Никто не отозвался. Вариатор, может быть, слышал его, но молчал.
Значит, не будет больше хрустальных гор с сияющими пещерами? Живых светильников, переливающимися всеми красками, порхающих над темной гладью моря? Парящих в воздухе замков – непрочных, но способных подарить влюбленным покой уединения на несколько часов? Улыбок во все небо? Расцветающих под окном любимой полян весенних цветов, созданных специально для нее?
Кирилл вспомнил Инну. То, как она чудесно смеется. Как радуется каждому цветку, который он ей приносит – хотя сама может рвать эти цветы в общественном саду сколько захочет… Ведь дело не в цветах. Дело в отношениях.
– Я готов отказаться от исполнения всех желаний, – объявил молодой человек. – От общественных садов, от магазинов с бесплатной одеждой. От того, что люди никогда не болеют и живут без забот. Готов жить так, как жили мои предки до встречи с тобой. Я буду работать, если не остается ничего другого! Этого тоже мало? Если мир будет меняться в худшую сторону – будем ли мы уходить от опасности? Восстановится ли равновесие?
Проекция вариатора появилась рядом с ним словно по мановению волшебной палочки.
– Равновесие не при чем. Когда я перестану изменять ткань реальности, мир станет предсказуемым. Вам не будут грозить внезапные бедствия, но в мире не останется чудес. Да, мы уйдем от опасности. Но я? Что тогда буду делать я?
– А в чем проблема? – не понял Кирилл.
– Я не хочу уходить! Я к вам привык! Мы в ответе за тех, кого приручили! Я приручил вас, а вы приручили меня!
– Так оставайся! Мне было интересно с тобой, хоть сначала я испугался… Уверен, все будут любить тебя!
– Но тогда вы будете вновь просить изменить реальность!
– Не будем.
– Непременно будете. Уж я-то знаю. Раз, другой, третий… И все закончится так же, как сейчас.
Кирилл задумался. Проекция вариатора выглядела такой грустной. Беззащитной… Молодой человек представил себя на месте четырнадцатилетнего ребенка, который в один миг стал богом, ушел из дому, обрел независимость… А потом повзрослел. И понял, что жизнь не так проста, как казалось ему совсем недавно.
– Значит, тебе надо будет уйти. Мир лишится чудес, но мы будем жить, – мягко сказал Кирилл.
– Ты оказался мудрее, чем мне виделось.
– Наверное, я просто хорошо усвоил написанное на скрижалях, – попытался улыбнуться молодой человек. – Меня заставляли поверить в счастье с детства. Ненавязчиво и любя. Кто не верил – оставался без сладкого. Люди и правда стали добрее, чем раньше.
– Ты не представляешь, как мне будет трудно, – вздохнул инопланетянин.
– Надеюсь, ты сможешь вернуться домой.
– Я не об этом… Видеть, как вы страдаете… И не иметь возможности что-то предпринять. Вот что тяжело.
– Мы справимся. Только бы не забыть написанного на скрижалях.
– Я попытаюсь вытащить вас. Чтобы вы не болтались на окраине вселенной. Там, где перехлестываются вероятности, – пообещал вариатор. – Иди, друг. Иди, пока не передумал и не попросил меня остаться. Потому что за все человечество сейчас решаешь ты.
Когда Кирилл покинул дворец вариатора, ему стало не по себе. Небо словно бы выцветало, голубело, приобретая совсем нездоровый оттенок. Разом засохло розовое дерево, пожелтели и осыпались листья магнолий. Горизонт отодвинулся, ландшафт вокруг города изменился. Пахло на улицах не дивными пряностями, но горечью и пылью. Под легкую куртку задувал пронзительный, холодный ветер.
Что-то подсказывало Кириллу, что теплую куртку найти теперь будет трудно. И фрукты в общественном саду при такой погоде могут вымерзнуть. Но зато вместе с Инной они будут работать, изменять мир не своими желаниями, а своим трудом. И когда-то Земля снова станет уютной и прекрасной.
