– В шахматы? – воскликнул Ренэ. – Клянусь Марсом и Кипридой, это весьма почтенная и разумная забава, но ведь в конце концов – только забава, которая не может помешать ее высочеству принять курьера с важным поручением, так что вы, конечно, все-таки не откажетесь доложить обо мне!
– Ее высочество играет в шахматы! – ответила де Пон, небрежно пожимая плечами.
– Но повторяю вам, что поручение дано мне очень высокопоставленным лицом! – воскликнул юноша.
– Может быть, но ее высочество играет в шахматы! – было непоколебимым ответом.
– И это поручение крайне важно!
– Возможно, но ее высочество играет в шахматы!
– Неисполнение его грозит тягчайшими последствиями!
– Весьма вероятно, но ее высочество играет в шахматы!
Ренэ Бретвиль развел руками и замолчал, не зная, что сказать далее. Де Пон иронически смотрела на него.
– Ну, хорошо, – заговорил снова юноша, стараясь придать тону своего голоса как можно более вкрадчивой ласки, – может быть, вы будете добрее, если узнаете, что мне в награду за исполнение поручения обещано покровительство важного лица. Ведь я одинок на свете, у меня нет ничего, кроме юности, отваги, честного имени да вот этой шпаги. Пропустить такой случай, который может никогда не представиться, да еще пропустить только из-за случайного каприза прекрасной девицы – нет, согласитесь, что это было бы слишком обидной насмешкой судьбы!
– Соглашаюсь, но… ее высочество играет в шахматы! – невозмутимо ответила де Пон.
Вся кровь хлынула в голову юному герцогу, его глаза сверкнули, рука невольно ухватилась за эфес шпаги.
– Хорошо же! – крикнул он. – Раз вам не угодно принять во внимание доводы разума, я обойдусь без вас и – будь, что будет! – сам найду дорогу к ее высочеству!
Юноша сделал движение, намереваясь броситься к дому, но де Пон остановила его повелительным движением руки и сказала:
– Ни шага далее! Одно движение, и я крикну стражу! Начинать с Бастилии – плохая примета для всей дальнейшей карьеры, а в Бастилию вы попадете непременно, потому что… потому что ее высочество… играет в шахматы!
– Что же мне делать? – с взрывом непритворного отчаянья воскликнул Ренэ.
– Перелезть обратно черев решетку и… ехать своей дорогой! – последовал бесстрастный ответ.
Но тут уже терявший всякую надежду Бретвиль вдруг получил неожиданное подкрепление из самого стана врагов.
Луиза да Лавальер с самого начала прониклась симпатией к смелому и ловкому гасконцу, и, по мере того как его попытки переубедить де Пон все безнадежнее разбивались о ее ироническое спокойствие, «туренскую пастушку» все более подмывало прийти к нему на помощь. Луиза только не решалась, робела, но теперь отчаяние, отразившееся на лице Ренэ, победило ее робость, и девушка воскликнула:
– В самом деле, Генриетта, я совершенно не понимаю, почему ты отказываешься доложить о молодом человеке? Правда, ее высочество приказала ни в каком случае не беспокоить ее, но ведь никто не может предвидеть разные случайности, и приказ ее высочества не может обнять все случаи без исключения!
– Ее высочество играет в шахматы! – снова повторила де Пон.
– Ах, милая Генриетта, – с досадой ответила Лавальер, начинавшая сердиться. – Всякая шутка хороша в меру! Я сама играю в шахматы, очень люблю эту игру, даже увлекаюсь ею, но никогда не находила, чтобы эта забава должна мешать серьезному!
– Слышите! – раздался голос де Воклюз, очевидно, уже оправившейся от урока, преподанного ей Бретвилем. – Наша пастушка тоже «увлекается шахматами»! А разве ты играешь, милочка, так же, как ее высочество?
– Да разве ее высочество играет как-нибудь особенно? – удивилась Луиза.
– Да, дорогая моя пастушка, совсем особенно! – со злобной язвительностью ответила Воклюз. – У ее высочества такая игра, что при всяком ходе получается шах королеве!
– Воклюз! – с негодующей укоризной окликнула ее де Пон, но этот окрик потонул во взрыве общего девичьего смеха.
Этот смех окончательно рассердил Луизу, ее бледное лицо даже покрылось пятнами раздражения.
