– Вот еще! Будешь плакаться на свою разбитую жизнь? Неудачники меня не интересуют.
Плюс, конечно, глаза Рахили. Куда без них? На один звук «ха!» я бы, наверное, не повелся. Во всяком случае, не так бесповоротно. Но тут уж взыграло. Как у Иакова рядом с колодцем. Который забыл, что где Рахиль – там и Лаван.
– Как твой отец? Не согласился еще ехать в Америку?
– Я еду без него. Он умер.
– Очень жаль.
– Не ври. Ты всегда его ненавидел.
– Я?
– Да, ты! Антисемит несчастный.
Она помолчала и потом добавила:
– Можешь зайти. Только учти – у нас похороны.
Вот так. Значит, и здесь меня поджидала сюжетная рифма. Как в случае с моим педстажем и возрастом Натальи. Тем самым возрастом, которого надо достичь, чтобы заманить меня на какие-то чужие нелепые похороны и сказать: «Я ухожу от тебя».
А до этого специально подстричься. И стоять там в этом подъезде с сигаретой в руках. И смотреть на меня. И говорить: «Я ненавижу похороны», и еще: «Я хочу, чтобы меня сожгли».
А я не хочу. Вообще не хочу умирать. Я не хочу, чтобы меня сжигали.
У Любиного отца на эту тему имелся большой сдвиг.
«Ни в коем случае не в крематорий!»
Это когда ему было меньше, чем мне сейчас.
«Папа, вам еще рано говорить об этом».
«Еврею никогда не рано говорить о крематории. Ни ему самому, ни его близким. Пора бы уже понять, молодой человек!»
Любу бесили эти разговоры, но она молчала. Слишком густая кровь. Из Сибири приехали только в начале шестидесятых. И тут как раз подвернулся я. Со своей первой главой диссертации о Соле Беллоу в рваном портфельчике. Мечтал съездить в Америку и познакомиться лично. Просто хотелось пожать руку. Но им тогда было не до Америки.
Забайкалье, Приморский край. Захолустные городишки. Кажется, какой-то Бодайбо.
Сослали еще до войны, когда разгоняли хасидское духовенство. Люба родилась уже там. Хорошо, что тетя ее отца была санитаркой в отряде Лазо. Из-за этого Любу принимали в пионеры на берегу Амура. Рядом с памятником героям Гражданской войны. Генеалогия, в конце концов, важна при любом режиме. И галстук ей повязывал секретарь райкома. Склонялся по очереди к этим кнопкам, трясущимся на холодном ветру. Шесть русых головок и одна темная. Люба смотрела на него и щурила от солнца черные, как две маслины, глаза. Неумело заслонялась салютом. На Иакова он, наверное, не был похож.
Ее двоюродную бабушку звали Лена Лихман. В семье к Лазо относились с симпатией. Не потому, что Лена Лихман была у него санитаркой, а потому что его сожгли.
Люба в Приморье подружилась с хулиганами. У них она научилась курить «Беломор», не сминая гильзы, плевать через зубы, щелкать пальцами и говорить звук «ха!». Для меня этого набора оказалось более чем достаточно. Даже когда Беллоу объявили сионистским писателем, я долго не горевал. За полгода написал диссертацию о пессимизме Фицджеральда и продолжал, не отрываясь, смотреть в эти глаза Рахили. Первая глава о Беллоу так и осталась первой главой.
Но вскоре она назвала меня антисемитом. Как-то вдруг неожиданно сошла с ума и заявила, что не станет со мной спать, если я буду «непокрытым». Я не хотел заниматься любовью в шапке, и все это закончилось некрасиво.
Сначала я думал, что она просто чересчур увлеклась этими делами – Йом-Киппур, Рош ха-Шана, Талмуд, но потом как-то ночью открыл глаза и увидел у нее в руке нож. Выяснилось, что в меня вселился диббук, и от него необходимо избавиться. У диббука даже было имя. Ахитов бен Азария. Он сидел у меня внутри и снова планировал восстать против царя Давида. Моя Рахиль хотела его остановить. Она не любила предателей.
Со временем кризис у нее прошел, и в больнице ее держали совсем недолго, но по возвращении она все же побрилась наголо и заявила, что будет носить парик.
В общем, мы прожили вместе всего полтора года. Моя Рахиль осталась неплодна, и после нее наступило время Лии. Хотя в Пятикнижии, кажется, было наоборот.