Корнеплод
Бездна поглотила меня не сразу. Сначала земля стала мягкой, словно на болоте – хотя я не сходил с места, рассматривая одиноко стоящий Оливиус Сапиенс Вульгарис, и пытаясь наладить с ним хотя бы поверхностный контакт – просто из любопытства. Потом почва словно потекла, и я мгновенно погрузился в превратившийся в болотную жижу грунт по пояс.
– Тяни! – закричал я Паше Крюкову, любившему пафосно рассуждать о высоких чувствах и долге перед человечеством долгими вечерами в тесной кают-компании. Сейчас он стоял в десяти метрах от меня на пропитанном аммиаком холмике и задумчиво рассматривал серое небо.
Мой крик слился с верещанием оповестительной системы скафандра:
– Нападение извне!
Крюков перевел взгляд на меня, помедлил секунду и, согласно букве инструкции о действиях при нападении, полоснул по натянувшемуся сверхпрочному тросу-связке лазерным резаком. Выражение его лица под зеркальным щитком скафандра я не видел, но, полагаю, больших нравственных терзаний он не испытывал. Не нарушить инструкцию и выйти сухим из воды – главное. А в душе Паша всегда был сволочью, хоть и прикидывался гуманистом.
Лишившись всякой поддержки, я ушел в болотную жижу с головой. А потом полетел вниз.
Казалось, падению не будет конца. Кругом царила полная тьма, систему подсветки я активировать не сообразил. Только подсознательно считал удары сердца. Десять, двадцать, тридцать… Проклинать Крюкова бессмысленно – после разрыва троса он меня не слышал. Вряд ли вообще меня кто-то когда-то услышит.
На Земле скорость падения человека перестает увеличиваться, если мне не изменяет память, примерно при двухстах километрах в час. Дальше ускорение свободного падения компенсируется трением о воздух. На Оливии сила тяжести меньше, а плотность атмосферы, пропитанной аммиаком – больше. Но, полагаю, до ста километров в час можно без проблем разогнаться и здесь. Что я уже и сделал. Так что оставалось ждать удара. Ведь и у самой глубокой пропасти есть дно. Ста километров в час будет более чем достаточно.
– Примите меры к уменьшению скорости падения, – посоветовал искусственный интеллект скафандра.
Замечательно! Сам бы я, наверное, не догадался, спасибо за подсказку. Только кто берет с собой на прогулку по лесу парашют, весящие несколько центнеров гравикомпенсаторы или реактивный ранец? Мы не берем. Прежде под землю на Оливии никто не проваливался. Если бы не аммиак – рай, а не планета. Деревья разумные, флора и фауна исключительно мирная…
Бум, шлеп, чавк, хлюп! Сердце едва не вырвалось из груди, когда ноги чего-то коснулись. А я уже летел вверх. И даже кости были целы. Такое ощущение, будто приземлился на гигантский батут, медленно погасивший скорость, вобравший в себя энергию – и постепенно вернувший ее. Вновь швырнувший мое тело вверх.
Мгновенное зависание в высшей точке полета, снова падение, отскок – но уже совсем невысокий. Батут не был предназначен для прыжков. Он мягко гасил скорость. Три подскока – и я очутился в огромной луже. Жидкости по колено, берегов не видно… Впрочем, ничего не видно. Я, наконец, догадался включить фонарь, вмонтированный в шлем. Не сильно-то это помогло. Разглядеть смог лишь жидкость под ногами – которую прекрасно ощущал и до этого. Все остальное терялось в непроницаемой тьме.
– Глубина? – спросил я у информационной системы скафандра.
– Сорок сантиметров, – отозвался компьютер.
– Что? Я имею в виду, на каком мы расстоянии от поверхности планеты, а не глубину этой лужи!
– По инерционным данным – девятьсот метров. По изменению давления – восемьсот пятьдесят, – бодро отрапортовал ничуть не смутившийся искусственный интеллект.
– И что это такое?
Ответа не последовало. Компьютер скафандра не склонен к пустым разговорам. При отсутствии данных и некорректных вопросах он не фантазирует, а молчит.
– Возможно ли установить радиоконтакт с напарником или с базой? – скорее, для порядка спросил я.
– Сигнал подается регулярно. Отзыв отсутствует.
