– А я чтоб спонсировал, что ли? – поинтересовался Авдеев.
– Please, Luba, translate it![17] – приказала Деби.
Люба неохотно перевела.
– Ну, это вам дудки, – отрезал хозяин. – Не будет вам фильма. Зачем нам светиться? Мы люди простые. Согласна, Настена?
В автобусе висело молчание. Оно было таким плотным и крепким, что в него, как в одеяло, можно было завернуть весь Коннектикут. При въезде в Нью-Йорк Деби громко сказала:
– Please, Luba, translate: this is it! It’s the end![18]
– Она говорит, – смущенно прошептала Люба, – в общем, это конец.
– Что такое: конец? – забормотала Виктория.
– Как так: вдруг конец? Почему? Что ей вдруг…
Деби отвечать не стала, но губу нижнюю закусила так, что она побелела вся. Вся даже вспухла.
Через час Люба Баранович постучала в дверь Виктории.
– Деби просила передать вам ваши обратные билеты. Автобус будет ждать вас в двенадцать утра. И сразу же – в аэропорт. Захотите остаться – пожалуйста. Гостиница здесь еще будет три дня. Все заплачено. А Деби сама улетает.
Виктория, бледная, рухнула в кресло.
Ну, вот! Так и знала! Вся жизнь – как под поезд!
Люба слегка погладила ее по плечу:
– Зачем вы так, Вика? Зачем вам Авдеев? Ведь ей унизительно. Что, вы не знали?
– Что ей унизительно? – Виктория подняла на Любу тихие красные глаза.
– У вас с ней проект. Она спонсор. А вы! То это вам нужно снимать, то другое! У вас свои цели, Вика, но ей неприятно. Представьте себя в ее шкуре…
Виктория так и взвилась:
– Что представить! У нас шкуры разные, Любочка, вот что! Да, я не скрываю: пусть даже Авдеев! Поеду к Авдееву и не унижусь! Мне надо всю группу кормить, вы не знали? Не будет работы, мы ножки протянем! У всех, Люба, семьи, у всех, Люба, дети, и нам не до жиру! Мы в шкурах-то разных!
– И что теперь будет? – задумалась Люба.
– Откуда я знаю? – Виктория вся стала серой и старой. – Начальство, конечно, налупит по шее, отменят поездки… Еще что – не знаю…
– А может, пойти к ней?
– Для чего я пойду? Мы ведь с ней незнакомы! Так, только для виду: «Ах, Вика! Ах, Деби!» Откуда я знаю, что в ней там, в потемках? Другая ментальность, другие привычки… Нет, я не пойду…
Лицо ее, серое, старое, вдруг изменилось. Судорога прошла по нему, и когда она снова взглянула на Любу, то Люба ее не узнала: Виктория стала совсем молодой, сияющей, сильной, взволнованной, вечной. Телефонная трубка в ее руке казалась микрофоном, в который вот-вот хлынет громкая песня.
– Петяня! – сиреною пела Виктория. – Слушай, Петяня! Ты должен спасти нас!
– Пошла бы ты, Вика…
– Нет, я не пошла бы! Пойдем мы все вместе! И скоро, Петяня! Билеты на завтра. Сейчас же звони ей и сам все исправишь!
– Нельзя же так, слушай! – Но голос его был совсем не уверенный.
– Нельзя по-другому, – обрубила Виктория. – Ты знаешь, Петяня, в какой мы все жопе?
И бросила трубку. Как будто гранату.
* * *
За завтраком все встретились как ни в чем не бывало. О буре вчерашней никто и не вспомнил. Снимали в Нью-Йорке, удачно и много, все время смеялись. Наткнулись случайно на двух африканцев. Один был разболтанным, как на шарнирах, в большом колпаке на лиловых косицах.
– Иисус был с Гаити! – кричал он гортанно. – Они все наврали! Он был гаитянином, мы это знаем!
– Вот это монтаж! – с трудом перекрикивала его Виктория. – Вот это находка! Берем мы его, а навстречу – церквушку! И в ней – чтоб икона! Христа вместе с Мамой! Простую церквушку с Двины или с Волги! И мысль такая: все люди едины!
– Ну, Вика, ты гений! – захохотал Петр, обхватив Деби за плечо правой рукой, прижавшись к ней дружески-крепко и нежно. – Конечно, едины! На то мы и люди!
В четверг, уже перед отьездом в Бостон, Деби вдруг обратила внимание, что у молоденьких ассистенток Виктории, Наташи и Леночки, зубы… не очень…
– И как они замуж? – спросила она у Виктории. – Им всо так вот важно.
– Да, Господи, зубы! – вздохнула Виктория. – В зубах нет проблем, есть проблемы другие!
– Но нада лычит их, – решила Деби. – У доктора Мая.
Зеленовато-смуглый доктор Май, у которого китайский акцент был почти незаметным, а пальцы, как змейки, во ртах пациентов творили свое волшебство и искусство, увидевши зубы Наташи и Лены, был очень расстроен.