* * *
– Койфман, ты никогда не знал священных текстов, – с казала Люба, глядя на меня в зеркало огромного шкафа. – Выучил всю свою глупую литературу, а настоящих книг в руках не держал. Кому они нужны, эти писатели? Они все выдумывают.
– Слушай, а может, я все-таки сяду за стол без головного убора?
– Не в моем доме, – отрезала она и протянула мне соломенную шляпу своего умершего отца.
– Какая-то она легкомысленная, – сказал я, глядя на свое отражение.
– Ха! Папа никогда не был легкомысленным человеком. Это просто у тебя лошадиное лицо.
– Лошадиное?
Я посмотрел на себя внимательнее.
– И еще ты катастрофически постарел, Койфман. Просто скукожился.
Я перевел взгляд на нее. Она едва доставала мне до плеча. Такое ощущение, что раньше была повыше. И лицо покрылось морщинами. Но глаза все те же.
– Ты знаешь, мне жутковато смотреть в такое большое зеркало, – сказал я. – У тебя есть что-нибудь поменьше? Мы ведь подбираем шляпу, а не весь гардероб. Нет чего-нибудь такого, где помещается одна голова? Чтобы только лицо отражалось.
– Я не могу пустить тебя в другие комнаты. Там люди. И у них у всех на головах что-нибудь есть. Мы тут, между прочим, хороним моего отца.
– Я помню.
– А ты пришел в своей ободранной зимней ушанке. Может, ты в ней хочешь сесть с другими людьми за стол? Чтобы на меня потом вся Америка показывала пальцем? Смотрите – это та самая Люба Лихман, у которой на похоронах отца сидел человек в ушанке. К тому же он ее бывший муж, – она замолчала на секунду и перевела дыхание. – Я тебе тысячу раз повторяла – купи нормальную шапку. Нельзя ходить с кроликом на голове. Даже если ты всего лишь наполовину еврей.
– Средства не позволяют. Ты же знаешь, в институте зарплату никому не дают уже семь месяцев.
– Поменяй институт.
– Ситуация везде одинаковая.
– Поменяй страну. Сколько можно твердить, Койфман, – нельзя быть таким пассивным. Ты же профессор, в конце концов!
Я снова посмотрел на себя в зеркало и усмехнулся.
– Профессор, – повторил я следом за ней.
Она выстрелила в меня темным взглядом и хотела что-то добавить, но потом все-таки промолчала.
– Вот эта, наверное, подойдет, – сказала она, вынимая из шкафа темно-зеленую фетровую шляпу. – Надень.
– Я не могу в ней сидеть, – возразил я. – Это шляпа дяди Гарика.
– Конечно, это шляпа дяди Гарика. Ну и что? Почему ты не можешь сидеть в его шляпе?
– Он меня ненавидел.
– Послушай, – о на устало опустила руки. – У меня сегодня был очень тяжелый день. Я занималась стряпней, я встречала гостей, я готовилась к тому, что придешь ты и у меня начнутся неприятности. Пойми, тебя ненавидело столько людей, что уже должно быть все равно, если на голове у тебя вдруг окажется шляпа кого-нибудь из них.
Я надел старомодный убор и посмотрел в зеркало. Оказалось вполне. Дядя Гарик любил выглядеть импозантно.
– А помнишь, как он упал со стула? – сказал я. – Говорил о чем-то важном, раскачивался и так размахивал руками. А потом – хлоп! – и лежит на полу. Мы так смеялись.
– Я не смеялась.
– Ты смеялась.
– Я повторяю тебе – я не смеялась.
– Да ладно, перестань. Я же помню, ты чуть не лопнула от хохота. А бедный дядя Гарик лежал с такими испуганными глазами, и в руках у него была вилка.
Люба старательно хмурила брови, делала строгий вид, но в итоге не удержалась. Когда я взмахнул невидимой вилкой, она все-таки улыбнулась.
Я снова посмотрел в зеркало.
– Что еще? – насторожилась она. – Других больше нет. Или в этой – или идешь домой.
– Да я не о том… Ты права, мы постарели… Видимо, жизнь прошла.
– Ха! – с казала она. – Студенткам своим мозги забивай про это. Жизнь прошла только у моего папы.
Люба помолчала и махнула рукой.
– Хватит. Пошли к остальным. А то выдумают про нас неизвестно что.
* * *
– Я так люблю, когда вы рассказываете, – мечтательно поежилась Дина. – Даже мурашки бегут. Смотрите.
Она потянула вверх рукав платья.
– Вот, видите? Расскажите еще.
Я встал с кресла и подошел к окну.
