И полезная информация пошла валом. Как на картине Айвазовского.
Выяснилось, что большинство кошек не любит воду. Значит, Люсю можно было либо а) утопить, либо б) сильно напугать, залив постель профессора водой из крана. Во-вторых, кисточки на ушах рыси служат не украшением, а антенной, и, если их обрезать, у нее сразу притупляется слух. То есть Люся с обстриженной на ушах шерстью, скорее всего, не услышит – встал профессор с дивана или он еще там лежит. И готов ее схватить, если что. Далее: каракал, живущий в Индии, а также в Иране, прыгает в середину голубиной стаи, которая кормится на земле, и начинает размахивать передними лапами, сбивая уже летящих птиц. Как боксер. Следовательно, мы можем развесить по комнате на веревочках такие пушистые детские игрушки, и Люся будет отвлекаться на них, думая, что она каракал и что настало время охотиться, а не гадить.
Этот способ, кстати, мне нравился больше всего. Я представила скачущую на задних ногах Люсю и вспомнила, как отец однажды выпил с большого похмелья из водочной бутылки скипидар. Мама его туда налила, чтобы развести потом краску. Отец, конечно, его не выпил, а почти сразу весь выплюнул, но попрыгать на кухне хорошо так успел. Я потом видела по телевизору, как танцуют ирландцы. Очень похоже. У них, видимо, все спиртное как скипидар. Потому что от хорошей жизни так не запляшешь.
А еще у Володьки есть друг, который служил на флоте, и он рассказывал, что они так спасались от крыс. Подвешивали на веревке булку черного хлеба и спокойно спали всю ночь, пока крысы старались до нее допрыгнуть. Иначе, он говорил, запросто могли ухо отгрызть. Или нос.
Так что этот способ мне лично показался вполне прикольным. К тому же Люся позанималась бы физкультурой. А то сидит дома почти без движения. Только на диван да с дивана.
Но профессор сказал, что я дура и что вся эта книжка ему не подходит. А я ему ответила, что дом закрывается, ключ у меня, кто обзывается – сам на себя. И книжка ему подходит самым клевым на свете образом.
Вот смотрите, ему говорю. Страница семьдесят пять. «Состарившихся и больных львов прайд не защищает, а, наоборот, изгоняет. Одряхлевший лев, тощий и слабый, часто становится добычей гиен». Чувствуете, говорю – тощий и слабый? Никого не напоминает? Смотрим, что дальше. «Таков бесславный конец владыки зверей».
Он уставился на меня и говорит – ну и что?
Я говорю – как что? Бесславный конец владыки зверей.
Он говорит – ерунда. Все умирают.
А я говорю – но не всех изгоняет собственный прайд. Люся ходит вам на постель, потому что она вас изгоняет. Теперь это ее территория.
Он помолчал, а потом говорит – вот уж фигушки. Дайка мне сюда эту книгу.
И я дала.
Мы сидели молча минут десять. Он читал про своих львов, а я сталкивала Люсю с дивана.
Потому что у нее стал вдруг очень задумчивый вид.
В конце концов он говорит – действительно, все на свете проходит. Даже жизнь льва.
Я говорю – а вы как хотели? Бесконечный праздник в джунглях?
Он говорит – львы в джунглях не живут.
Я говорю – а где они живут?
Он помолчал и потом отвечает – в зоопарке на Баррикадной.
А я говорю – ну да, только их там никогда не видно. Прячутся в своих норках. Им, наверное, неохота, чтобы на них смотрели.
Он еще помолчал, вздохнул и говорит – никому неохота.
А я думаю – ну, не знаю. Мне, например, нравится, когда на меня смотрят. Не в магазине, конечно. Где-нибудь в метро. Правда, из-за живота давно уже никто не оборачивается. Как отрезало.
Зато и на кассе не обращают внимания.
А профессор тем временем совсем загрустил. Сидит, мою книжку листает. Я думаю – ну да, все понятно. Листики, листочки, где вы, блин, те ночки. Интересно, когда он остановится? Потому что он ведь даже и не смотрел на все эти картинки, от которых я в книжном не могла оторваться. Просто перелистывал их одну за другой, как плохой Терминатор из второй части листает телефонный справочник. «Тугезу», наверное, свою вспоминал. Львиную охоту.
Я говорю – что-то вы загрустили. Принести валидол?