– Я не знаю, что вы хотите сказать своими злыми намеками и смехом, – почти со слезами крикнула девушка, – но если вы все так злы, то я сама пойду и доложу ее высочеству!
– О, как вы добры и… как прекрасны! – воскликнул Ренэ, лицо которого снова просветлело.
Затем, повинуясь мгновенному движению чувства, экспансивный гасконец в один прыжок очутился около Луизы, быстрым, изящным движением преклонил колено и приник к руке своей заступницы страстно-почтительным поцелуем.
Камой-то горячий, сухой ток пробежал по руке Луизы от этого прикосновения, жгучей волной обжег ее сердце и отхлынул к голове, колющими искрами впиваясь в мозг. На мгновение в глазах девушки потемнело, нервная дрожь пронизала ее стройное тело. Но сейчас же, густо покраснев, Луиза отдернула руку и поспешно пустилась по дорожке к дому. Однако, сделав несколько шагов, она остановилась и, очаровательно розовея в смущении, сказала:
– Но я даже не спросила, как доложить о вас?
– О, будьте любезны сказать, что ее высочество хочет видеть «посланный из ле Мана»! – ответил юноша.
При последнем слове уде Пон, насмешливо смотревшей вслед Луизе, лицо внезапно вытянулось, и она с некоторым замешательством спросила:
– Из ле Мана, говорите вы? Но… ведь вы упомянули вначале про… Рамбулье? Почему же вы сразу не сказали, что прибыли из ле Мана?
– Не знаю, вероятно потому, что… «ее высочество играет в шахматы»! – ответил юноша, передразнивал надменно-ледяной тон де Пон. – Во всяком случае из обстоятельств дела не видно, чтобы этот город помог мне у вас больше, чем все мои остальные убеждения и доказательства. Как видите, ваша подруга и без этого исполнила мою просьбу! Да, она добрее вас!
– Не добрее, а глупее! – вмешалась д'Артиньи. – Поверьте, для нас самих было бы слишком опасно не допустить к ее высочеству посланного к ней курьера. А раз мы все-таки делаем это, то, значит, получили определенный, не допускающий толкований, приказ! Поверьте также, что мы вовсе не злы, во всяком случае не злее Луизы де Лавальер. Но между нами та разница, что мы-то понимаем, что означает на самом деле данный приказ, а эта дурочка в своей провинциальной душевной простоте – нет.
Тем временем Луиза легким, почти неслышным шагом подходила к «желтой гостиной», где, как она знала, герцогиня собиралась играть с кем-то в шахматы. В тот момент, когда девушка остановилась у неплотно прикрытой двери, из глубины комнаты послышался звонкий, радостный голос герцогини, восклицавшей:
– Шах королеве! Шах королеве! Шах королеве!
Поддаваясь безотчетному любопытству, Луиза осторожно раздвинула складки тяжелой портьеры и заглянула в комнату. При свете последних лучей заходившего солнца, широким отлогим снопом врывавшихся через открытое окно, она увидела, что герцогиня сидит на коленах у нарядно одетого красивого юноши и целует его, приговаривая с каждым поцелуем свое «шах королеве». Хотя Луиза видела этого юношу в первый раз, но она сразу узнала его по портретам, которыми уже не раз любовалась в герцогском дворце. Это был ни много ни мало, как его величество король Людовик Четырнадцатый!
У Луизы подогнулись колени и рука быстро опустила портьеру. Ни жива ни мертва, не сознавая, что она делает и подчиняясь лишь инстинкту, девушка осторожно, стараясь не стукнуть, притворила дверь и затем, затаивая дыхание, на цыпочках отошла в конец коридора, где скорее повалилась, чем села, на подоконник.
Все крутилось и голове несчастной «пастушки». Ее пронизывал ужас пред этими преступными ласками, которыми обменивался король с женой родного брата, вспоминались шуточки де Воклюз, упорство де Пон в нежелании доложить о «посланном из ле Мана».
Да, помешать теперь ее высочеству в игре, «где каждый ход сопровождается шахом королеве», было совершенно невозможно! Бедный юноша! Ему так и не придется воспользоваться счастливым случаем, выпавшим на его долю!
