– О господи! – бормочет мой сосед и высовывает голову в проход. – По-английски говори, ты, поляк чертов! – Выругавшись, он возвращается под полку, качая головой. – Один из этих. Прямиком с этого их ублюдочного корабля.
«…i nie wódź nas na pokuszenie ale nas zbaw od zlego. Amen»[5].
Я устраиваюсь у стены и, закрыв глаза, шепчу: «Аминь».
Поезд кренится. Свет мигает и гаснет. Откуда-то сверху доносится свисток. Мы начинаем перекатываться вперед, свет снова загорается. Я измотан дальше некуда, голова бьется прямо о стену вагона.
Проснувшись некоторое время спустя, я обнаруживаю прямо перед своим носом пару огромных рабочих ботинок.
– Ну что, готов?
Я трясу головой, пытаясь прийти в себя.
Где-то рядом скрипят и хрустят сухожилия. Потом я вижу колено. Потом лицо Графа.
– Ты все еще здесь? – говорит он, заглядывая под полку.
– Да. Простите.
Я выбираюсь из-под полки и с трудом встаю на ноги.
– Аллилуйя! – говорит, вытягиваясь в полный рост, хозяин места.
– Pierdol się![6] – отвечаю я.
Из-под полки в нескольких футах от нас раздается смешок.
– Пойдем, – говорит Граф. – Эл принял в самый раз, чтоб стать посговорчивей, но не так, чтоб начать буянить. По-моему, это твой шанс.
Мы проходим еще через два спальных вагона и выходим в тамбур, после которого начинаются совсем другие вагоны. Через окошко я замечаю полированное дерево и замысловатые светильники.
Граф поворачивается ко мне:
– Готов?
– Разумеется, – отвечаю я.
Нет, я не готов. Граф хватает меня за шиворот и впечатывает физиономией прямо в дверной проем. И, открыв другой рукой раздвижную дверь, впихивает внутрь. Вытянув перед собой руки, я падаю вперед, прямо на медную решетку. Выпрямившись, в ужасе оглядываюсь на Графа. И тут вижу остальных.
– Это что еще такое? – спрашивает из глубины кресла Дядюшка Эл. Он сидит за столом в обществе еще трех джентльменов, крутя в пальцах толстую сигару, а в другой руке держа веером пять карт. На столе перед ним рюмка бренди, а рядом – целая куча покерных фишек.
– Он запрыгнул в поезд, сэр. Шнырял в спальном вагоне.
– Правда? – Дядюшка Эл неторопливо затягивается и кладет сигару на край пепельницы. Откинувшись, он изучает свои карты и пускает дым из уголков рта. – Если вы ставите три, я ставлю пять. – Наклонившись, он швыряет в банк стопку фишек.
– Отправить обратно? – спрашивает Граф и поднимает меня с пола за лацканы. Напрягшись, я вцепляюсь руками в его запястья, чтобы было на чем повиснуть, если он снова надумает меня швырнуть. И перевожу взгляд то на Дядюшку Эла, то на подбородок Графа – больше мне ничего не видно.
Дядюшка Эл складывает карты и аккуратно кладет перед собой на стол.
– Не спеши, Граф, – говорит он и снова тянется за сигарой. – Поставь-ка его на место.
Граф ставит меня на пол спиной к Дядюшке Элу и равнодушно отряхивает мой пиджак.
– Иди сюда, – говорит Дядюшка Эл.
Я повинуюсь, радуясь, что теперь-то Граф до меня не дотянется.
– Не верю глазам своим, – произносит Дядюшка Эл, пуская колечко дыма. – И как же тебя зовут?
– Якоб Янковский, сэр.
– И что, скажи мне на милость, Якоб Янковский делает в моем поезде?
– Ищу работу, – отвечаю я.
Дядюшка Эл продолжает меня разглядывать, лениво пуская колечки дыма. Положив руки на живот, он медленно барабанит по нему пальцами.
– А ты когда-нибудь работал в цирке, Якоб?
– Нет, сэр.
– А ты хоть бывал в цирке, Якоб?
– Да, сэр. Конечно бывал.
– И в каком же?
– В цирке братьев Ринглингов, – отвечаю я, и тут у меня перехватывает дыхание. Оглянувшись, я вижу, что Граф предостерегающе прищуривается.
– Но это была скучища. Просто скучища, – поспешно добавляю я, повернувшись обратно к Дядюшке Элу.
– Правда? – спрашивает он.
– Да, сэр.
– А ты видел наше представление, Якоб?
– Да, сэр, – говорю я и чувствую, что краснею.
– И что же ты о нем думаешь?
– Ну, оно было… великолепно!