– Это длинная история. Уже поздно, совсем стемнело. Тебе пора домой, а то Володька забеспокоится. Странно, что он не позвонил до сих пор.
– Он никогда вам не звонит.
– Ну да… Хочешь, я тебя провожу?
– Я сама, – сказала она и с трудом встала с дивана. – Мне еще в магазин надо.
– Могу не подниматься… Только до подъезда – и обратно в метро.
– Не надо. Володька все равно из окна увидит и потом будет кричать… А мне из-за этого уснуть трудно. Я так нервничаю, как дура, когда он кричит, и ребенок в животе полночи шевелится. То пятка, то локоток. Я один раз, кажется, коленку нащупала.
Мы помолчали.
– Ну, пойдем, – сказал я. – Мне надо папиросы купить. До магазина с тобой дойти можно?
– А вы что, курить начали?
На улице опять шел снег. Вокруг фонарей вращались мохнатые конусы. Некоторое время мы шагали молча, прислушиваясь к тому, как под ногами скрипит. Первой заговорила Дина.
– Мне кажется, Любовь Соломоновна права, что ругает вас за Наталью Николаевну…
– Господи! Перестань называть ее Натальей Николаевной! Она всего на два года старше тебя.
– Но… она ведь ваша жена…
– Ну и что! Я тоже пока не ископаемое! Мне всего пятьдесят три года. В Америке, между прочим, всех людей называют по имени. Независимо от возраста. Даже стариков…
– И насчет Америки Любовь Соломоновна, мне кажется, тоже права…
– В каком смысле?
Я даже остановился.
– Что уезжает. И вам надо с ней.
– Мне?! Ты понимаешь, что ты несешь? В какую Америку? У нас даже разговора с ней на эту тему не было!
– Она вас любит.
– Кто?!!
– Любовь Соломоновна.
Я долго смотрел на нее, не в силах сказать хоть что-нибудь.
– Слушай… – наконец выдавил я. – Ну ты даешь… Ты-то что в этом понимаешь?.. Так, все! Идем в магазин!
Я взял ее за рукав пальто.
– Идем! И не говори больше ни слова. Чтобы я даже полслова от тебя не слышал! Поняла? Идешь молча.
– Поняла.
Она улыбнулась и неожиданно поцеловала меня в щеку.
«Интересно, когда я брился в последний раз?» – мелькнуло в голове. Впрочем, я тут же отмахнулся. Не хватало еще беспокоиться из-за этой девчонки. Пусть она даже насквозь беременна и ждет ребенка от моего сына.
Вот ведь разговорилась.
Не стоило рассказывать ей про Любу.
* * *
В магазине было как в рассказе Хемингуэя – чисто и светло. Длинные ряды стеллажей уходили куда-то к дальней стене, возле которой маячил одинокий охранник. Из четырех касс работала только одна. За нею сидела увешанная пластмассовыми браслетами очень худая и смуглая девушка лет двадцати. На синей форменной куртке белел бейджик с именем «Елена». Когда мы с Диной вошли, она скользнула по нашим фигурам безразличным усталым взглядом и снова опустила глаза на свои кнопочки.
Глядя на нее, я вспомнил, что мне тоже надо работать. Точно так же тяжело и усердно. Через полгода в издательстве должна лежать моя книга по античному символизму. Со всеми сносками, курсивами и симпатичными вставками мелким шрифтом. Студенты обожают обводить их карандашом.
– У вас есть «Беломор»? – спросил я, пропуская Дину в торговый зал.
Девушка махнула рукой в сторону ряда сигаретных пачек, приклеенных на сером щите справа от нее. «Беломора» там не было.
– Спасибо, – с казал я. – А какие из этих самые дешевые?
Она оторвалась от созерцания своей кассы и посмотрела на меня с откровенной тоской.
– Там все написано, – проговорила она секунд через десять.
Небольшая задержка сигнала. Как в космосе.
– Вы знаете, я отсюда не вижу. У меня плохо со зрением.
Она покрутила головой. Очевидно, искала кого-нибудь еще, чтобы разбить нашу внезапную пару. Почувствовала недостаток симметрии. Вернее, ее отсутствие. В качестве космонавтов мы вряд ли попали бы с ней в один экипаж.
Но, кроме Дины и охранника, в магазине никого не было. Наш спускаемый аппарат был рассчитан лишь на двоих. «Джемини» – так назывался американский космический корабль, о котором все вокруг говорили двадцать пять лет назад, когда я познакомился с Любой и ее отцом. Видимо, американцы хотели улететь в созвездие Близнецы.