– Состав жидкости, в которой мы очутились.
На этот раз системе сбора информации пришлось поработать. Спустя минуту компьютер сообщил:
– Мы находимся в водном растворе азотной кислоты. Защитные свойства скафандра сохранятся около трех часов.
– А потом?
– Скафандр утратит герметичность. Жидкость начнет поступать внутрь. Системы регенерации воздуха хватит примерно на двенадцать часов. Электропитания батарей при средней нагрузке – на трое суток.
Это радостно. Если скафандр выудят отсюда по прошествии двух дней, коллеги смогут получить какую-то информацию. Я смогу продиктовать компьютеру завещание, а он передаст его на базу. Экспертам не позавидуешь – они получат кое-какую ценную информацию, но вряд ли им доставит большое удовольствие слушать мои вопли, когда в скафандр начнет просачиваться кислота. Наверное, она сначала попадет на ноги. Потом я упаду в лужу… Впрочем, до этого, надеюсь, произойдет отравление организма аммиаком.
– В какую сторону предпочтительнее идти? – поинтересовался я.
– На север, – без малейшей задержки отозвался компьютер.
– Почему? Там стена? В ту сторону заметен подъем?
– Скафандр не снабжен эхолотом, – отозвался компьютер. – Так же, как и уровнем. Но в инструкциях сказано, что при отсутствии приоритетных целей следует двигаться на север.
И я пошел на север, следуя указаниям слабо светящейся зеленой стрелочки на лицевом щитке скафандра. Плюх-плюх, плюх-плюх. Каждый шаг приближает меня к смерти. Впрочем, если никуда не идти, смерть придет сама. А ненавистная кислотная лужа может где-то закончится…
Вытащат ли меня отсюда? Однозначно, нет. Три часа – слишком малый срок. Пока подонок Паша, так удачно «сбросивший меня с хвоста», руководствуясь, несомненно, какими-то высшими идеалами, сообщит о происшествии на базу. Ему ведь сначала нужно придумать версию, в которой он будет выглядеть как можно выгоднее… Пока на базе соберут чрезвычайный совет. Сделают запрос на применение тяжелой техники на Землю. И, если оттуда придет разрешение рыть в заповедной зоне, и оливиусы не будут препятствовать – сколько потребуется времени, чтобы прокопать туннель глубиной в километр? Не час и не два.
А если я выберусь из лужи, у меня есть только двенадцать часов. Потому что после этого в скафандре закончится кислород.
Шлепать по луже мне пришлось не слишком долго. Через пару минут я уперся в «стену»: мягкую, ворсистую, влажную. Кислота выделялась прямо из нее. Судя по изгибу «стены», я находился в подобии гигантской трубы. Из лужи на эту поверхность я бы мог вылезти. Да только пользы от этого никакой: кислота на стене более концентрированная, как услужливо сообщила мне система оповещения. Поэтому и резать стену вряд ли имеет смысл – кислота может хлынуть такой концентрации, что разъест скафандр за пять минут.
Судя по всему, я попал в чей-то желудок. Оливиусы сапиенсы сообщали, что подземный мир их планеты очень богат и многообразен. И категорически запрещали копать или бурить даже в ненаселенных, пустынных местах. Поэтому о том, кто меня проглотил, я не имел ни малейшего представления. А информация о пищеварительной системе твари, сведения о том, где у нее глотка, а где задний проход, и как туда попасть, могли бы оказаться весьма полезными!
Я зашагал вдоль стены. По искривлению пути моего движения, данные о котором приходили от инерционного датчика, компьютер рассчитал параметры «зала», в котором я очутился. Полусфера с практически ровным дном и диаметром в двести метров. Не так много. Но, если учесть, что это желудок живого существа – и немало.
Когда примерно половина периметра желудка неведомой твари была пройдена, я заметил возвышающийся посреди кислотной лужи валун. Большой, по высоте – с меня, в длину еще больше, продолговатой формы, весь в буграх, словно изъеденный.