– И какой же номер тебе больше всего понравился?
Я отчаянно соображаю, пытаясь придумать хоть что-нибудь.
– С вороными и белыми лошадками. Там еще была девушка в розовом, – продолжаю я. – С блестками.
– Слышал, Август? Мальчику понравилась твоя Марлена.
Человек напротив Дядюшки Эла поднимается и поворачивается ко мне. Именно его я видел в зверинце, только сейчас он без цилиндра. На его точеном лице застыло бесстрастное выражение, темные волосы напомажены. У него тоже усы, но, в отличие от усов Дядюшки Эла, коротко остриженные.
– И чем же ты собирался здесь заняться? – спрашивает Дядюшка Эл, поднимая со стола рюмку и выпивая ее содержимое одним глотком. Откуда ни возьмись появляется официант и вновь ее наполняет.
– Я могу делать что угодно. Но, если можно, я бы хотел работать с животными.
– С животными, – повторяет он. – Слышал, Август? Парнишке охота работать с животными. Небось воду для слонов носить хочешь?
Граф недоуменно поднимает брови.
– Но, сэр, у нас ведь нет…
– Заткнись! – кричит Дядюшка Эл, вскакивая на ноги. Рукавом он задевает рюмку, и та падает на пол. Он смотрит на нее, и лицо его наливается кровью. Сжав зубы и испустив долгий, нечеловеческий вопль, он принимается методично топтать стекло.
Все молчат, только и слышно что постукивание колес. Официант опускается на колени и собирает осколки.
Глубоко вдохнув, Дядюшка Эл отворачивается к окну, заложив руки за спину. Когда он вновь поворачивается к нам, лицо его обретает прежний цвет, а на губах играет ухмылка.
– Так вот что я тебе скалу, Якоб Янковский, – с отвращением выговаривает он мое имя. – Я таких встречал тыщу раз, не меньше. Да я тебя насквозь вижу. Что же у нас случилось? Поссорился с мамочкой? Или решил поразвлечься между семестрами?
– Нет, сэр, ни в коей мере.
– Да какая мне, к черту, разница, что там у тебя. Если я дам тебе работу в цирке, ты же тут и недели не продержишься. И даже дня. Цирк – та еще махина, тут выживают только самые стойкие. Но что-то ты не кажешься мне стойким, а, мистер Студент?
Он пялится на меня так, словно хочет добиться ответа.
– А теперь пошел вон! – говорит он, отмахиваясь от меня рукой. – Граф, выкини его с поезда. Только дождись красного сигнала семафора – я не хочу, чтобы у меня были неприятности из-за маменькина сыночка.
– Постой-ка, Эл, – говорит, ухмыляясь, Август. Вся эта история явно его развеселила. Он поворачивается ко мне. – Он прав? Ты студент?
Я чувствую себя теннисным мячиком.
– Бывший.
– И что же ты изучал? Наверняка ведь что-то из области изящных искусств? – глумится он, и глаза у него аж светятся от удовольствия. – Румынские народные танцы? Литературно-критические труды Аристотеля? А может, мистер Янковский, вы у нас дипломированный аккордеонист?
– Я изучал ветеринарию.
В мгновение ока выражение его лица полностью меняется.
– Ветеринарию? Ты ветеринар?
– Не совсем.
– Что значит «не совсем»?
– Я не сдавал выпускных экзаменов.
– Почему?
– Просто не сдавал, и все.
– Но ты полностью прослушал курс?
– Да.
– А в каком университете?
– В Корнелле.
Август и Дядюшка Эл переглядываются.
– Марлена говорила, что Серебряный приболел, – произносит Август. – Просила меня передать антрепренеру, чтобы пригласил ветеринара. Не понимает, что антрепренер всегда сваливает первым, такая уж у него работа.
– И что ты предлагаешь? – спрашивает Дядюшка Эл.
– Пусть мальчик утром его посмотрит.
– А куда мы его денем на ночь? У нас же и так нет места. – Он хватает из пепельницы сигару и принимается постукивать по ней пальцами. – Может, отправим с квартирьерами?
– А может, пусть лучше спит в вагоне для лошадей?
Дядюшка Эл хмурится.
– Что, с Марлениными лошадками?
– Ну да.
– Там, где у нас раньше были козлы? И где сейчас спит этот… ну, как же его… – Он щелкает пальцами. – Стинко? Кинко? Ну, клоун с собакой?
– Именно, – улыбается Август.
Август ведет меня через спальные вагоны для рабочих, пока мы не оказывается на маленькой площадке, за которой следует вагон для лошадей.
– Ты твердо стоишь на ногах, Якоб? – снисходительно интересуется он.