Он говорит – нет, не надо. Ты летку-енку танцевать умеешь?
Я говорю – а что это?
Он отвечает – танец такой. Вот так все встают паровозиком и начинают ногами то в одну, то в другую сторону. И потом прыгают.
Я говорю – прикольно. А тесно друг к другу встают?
Он говорит – практически прижимаются.
Я говорю – нет, я такой танец танцевать не умею. Тем более с животом. А вы это вообще к чему?
Он опять помолчал и говорит – я так с Володькиной мамой познакомился. Летку-енку танцевал в Академии имени Жуковского. То есть не совсем летку-енку, а вальс «На сопках Маньчжурии», но стояли вот так. Она впереди, а я сзади.
Я говорю – почему?
Он пожал плечами и говорит – в молодости с человеком происходит много странных вещей. С тобой происходят странные вещи?
Я говорю – о, до фига и больше.
Он говорит – вот видишь.
Мы посидели, и он опять загрустил.
Я говорю – а вообще-то все эти воспоминания ни к чему. От них только голова начинает болеть. И надо пить таблетки.
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
Я говорю – хотите, я вам тоже про танцы историю расскажу? И про воспоминания.
Он молчит.
Я говорю – так вот, у нас дискотеку в школе вел Вовка Шипоглаз. То есть у него, наверное, была какая-то другая фамилия, но он в детстве взрывал с другими пацанами карбид. Знаете, они его насыпают в бутылку, а потом наливают туда воды и трясут. Можно после этого бутылку куда-нибудь бросить, и она там взорвется. Но они эту бутылку никуда не бросали. То есть вначале бросали, а потом им надоело, и они стали бросать ее друг другу. Бросают и ждут – у кого она в руках взорвется. Им интересно. Или в воздухе – пока летит. Вот. И взорвалась она в руках у этого Вовки, которого зовут, как нашего с вами Володьку. То есть Володьку зовут Володькой, а Вовку-диджея с тех пор зовут Шипоглаз. Потому что, когда бутылка у него в руках разорвалась, ему немного карбида в лицо попало. И он у него на лице шипел. Прямо на левом веке. И все закричали – смотрите, у Вовки глаз шипит. А потом стали называть его Шипоглазом. Понимаете?
Профессор говорит – я понимаю, только воспоминания мои здесь при чем?
Я говорю – вы подождите. Куда торопитесь-то? Сейчас будет про воспоминания. Потому что этот Вовка, когда вырос и вел уже школьную дискотеку, любил переводить в микрофон иностранные песни. То есть он их, конечно, не переводил, а говорил в свой микрофон всякую чепуху, потому что сам ни слова ни по-английски, ни по-какому другому не знал, но получалось всегда прикольно. И всем нравилось.
Профессор говорит – ну-ну.
Я говорю – да подождите вы со своим ну-ну. Больше всего Шипоглаз любил переводить Джо Дассена. Знаете, был такой французский певец.
Он говорит – я знаю.
Я говорю – ну вот, а у этого Джо Дассена есть такая песня, где он вначале долго говорит по-французски про что-то грустное, а потом начинает петь.
Профессор говорит – я догадываюсь, о какой песне идет речь.
Я говорю – вот видите. А Шипоглаз громче самого Джо Дассена наговаривал в это время свои собственные слова, и у него получалось примерно так – вот опять мы с тобой в этом парке. Вокруг те же деревья. Те же качели раскачиваются на ветру. Те же аллеи. Те же дети бегают по опавшим листьям. Я помню, как из-под трамвая выкатилась голова, остановилась у твоих ног и сказала – вот и сходил за хлебом. А дальше Шипоглаз начинал петь вместе с Джо Дассеном – где же ты, и где искать твои следы?..
Я все это дело пою, а профессор смотрит на меня, смотрит, и потом вдруг как засмеется.
Я говорю – вы чего?
Он говорит – сильный перевод. Практически наповал.
И продолжает смеяться.
А я думаю – чего он так хохочет-то? Прихватит опять сердце, и будем, как вчера, скорую вызывать. Может, не надо было ему про Джо Дассена рассказывать?
Он отсмеялся, а потом уставился на меня. Мне даже не по себе стало. Еще глаза такие навыкате. Пекинес, блин, а не профессор.
Я говорю – что?
Он смотрит.
Я говорю – зрение, что ли, решили проверить?
Он смотрит.