– Вот что кислота с камнями делает. А жадность – с огромными земляными червями, – заметил я вслух. Что толку проводить последние минуты в молчании? – Можно подумать, тебе от этого булыжника какая-то польза… Только несварение желудка. Да и скафандр мой тебе, мерзкая тварь, явно еще отрыгнется…
Искусственный интеллект неожиданно оживился.
– Объект подает сигналы в длинноволновом радиодиапазоне, – сообщил он.
– Червь, что ли?
– Булыжник, как вы выразились. По получаемым характеристикам, это органический объект.
– Да ну? Может быть, остатки органического объекта?
– Объект пытается общаться.
– Что? Вот этот большой кусок… Ладно, не будем оскорблять представителей местной флоры или фауны…
– Он стремится к общению, – безразлично повторил компьютер.
– Каким образом?
– Передает сигналы кодом, который используют оливиусы сапиенсы.
– Так раскодируй!
– Перехожу к режиму декодировки.
Для моего удобства компьютер изменил тональные характеристики голоса и, озвучивая «булыжник», заговорил приятным баритоном:
– Вам запрещено проникать под землю, представитель вида хомо сапиенс с планеты, именующейся Земля!
– Ого! Я в желудке какой-то твари, по колено в азотной кислоте – а мне еще и что-то запрещено!
– Разве ваше положение меняет характер договоренностей двух народов?
– Не знаю… Я ведь попал сюда не по своей воле. А вы-то кто такое, уважаемое?
– Я – хомо оливиус вульгарис, – без запинки ответил булыжник.
Если бы это произошло где-то в другом месте и в другое время, я бы рассмеялся. Но сейчас было не до смеха.
– Ты выдаешь себя за прекрасное зеленое дерево тридцати метров высотой, с маслянистыми тяжелыми листьями, меняющими цвет в зависимости от погоды, с могучими подвижными ветвями и гладким, вибрирующим стволом? Считаешь, что можешь управлять погодой, общаться с помощью ультразвука и электромагнитных волн с себе подобными, изменять химический состав почвы и атмосферы вокруг себя, заниматься синтезом элементов? Слагать поэмы, помнить историю планеты за сотни тысяч лет?
– Я не выдаю себя за дерево. Я хомо оливиус. И поэмы слагаю лучше многих.
– Неужели червяк настолько обглодал тебя?
После некоторого раздумья «булыжник» ответил:
– Не думаю, что ты выберешься из пасти червя. Да и я, как проглоченный, теперь вне общества. Поэтому я открою тебе то, о чем мои сородичи предпочитают не распространяться. Деревья – наши придатки. С помощью деревьев мы многое делаем. Но как вы думаете мозгом, а работаете руками, так и мы – не ветки и не листья… Мы – корни. Точнее, луковицы. Утолщения под землей…
– Корнеплоды, – подсказал я.
– Корнеплоды, – не стал роптать хомо оливиус. – И это очень интимно. Увидеть, ощутить чужой корнеплод нельзя. Если все же увидел – стал, как брат.
Инопланетные сантименты меня не интересовали. Я чувствовал, как азотная кислота подбирается к ногам.
– Значит, вылезти из желудка червя невозможно? Он странствует под землей и поедает твоих соплеменников?
Клубень, как мне показалось, слегка побагровел.
– Не поедает… Прореживает. Доставляет на новые поляны. Но некоторых глотает. И это хорошо. Полезно. Приятно. Червю нужно что-то есть. Не каждое семя дает всходы…
– Отлично. Тебе, стало быть, не повезло?
– В каком-то смысле не повезло, в каком-то – повезло. Что есть везение, что – неудача? Многие хотели бы оказаться на моем месте. А я бы, возможно, хотел стать отцом новой рощи… Закончить свое существование немного по-другому. Но, согласно нашим принципам, формировавшимся тысячелетиями, я не покину утробу червя. Выбор сделан.
– Согласно принципам? – заинтересовался я. – То есть фактически выход отсюда есть?
– Это не имеет значения, – отозвался корнеплод.
– Имеет! И еще какое! Надо мной ведь принципы не довлеют!
– Вряд ли ты сможешь выйти самостоятельно.
В недомолвках оливиуса сапиенса мне послышался некий намек. Хотя я и не специалист по общению, но мне показалось, что его информация многослойна.