Так что напрасно теперь эта девушка вращала головой. Близнецы – это все-таки чаще всего двое. Тем более что мы были похожи как две капли воды.
Оба совершенно несчастны.
– Не могли бы вы… – заговорил я и тут же осекся.
Дина, стоявшая в пяти метрах от нас, начала складывать какие-то банки в карманы своего огромного пальто. До этого просто стояла и рассматривала этикетки, а теперь начала набивать карманы. Заметив мой взгляд, она улыбнулась мне и, ни на секунду не прекращая своих действий, показала жестом, чтобы я продолжал разговаривать с кассиршей.
С моим однояйцовым близнецом. С моим сотоварищем по яйцу Леды. В котором я, конечно, был далеко не Поллукс. Ибо бессмертие положено лишь красивым и сильным.
От этих мыслей по спине веером побежали мурашки. К тому же я впервые участвовал в ограблении магазина.
Прекрасная Елена, заметив мой неподвижный взгляд, начала медленно, как в американских фильмах ужасов, поворачивать голову.
Выбора у меня не осталось.
– Не могли бы вы рассказать об этих сигаретах?! – выпалил я, едва не схватив ее за подбородок. – Подробней, пожалуйста! Во всех мельчайших деталях. Меня интересуют нюансы!
Такого она точно еще не слышала. Теперь у нее за спиной можно было проехать на танке. Или на лебеде пролететь.
«Интересно, что скажут в деканате, – подумалось мне, – если не удастся ее отвлечь?»
– Вон те, например, желтенькие! – продолжал выкрикивать я. – Какое в них содержание никотина?
Девушка посмотрела на меня, потом на сигареты и покачала головой:
– Вас же вроде цена интересовала…
– Да-да, интересовала. Но теперь я забочусь о своем здоровье!
Дина показала из-за спины кассирши большой палец.
О, Зевс! Бессовестная воровка одобряла мою импровизацию.
– И сколько в них содержится смол?
– Чего?
– В сигаретах всегда присутствует определенный процент смол.
– Я не знаю… Вы будете брать или нет? Мне других покупателей обслуживать надо…
Я понял, что сейчас она повернется в сторону Дины.
– А вы сами, лично, какие предпочитаете? – в панике выпалил я. – Вы вообще курите, девушка?
Она посмотрела на меня как-то по-другому.
– Курю, а что?
Я чуть было не сказал: «Давайте тогда знакомиться». Но удержался. Хотя в голову лезла уже всякая чушь.
– Курю, – повторила она. – А что дальше-то?
– Дальше? – переспросил я, глядя за ее спину.
Дина закончила наконец свой набег и размеренными шагами приближалась к нам.
– Дальше – тишина, – сказал я. – Почил высокий дух… О радость! Помяни мои грехи в своих молитвах, нимфа.
– Что-о-о?
Глаза у нее стали совсем круглые. Практически как браслеты.
– Пакетик лаврового листа, – безмятежно сказала Дина, подойдя к нам.
– Сто рублей, – медленно проговорила кассирша, не сводя с меня глаз.
– А, пожалуй, не надо никаких сигарет, – небрежно сказал я деревянным голосом и направился к выходу.
Шаги, правда, были не очень твердыми. Как у космонавта после долгого времени на орбите. Или у Кастора после девяти месяцев в скорлупе. Как будто только что вылупился.
Хотя неизвестно, сколько там у Леды протекала эта ее птичья беременность.
* * *
В первый раз сердце прихватило так сильно, когда Володька сломал руку. Вера не успела сходить к нему в школу на родительское собрание, потому что проводила в это время точно такое же у себя, а у сына сменился классный руководитель. На следующий день новая дама стала сверять журнал. Когда дошла до Володьки, все графы у него оказались пустые.
Имя с фамилией прошли гладко. Работа родителей тоже не удивила ее. Проблема возникла с национальностью.
Володька сказал, что он русский.
В конце концов, ему было лучше знать. Человек имеет право на самоопределение. Я иногда чувствую себя эскимосом. А бывает – индусом. Зависит от радости бытия.
Однако учительница посмотрела в журнал и громко прочитала только что записанную фамилию. Очевидно, решила бороться с неправдой. При всем классе. Которому, в общем, надо совсем чуть-чуть.
Закончилось во дворе позади школы. Володька так и не рассказал, с кем он там дрался. Перелом получился довольно сложный, поэтому делали операцию. А я пытался тогда впервые бросить курить.