Но тут, вспомнив о Ренэ, Луиза вдруг скова почувствовала на своей руке его поцелуй, и снова горячая волна обожгла ее сердце. Нет, будь что будет, а она доведет до конца взятую на себя миссию! И, собрав всю свою решимость, Луиза встала, не скрадывая шума шагов, подошла к двери и с храбростью отчаяния троекратно постучала в нее.
II
Генриетта Английская, герцогиня Орлеанская, пытливо и с некоторой тоской всматривалась в шахматную доску. Она не могла понять, зачем Людовик поставил коня под удар ее слона, чувствовала здесь какую-то западню, которую не могла разгадать, и заранее раздражалась при мысли, что ее партнер по обыкновению заманит ее в ловушку, чтобы потом поддразнивать женской неспособностью к шахматам.
Нет, этого торжества она не хотела, не могла ему доставить! Ее партия развивалась так хорошо до сих пор! И, усилием воли заставив себя отбросить всякие посторонние мысли и сосредоточиться на одной только игре, Генриетта сказала себе:
«Будем мыслить логически. Если он жертвует конем, значит, ему надо свести моего слона с той линии, на которой он стоит. Для чего же именно надо ему это?».
Герцогиня мысленно сняла своего слюна и постаралась представить себе, что произойдет тогда из этого для взаимоположения фигур. И вдруг внутри ее все возликовало: Боже, как это было просто и как дерзко спекулировал Людовик на ее необдуманной, порывистой игре!
Делая вид, будто она ничего не замечает, Генриетта осторожно освободила ладью, вывела своего коня и по третьему ходу, движением второго слона сразу угрожая всем главным силам противника, с ликованием воскликнула:
– Шах королеве! Ну, теперь она от меня не отвертится!
– Шах королеве, шах королеве! – рассеянно повторил Людовик, досадуя, что сам попал в ту яму, которую коварно рыл своей партнерше, – На этот раз я еще как-нибудь отверчусь, но вообще…
– Но вообще признайся, что мой «шах королеве» был подстроен очень тонко и ловко! – с торжеством воскликнула Генриетта.
Людовик оторвал взор от фигур и с тонкой улыбкой посмотрел на порозовевшую от радости герцогиню.
– Да, но тут, в сущности, нечему удивляться, – лукаво заметил он. – Ведь это – твоя специальность: направлять все свои удары на… королеву! Куда ни обернись, все ей, бедной, шах да шах! Не далее как третьего дня…
При этих словах Генриетте живо и отчетливо вспомнилась сцена, разыгравшаяся несколько дней тому назад в Фонтенебло, на маленьком интимном вечере у королевы. Мария Терезия, ревновавшая короля к его невестке и кузине,[4] умышленно уколола чем-то герцогиню, а та не осталась в долгу и туг же, хитро подстроив в разговоре западню недалекой королеве, заставила ее выставить себя в смешном, непростительно глупом виде.
– «Шах да шах»! – хмуро повторила Генриетта. – О, с каким восторгом я устроила бы ей полный, бесповоротный мат! Ах! – в приливе острой ревнивой тоски воскликнула она вдруг. – Зачем, зачем женился ты на этой толстой испанской корове![5] Почему ты не захотел рассмотреть ту страстную, всеобъемлющую, глубокую любовь, которой билось к тебе еще издавна мое сердце? Чем эта надутая испанка лучше меня? Я близка Франции по крови, я – сестра могущественного, дружественного монарха, я достаточно красива, раз сумела все-таки заронить и в твое сердце искру любви. Да, сумела, но… теперь, не тогда. О, почему, Луи, почему?
– Милая Генриетта. – мягко ответил король, притягивая к себе тонкую, выхоленную руку герцогини и нежно целуя ее, – ты не только «достаточно» красива!.. Ты бесконечно красива, бесконечно очаровательна… теперь! Да, из тебя вышла дивная, искристая, радужная бабочка, но та куколка, из которой вышла эта бабочка…
– Была отвратительна?
– Нет, но не могла заронить искру любви ни в ком! Теперь это – уже дело прошлое, Генриетта, теперь мы можем говорить об этом спокойно. Вспомни сама себя! В тринадцать-четырнадцать лет другие девушки уже приобретают женственную округлость линий, нежную прелесть форм, мягкую грацию движений. А ты… ты была каким-то мальчишкой в юбке! Как сейчас помню тебя! Худая, бесформенная, угловатая, ты не знала, куда девать слишком длинные руки и ноги. Твое бледное, черновато-серое лицо скрашивали только большие жгучие глаза, да и те горели слишком жутким огнем, а в минуты волнения скашивались. Да и все твои порывистые движения, твоя лихорадочная речь, вечные подергивания!