– Большая работа, – сказал доктор Май озабоченной Деби. – И деньги большие. И я сожалею.
– Что? Очень большие?
– Да, тысяч так восемь…
– За каждую?
– Нет, ну зачем? За обеих.
Виктория, почти каждую ночь звонившая в Москву близнецу Изабелле, позвонила и после визита их к доктору Маю.
– Не спрашивай, Белла! Опять новый ужас. Зубной! Лечит зубы. Наталье и Ленке. За темные тыщи.
– Зачем?
– Я не знаю. От придури вечной. Сказала китайцу: «Заплатим. Лечите». И все. Теперь лечат!
– Она что, больная?
– Не знаю.
– Послушай! А как у них с этим?
– Прошу тебя и заклинаю, – ледяным тоном произнесла Виктория. – Об этом не надо. Здесь речь о страданьях. О муках здесь речь. И о смерти. Да, смерти.
Беда в том, что, увлекшись разговором с сестрой, пылкая Виктория почему-то вспомнила о смерти, хотя ничего ее не предвещало и солнце в Бостоне светило, как летом. Последняя неделя (и то дополнительная, из-за лечения!) уже подходила к концу. Конечно же, Деби ждала, что он скажет: «Когда мы увидимся?»
Петр молчал. Тогда, отчаявшись, Деби обратилась к невозмутимому Ричарду:
– Ты так знаешь русских! Ты их разгадал! Спроси у него, что он думает делать.
При всем своем уме Ричард был падок на похвалу, особенно если касалось России. Перед последними съемками он подошел к Петру, похлопал его по плечу и сказал:
– А вот, может быть, вечерком и дэрабнэм?
– А что? И дерябнем! – сказал ему Петр.
Дерябнули. Съели по скользкой маслинке.
– Старик! Тебе сколько? Полтинник-то стукнул?
– Полтинник и пьять, – сознался польщенный Ричард. – И даже вот шест будет скоро.
– И как? Старость чуешь?
– Пока ешо нет, – испугался Ричард. – А ты разве чуэшь?
– А хрен его знает! Тоска, что ли, тут. – И Петр ткнул в грудь и в живот ниже сердца. – А может, кишки… Я и не разберу. А ночью, бывает, проснусь: тянет, тянет…
– И всо-таки жутко?
– Ага. – Лицо у Петра стало темным, сердитым. – А ну как помру? И к червям, на закуску?
С одной стороны, то, что разговор сразу принял такой вот карамазовский поворот, Ричарду, специалисту по русской литературе, весьма даже льстило. Это доказывало правоту того утверждения, что он – русским друг и ему доверяют. С другой стороны, он все-таки не ожидал подобного поворота и привык думать, что на такие темы можно разговаривать исключительно в рамках культуры. О смерти успели подумать другие. Такие, как Данте, Шекспир, скажем, Фолкнер. Из русских, конечно, Толстой, Достоевский. Но так вот сидеть и вдвоем о ней думать? За рюмкой и в баре? Да стоит ли, право?
– Зачем же к чэрвьям? – погрустнел Ричард. – И к тому же так скоро? А лучше вот так, как вот у самураев.
– А что самураи?
– А вот самураи! Они утром встанут и вспомнят про смерти. И так каждый день. Это вот как зарьядка. И вот: им не страшно.
– А, умные черти! – согласился Петр. – Глазенки косые, а все понимают…
Про Деби не вспомнили, не получилось.
* * *
В пятницу останкинская команда улетела в Москву. Дожди зарядили, как будто дорвавшись – до леса, до луга, до крыш и до окон. Они так стучали, шумели, так темен стал мир под дождями, что птицы замолкли. Остались лишь чайки и стали метаться: где рыба? Где рыба? О, голодно! Страшно!
Деби чувствовала, что ей среди чаек, одной, с этим небом, уютней всего. Она стала подолгу бродить по берегу в тяжелом матросском плаще с капюшоном, большими шагами, и думала, думала. Сейчас нужно было дождаться звонка. Понять: ждут ее там, в Москве? Когда ждут? Или лучше не ехать? Оставить как есть? При одной этой мысли кровь закипала, и все дурное, мстительное, все, что она пыталась подавить в себе, вырастало из нее так, как из спокойного океана вдруг – р-р-раз, вы глядите! – волна за волною.
Виктория ей не звонила. Ричард зарылся в свои дела, собирал материалы к новой книге «Такой тихий Троцкий», к телефону не подходил. Люба Баранович была занята на работе, к тому же еще двое детей, муж и мама. Но именно Любе-то и позвонила наконец жалкая, убитая горем Виктория Львовна.
– Ой, Любочка! Ужас! Петяня в больнице. Как гром среди ясного. Не ожидали. Сидел себе дома, смотрел телевизор. Вдруг дикие боли с заходом в лопатку. Доставили в «Скорую». Изя поехал немедленно, сам, все устроил. Мы глаз не смыкаем. Все хуже и хуже. Как Деби-то скажем? Что делать-то, Люба?
– Вы, Вика, о съемках?