Я говорю – ладно, мне домой пора. А то Володька потеряет. Ругаться начнет.
И тогда он говорит – слушай, а зачем тебе это все?
Я встала и говорю – в смысле?
Он говорит – ну вот, ходишь сюда, еду носишь. Меня все ненавидят.
Я говорю – не все, а только ваши родные и самые близкие люди.
Он говорит – спасибо.
Я говорю – мне-то чего спасибо? Себе говорите. Но студенты ваши, например, вас не ненавидят. Им, скорее всего, на вас просто плевать. У них своих дел целая куча.
Он опять говорит – спасибо.
Я говорю – ну и чего вы заладили? Повторюша, дядя Хрюша.
Он говорит – смешно.
Но сам не улыбается. Думает о чем-то.
Наконец говорит – а тебе не наплевать?
Я говорю – мне нет.
Он говорит – почему?
Я подумала и говорю – потому что, если вы умрете, мне с Володькой будет уже не так прикольно.
Он говорит – поясни.
Я говорю – чего пояснять? Это он сейчас вас ненавидит, а умрете – начнет мучиться, как герой стихотворения Михаила Юрьевича Лермонтова «Мцыри». А мне скоро рожать. Врачиха сказала, что ребенку нельзя жить в тягостной атмосфере. Так что проще за вами ухаживать. К тому же вся катавасия с вашими похоронами свалится на меня. На кого еще? Вере Андреевне у нее в школе никто помогать не будет. В гороно даже на учебники денег давным-давно нет. Поэтому мне легче для вас колбаски в супермаркете наворовать, чем гроб в похоронном агентстве. Знаете, сколько теперь все это стоит? Венки-ленточки-цветочки.
Он смотрит на меня и молчит.
Я говорю – ну, я пошла.
Он говорит – до свидания.
Я говорю – и книжку я с собой заберу.
А в женской консультации на следующий день беременных было не протолкнуться. Праздник плодородия. Поэтому я заняла очередь и сразу пошла на второй этаж. Туда, где сидят кардиологи. Нашла кабинет, рядом с которым никого, залепила замочную скважину жевательной резинкой и стала ждать. Ни один врач не усидит в своем кабинете больше десяти минут, если к нему никто не заходит. Закон природы.
Моя просидела минут пять. Вышла такая, покрутила головой и стала ковырять ключом в двери. Без толку. Жвачка турецкая. Тягучая, как вареный гудрон. В детстве, когда его жевали, зубы иногда схватывало намертво.
Но обратно вернуться ей уже ни в какую. Засвербило. Обязательно надо куда-то идти. Я думаю – давай, давай. А я пока присмотрю за твоим кабинетом.
Она наклонилась раз шесть и зацокала по коридору. Шпильки после пятидесяти. Эта тетя если и работала тут специалистом по сердцу, то, скорее всего, по мужскому.
В кабинете у нее было прохладно. Я залезла на подоконник и закрыла форточку. Моя врачиха постоянно говорит – со сквозняками надо быть осторожней. Достала даже немного.
Когда спускалась на пол, уронила фотографию на столе. Неудобно, блин, с таким пузом. Сначала думала – внуки, а когда подняла, оказалось – кошка. Вот вам здрасьте. На колу мочало, начинай сначала.
Что-то еще было в этой считалке, но я никак не могла вспомнить. Что-то до кола и мочала.
Неважно.
Я сдвинула стекло в книжном шкафу и стала перебирать книги. Хоть бы одно знакомое слово. Сами-то понимают – чего написали? Неужели не бывает простой книжки с объяснением, как откачать человека с сердечным приступом? На что ему там давить и куда дышать, в какое отверстие. На занятиях по медицине, кажется, объясняли, но кто будет слушать их лекции?
Так, а что это вы, интересно, тут делаете – говорит вдруг сзади меня чей-то голос. Я оборачиваюсь, а там эти шпильки. Озабоченные. И голубая седина. Паричок, разумеется.
Вот так быстро вернулась.
Я говорю – как что? Книги смотрю.
Она уставилась на меня и говорит – какие книги?
Я говорю – вот эти. Мне нужно.
Она помолчала, а потом делает так немного странно рукой – а ну-ка, говорит, вон отсюда, как вы смеете.
Я говорю – да пожалуйста. Только не надо на меня тут орать. Я в положении.
И иду к двери. Но она стоит прямо у меня на дороге.