– Думаю, да, – отвечаю я.
– Вот и славно. – И без лишних слов он, склонившись пониже, хватается за какой-то выступ сбоку от вагона и легко взбирается прямо на крышу.
– Господи Иисусе! – восклицаю я, беспокойно глядя сперва туда, где исчез Август, а потом вниз, на стык между вагонами и на мелькающие под ним рельсы. Поезд резко поворачивает, и я, тяжело дыша, выбрасываю вперед руки, чтобы не упасть.
– Ну, давай же! – доносится откуда-то сверху голос.
– Но как, черт возьми, вам это удалось? За что вы хватались?
– Там лесенка. Вон там, сбоку. Наклонись и вытяни руку – не промахнешься.
– А если промахнусь?
– Тогда, думаю, нам придется попрощаться.
Я робко приближаюсь к краю площадки и вижу самый уголок тонкой железной лестницы.
Приглядевшись, я вытираю руки о штаны. И прыгаю вперед.
Правой рукой мне удается зацепиться за лесенку. Я отчаянно хватаю воздух левой, пока не дотягиваюсь и ею. Подтянув ноги к ступенькам, я висну на лесенке и пытаюсь перевести дух.
– Ну, давай же, давай!
Август смотрит на меня сверху вниз, ухмыляясь, а волосы его развеваются на ветру.
Мне наконец удается вскарабкаться на крышу, и Август, подвинувшись, уступает мне место и, когда я сажусь, кладет мне руку на плечо.
– Повернись. Хочу тебе кое-что показать.
Какой же он длинный, этот поезд! Тянется вдаль, словно гигантская змея, а сцепленные вагоны повизгивают и выгибаются на повороте.
– Красота-то какая, верно, Якоб? – говорит Август. Я оглядываюсь и вижу, что он смотрит горящими глазами прямо на меня. – Хотя, конечно, моя Марлена куда красивее. – Он прищелкивает языком и подмигивает.
Не успеваю я ответить, как он вскакивает и принимается отбивать чечетку прямо на крыше вагона.
Вытянув шею, я пересчитываю вагоны для лошадей. Их не меньше шести.
– Август!
– Что? – спрашивает он, останавливаясь.
– А в каком вагоне Кинко?
Он внезапно приседает.
– Вот в этом самом. Что, повезло тебе, малыш?
Подняв вентиляционную крышку, он исчезает.
Я поскорее встаю на четвереньки.
– Август!
– Ну что тебе? – доносится из темноты.
– Здесь есть лестница?
– Нет, прыгай так.
Повиснув на кончиках пальцев, я наконец разжимаю их и обрушиваюсь на пол. Меня встречает удивленное ржание.
Тонкий лучик лунного света освещает обшитые досками стены вагона. По одну сторону от меня стоят лошади, а другая отгорожена самодельной стеной.
Шагнув вперед, Август толкает дверь, которая ударяется о противоположную стену, и перед нами открывается комнатушка, залитая светом керосиновой лампы. Лампа стоит на перевернутом ящике, рядом с ней – раскладушка, на которой лежит на животе карлик и читает толстую книгу. Он примерно мой ровесник и такой же рыжий, но, в отличие от моих, его волосы в беспорядке топорщатся на макушке, словно солома, а лицо, шея и руки просто испещрены веснушками.
– Кинко! – с отвращением окликает его Август.
– Август! – с не меньшим отвращением отвечает Кинко.
– Это Якоб, – говорит Август, обходя комнатушку и проводя пальцами по наполняющим ее вещам. – Он поживет у тебя тут немного.
Я делаю шаг вперед и протягиваю ему руку:
– Здравствуйте!
Он равнодушно пожимает мне руку и переводит взгляд на Августа.
– А кто он такой?
– Его зовут Якоб.
– Я спрашиваю, не как его зовут, а кто он такой.
– Он будет работать в зверинце.
Кинко вскакивает с раскладушки.
– В зверинце? Нет уж, увольте. Я артист. Чего это я буду жить с рабочим из зверинца?
За его спиной раздается рычание – и на раскладушке появляется джек-рассел-терьер со вздыбленной на загривке шерстью.
– Я главный управляющий зверинцем и конным цирком, – медленно произносит Август. – Лишь по моей милости тебе позволено здесь спать, и лишь по моей милости весь этот вагон не забит подсобными рабочими. Собственно говоря, это дело поправимое. Между прочим, этот джентльмен – наш новый ветеринар, причем ни больше ни меньше как из Корнелла, что ставит его в моих глазах куда выше, чем тебя. Пожалуй, тебе стоит подумать о том, чтобы предложить ему свою раскладушку. – В глазах Августа пляшут отсветы керосиновой лампы, а губа подрагивает в тусклом свете.