– Не только о съемках! Ведь если, – не дай нам! – ведь если он, Люба…
– Так я расскажу ей. Сама пусть решает.
Услышав, что Петр в больнице и плохо, конечно же, Деби сказала, что едет. Летит на Swiss Air. Немедленно, завтра.
– А я бы не стала, – заметила Люба.
– Что значит: не стала? А что же мне делать?
– Тебе? Только ждать. Что еще можно сделать? Там Ольга, наверное, в больнице, неловко…
– Ах, Ольга! – Она заскрипела зубами. – Конечно же, Ольга! А я кто? Приеду. Жена из Таиланда? Зачем я нужна? Там законная! Ольга!
Такая ненависть была в ее лице, столько гнева, сквозь который пыталось наружу пробиться несчастье, к которому Деби была не готова, что Люба решила молчать: пусть, как хочет.
* * *
В Москве было скверно. Дождь, снег, грязь и темень. Когда же Петра сквозь огни с чернотою помчали в больницу, и он, весь в поту, задыхался от боли, и парень, медбрат, от которого пахло то йодом, то спиртом, а то сигаретой, сказал тихо Ольге: «Садитесь в кабину», и Ольга, в халате, в накинутой шубе, белее, чем снег, села рядом с шофером, – одна только мысль уколола, успела: «Не зря я тогда про стакан-то с водой…»
В пять часов вечера Ольга подловила в больничном коридоре врача. Он только закончил обход.
– У мужа всегда были камни.
– Где камни?
– Он мне говорил: камни в почках.
– При чем здесь, что в почках?
– А это другое?
– Боюсь, что другое. Пока мы не знаем.
– Другое? – осипшим шепотом переспросила она.
– Ведь я же сказал: мы пока что не знаем!
И доктор, раздраженно возвысивший голос, хотел захлопнуть за собой дверь ординаторской. Ольга ухватила его за рукав зеленого халата:
– Послушайте! Что это?
– Рак, вот что это, – буркнул доктор. – По первым анализам и по симптомам.
– О, Господи! Рак! Да откуда же? Разве… – Она вдруг заплакала и пошатнулась.
– Вот плакать не стоит, – угрюмо пробормотал доктор. – Вам сил так не хватит. А силы нужны. Для него. Нужны силы.
Через неделю Петра собрались выписывать.
– Спасибо болей нет, – сказал тот же доктор. – Ремиссия. Будут! Тогда только морфий. Но это недолго.
– Но он же так верит, что с ним все в порядке, что эти уколы…
Доктор потрепал ее по руке:
– Они все так верят, такая защита. Родные-то есть? Кроме вас? Мать там, дети?
– Нет, мать умерла. И детей тоже нет.
– Вы, значит, одна? Ну, держитесь.
Накануне выписки в больницу приехала Виктория, внесла с собой облако снежного воздуха и начала доставать из большой своей сумки кульки и пакеты.
– Теперь тебе надо разумно питаться. Теперь не до шуток. Ведь что мы едим? Мы едим тихий ужас! Что яйца, что куры – одни химикаты! А эта свинина, баранина эта! Их в рот нельзя взять. Лучше б просто гуляли! Паслись бы себе на приволье, чем есть их! Травиться, и все! Ни уму и ни сердцу! Сегодня пошла я на рынок. Со списком. И вот принесла. Понемножку, но прелесть! Разумно, спокойно, без гонки. Со списком. Смотри: вот яичко. Какое яичко? Ты думаешь: просто? Яичко, и все тут? А это: ЯИЧКО! Свежей не бывает! Берешь его в руки и внутренность видишь. И есть его можно – тебя не обманут. А это вот творог. Крупинка к крупинке! Смотрю, продает его женщина. Руки! Буквально Джоконда! Все чисто, все с мылом! А то вот на днях покупаю картошку. Смотрю: она писает! Баба-то эта! Картошку мне взвесила и пис-пис-пис! Дает, значит, сдачу, сама: пис-пис-пис! Ну как же так можно? В рабочее место!
Петр криво улыбнулся. Виктория выразительно посмотрела на Ольгу.
Примечания
1
Какого черта вам надо? (англ.)
2
Нам вас надо! (англ.)
3
Сколько вам надо? Я вам помогу. Десять тысяч? Больше? Не бойся (англ.).
4
Спокойной ночи… Я вам напишу как-нибудь (англ.).
5
Mariage – брак (англ.)
6
Без вас! (англ.)
7
Умрет (англ.).
8
В чем дело? Скажите! (англ.)
9
Что ты сказал? (англ.)
10
What I say – Что я говорю! (англ.)
11
Ложись, иди спать (англ.).
12
А ты… меня любишь? (англ.)
13
Она тебе жена… нам нельзя… потому что… (англ.)
14
Пожалуйста, Люба, переведи! (англ.)
15
Привет всем! (англ.)
16
Правда? (англ.)
17
Пожалуйста, Люба, переведи! (англ.)
18
Люба, пожалуйста, переведи: все, конец! (англ.)