут свадьба и химия? Или это аллегория? Даже странно, он историк, и ничего не знает о розенкрейцерах. Был бы в городе, отправился бы в институтскую библиотеку или, на худой конец, в публичку. Третья книга – Гете. Здоровенный том. И как этот самый Пеликан пронес его сквозь все свои странствия? Олегов взял том двумя руками и прикинул его вес. Килограмма три, не меньше.
Неожиданно из книги вывалился какой-то желтый листочек. Егор поднял бумажку, близоруко всмотрелся. Это был корешок почтового перевода. Адрес получателя: Тихореченск, улица Щорса, 12–28. Десантовой Аглае Осиповне. Егор потряс том. Из него выпало еще несколько листочков. Тоже корешки переводов. Адрес на всех один и тот же. Олегов тщательно перелистал книгу. В ней нашлось еще несколько листочков. Он пересчитал их, потом сходил в дом за очками и попытался разобрать даты переводов. Самый ранний отправлен в июне 1948 года, последний – в декабре 1954-го. А умер он, если верить хозяйке, в начале лета 1956-го. Значит, полтора года переводы не посылал? Почему? Может, денег не было?
Суммы переводов не особенно большие, но и не маленькие: 500, 700 рублей, даже тысяча. Студенческая стипендия – 230 рублей, а сколько, интересно, получает путевой обходчик? Вот и адресок появился. Не та ли это Аглая Осиповна, что приезжала к старику? Хотя вряд ли. Переводы посылались на протяжении семи лет. Редкая фамилия – Десантова. Запоминающаяся. В случае чего легко найти через паспортный стол, если, скажем, адрес сменился. Найти? – тут же одернул он самого себя. Для чего? Но ведь интересно. А хорошо ли это – лезть в чужую жизнь? Но он пока никуда не лезет. А если и попробует, то кто ему может запретить? Он историк. Интересуется Средними веками, а розенкрейцеры – это будто как раз Средние века. Да и просто интересно. Уж очень необычная история, даже загадочная. Впрочем, это только размышлизмы. Никуда он, конечно, не отправится, никого не будет искать. Приехал отдыхать, так отдыхай.