– У меня было слишком тяжелое детство, Луи, а, это не красит, – тихо ответила Генриетта, потупив глаза. – Вспомни, как мне приходилось тяжело! Ведь даже в родственной Франции нас только-только терпели, ненавистный Мазарини окружал нас с матерью чуть ли не тюремным надзором, а тут еще вечная тревога за брата.
– Ну да, моя бедная, ну да! – подхватил Людовик, снова целуя руку герцогини. – Но взвесь теперь также и это! Ты говоришь: «Я – сестра могущественного, дружественного монарха». А тогда? Конечно, если бы я мог только предполагать, что из угловатой девчонки-заморыша выйдет такая пышная красавица, а из принцессы в изгнании – сестра английского короля, то нашел бы в себе достаточно силы и энергии, чтобы дать отпор брачным проектам Мазарини и явить чуть ли не единственный пример монарха, которому выпало на долю редкое счастье сочетать влечение сердца с благом короны. Но возможно ли было тогда даже мечтать об этом? Впрочем, что тут и говорить? Ты сама по себе знаешь, Генриетта, что мы, члены венценосных семей, не вольны в брачном венце. Разве ты не вышла за Филиппа, принося свое отвращение к моему брату в жертву политическим соображениям Англии?
– Никогда! – крикнула Генриетта, порывисто вскакивая с кресла. – Неужели ты думаешь, что брат Карл мог бы принудить меня к браку, если бы я не захотела этого союза? Неужели ты думаешь, что я позволила бы превратить себя в жертву политических соображений Англии? Если Англия действительно так могущественна, то она могла бы обойтись в своих политических целях без того, чтобы вконец разбивать и без того надтреснувшее сердце сестры короля! Нет, Луи, я добровольно дала свое согласие, потому что Филипп – твой брат, потому что, выйдя за него, я могла провести всю свою жизнь во Франции, в непосредственной близости к тебе!
– Ну, я все-таки предпочел бы, чтобы Филипп не был мне так близок по крови! – буркнул Людовик, лицо которого омрачилось. – Однако будем продолжать игру! – и он сделал ход.
Несколько минут прошло в сосредоточенном молчании. Наконец Генриетта сказала, рассеянно двигая пешкой:
– По-моему, он все-таки затевает что-то. Ну, подумай сам! Когда он вернулся из Лувра, то заявил, что намерен воздержаться на ближайшее время от твоих поручений, так как хочет пожить в Париже в свое удовольствие. Третьего дня он еще утром ничего не говорил мне, а вечером вдруг сообщил, что барон Лионнеф пригласил его поохотиться в своих лесах близ ле Мана. Я не могу не сопоставить этого внезапного отъезда с перешептыванием Филиппа с этой противной графиней де Суассон, которая вечно подглядывает за нами.
– Да, очаровательная Олимпия все еще не может простить мне прошлое, – ответил король. – Но почему отъезд Филиппа кажется тебе подозрительным? Брат действительно любит охоту, у Лионнефа действительно имеется чудная охота близ Лемана. Но в том, что Филипп все-таки ревнует, я нисколько не сомневаюсь, и мне кажется, что нам надо придумать что-нибудь!
– Да, наши свидания не могут долго оставаться тайной, – согласилась Генриетта. – Самое лучшее будет, если ты начнешь ухаживать за кем-нибудь из моих фрейлин. У меня ведь много красавиц. Легкомыслие его величества, христианнейшего короля Франции, достаточно известно, и твоему мнимому увлечению сразу поверят. Филипп успокоится, а твоя мамаша вместе со всеми прихлебательницами, стремящимися водворить сердце короля на законном месте возле толстой и глупой Марии Терезии, кинутся по фальшивому следу. Чего же лучше? Но смотри! – прикрикнула она вдруг, сразу загораясь ревностью к тем улыбочкам и рукопожатиям, которыми Людовику придется наделить мнимую соперницу королевы, – чтобы это и в самом деле было только для вида!