Миг спустя он поворачивается ко мне и низко кланяется, щелкнув пятками.
– Спокойной ночи, Якоб. Надеюсь, Кинко позаботится, чтобы тебе было удобно.
Кинко бросает на него угрюмый взгляд.
Август приглаживает ладонями волосы и выходит, хлопнув дверью. Пока над нами слышатся его шаги, я таращусь на грубо отесанное дерево. А потом поворачиваюсь.
Кинко и собака глядят на меня в упор. Собака обнажает зубы и рычит.
Ночь я провожу на мятой попоне у стены – какая уж тут раскладушка? Попона к тому же еще и сырая. Кто бы ни сработал из досок эту комнатушку, особых стараний он явно не приложил: на мою попону и дождь пролился, и роса выпала.
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Руки и шея расчесаны до крови. Не знаю, то ли дело в конском волосе, то ли меня покусали блохи, да и знать не хочу. В щелях между досками видно темное ночное небо, а поезд все еще катится.
Меня разбудил сон, но подробностей не помню. Закрыв глаза, я принимаюсь копаться в отдаленных уголках памяти.
Вот мама. Она стоит во дворе в синем платье с подсолнухами и развешивает на веревке белье. Во рту у нее деревянные прищепки, на переднике тоже, а в руках простыня. Мама тихонько напевает по-польски.
Вспышка.
Я лежу на полу и глазею на свисающие надо мной груди стриптизерши. Ее коричневые соски размером с оладьи раскачиваются кругами, туда-сюда – ШЛЕП! Туда-сюда – ШЛЕП! Сперва меня охватывает возбуждение, потом угрызения совести, потом начинает тошнить.
А потом я…
Я…
Глава 5
Я разнюнился как старый дурак.
Должно быть, я уснул. Готов поклясться, миг тому назад мне было двадцать три – а тут вдруг это жалкое иссохшее тело.
Я всхлипываю и вытираю дурацкие слезы, пытаясь взять себя в руки: ведь та пухленькая девушка в розовом снова здесь. Не то она снова дежурит, не то я уже окончательно потерял счет дням. Хотел бы я знать, как оно на самом деле.
А еще хотел бы припомнить, как ее зовут, но не могу. Вот что значит девяносто лет. Или девяносто три.
– Доброе утро, мистер Янковский! – приветствует меня сиделка, включая свет. Подойдя к окну, она приподнимает жалюзи и впускает в комнату солнце. – Подъем – встаем.
– А смысл? – бормочу я.
– А смысл в том, что Господь соизволил даровать вам еще один день, – отвечает она, подходя к моей кровати и нажимая кнопку на поручне. Кровать начинает жужжать. Мгновение спустя я уже не лежу, а сижу. – Кроме того, завтра вы идете в цирк.
В цирк! Стало быть, со счета я все же не сбился.
Надев на градусник одноразовый колпачок, она вставляет его мне в ухо. Так меня тычут и тормошат каждое утро. Я чувствую себя извлеченным из глубин морозильника куском мяса, про которое пока не решили, протухло оно или еще нет.
Градусник пищит, сиделка бросает одноразовый колпачок в мусорную корзину и записывает что-то в моей карте, а затем достает из шкафчика прибор для измерения давления.
– Ну что, будете завтракать в столовой – или принести вам что-нибудь сюда? – спрашивает она, обернув манжету вокруг моей руки и накачивая воздух.
– Не буду я завтракать.
– Как же так, мистер Янковский? – говорит она, прижимая стетоскоп к внутренней стороне моего локтя и следя за шкалой прибора. – Вам нужны силы.
Я пытаюсь прочесть, как ее зовут.
– А зачем? Мне разве бежать марафон?
– Нет, но если вы разболеетесь, то не попадете в цирк, – отвечает она. Выпустив воздух из манжеты, она снимает прибор с моей руки и убирает в шкаф.
Наконец-то мне удается прочесть ее имя!
– Тогда я позавтракаю здесь, Розмари, – говорю я. Пусть думает, что я помню, как ее зовут. Делать вид, что с головой у тебя все в порядке, не так-то просто, но важно. В конце концов, я еще не окончательно спятил. Просто мне приходится держать в голове больше, чем другим.
– Однако, скажу я вам, вы сильны, как бык. – Она закрывает карту, записав туда что-то напоследок. – Если малость поднаберете веса, ей-богу, доживете до ста лет, не меньше.
– Шикарно! – отвечаю я.
Когда Розмари возвращается, чтобы вывезти меня в коридор, я прошу ее прокатить меня до окна. Вот бы взглянуть, что делается в парке!