Совсем обнаглели – мне говорит.
Я отвечаю – ой, ой, ой.
И не могу мимо нее пройти. Потому что она весь выход загородила. А я тоже большая теперь.
Извините, говорю, но из-за вас мне не выйти. У меня живот. А у вас дверь почему-то широко не открывается. Наверное, за ней что-то стоит.
Она делает шаг вперед, прикрывает за собой дверь, а там – теремок из зеленой ткани. И сбоку такое круглое отверстие.
Она наклонилась, чтобы подвинуть его, а я говорю – ничего себе, это для кого красота такая?
Она хмыкнула и отвечает – для моего кота. Чтобы возить к ветеринару.
Я говорю – это не тот ли бурманский котик шоколадно-кремового окраса, который на фотографии? Очень славный.
Она посмотрела на меня и подняла брови – а вы что, разве знаете о бурманских котах?
Я говорю – конечно. У меня у самой такой же. То есть такая. Вашего как зовут?
Она смотрит еще недоверчиво, но сама уже отвечает – Кристобаль Дюк Вондерфлер.
Я говорю – а мою зовут Амирель Кристи. Хотели назвать Эмманюэль, но потом решили, что слишком чувственно.
И мы начинаем с ней так мило беседовать. Умереть не жить – две йоркширские розы. Божий одуван на шпильках и раздувшийся василек.
Не путать с василиском.
Через десять минут эта Алла Альбертовна сообщает мне, что Люсе, скорее всего, нужен кот. Поэтому она и ходит профессору на постель. Сигнализирует. То есть не Люсе, а Амирель Кристи нужен кот. И котят можно поделить поровну. А если нечетное количество, то нам на одного больше.
А вы как думали – говорит она. По сто, сто пятьдесят долларов.
Я говорю – сколько-сколько?
И вечером мы с профессором приезжаем на Чистые пруды. А пока идем вдоль катка, он без конца говорит, что ему неудобно. В прихожей у Аллы Альбертовны натыкаемся на мешок и в темноте почти падаем.
Она говорит – это мука. Проходите сюда, пожалуйста. На всю зиму решила купить. Вернее, на рынке выменяла на ваучеры. Все равно непонятно, что с ними делать. Вы свои как пристроили?
И мы проходим. А там этот Кристобаль. Смотрит на нас круглыми глазами и ждет, когда мы ему из сумки достанем Люсю. У нас ведь нет такого домика, как у Аллы Альбертовны. То есть он ждет, когда мы ему достанем Амирель. Но Амирели-то у нас тоже нет.
Поэтому Алла Альбертовна смотрит на Люсину голову, которая появилась из сумки, но вся выскакивать не спешит, и говорит – так это же не бурманская кошечка.
Я говорю – а вы разве не знаете, как надо определять стандарт? По цвету глаз. Специалисты рекомендуют подносить животное к окну, и самым лучшим освещением для этого считается свет, отраженный от поверхности снега в зимний день. Где у вас тут самое большое окно?
Не знаю, правда, от цвета каких глаз она в конце концов успокоилась. То ли Люсиных в крапинку, то ли печальных профессорских. Хоть и слегка навыкате. Я ведь заметила, как она сделала на него садку. В той книжке, которую профессор отказался читать, по этому поводу писали, что в играх представителей семейства кошачьих всегда присутствуют элементы полового поведения. Алла Альбертовна шпильки носила тоже не просто так.
Та еще когда-то была пантера.
А Кристобаль вообще, похоже, плевать хотел – бурманская Люся или не бурманская. Он завалился на свою подушку рядом с диваном и самым наглым образом придавил на сон. Как будто мы пришли на Аллу Альбертовну посмотреть. А Люсю с собой для прикола взяли.
Мне кажется – говорит эта кардиолог – нам надо оставить их наедине. При людях они стесняются. Вы не поможете надеть мне пальто?
Я думаю – как это, интересно, можно во сне стесняться? Тем более если ты – кот.
А профессор уже держит для нее пальтишко. Галантный такой – просто сил нет.
Что-то не помню, чтобы он Вере когда-нибудь хоть что-то вот так держал. Про себя вообще не заикаюсь.
И на бульваре тоже придерживал ее за локоток – будьте внимательны, Алла Альбертовна, здесь скользко. Осторожней, Алла Альбертовна. Позвольте, я помогу.