– На все Божья воля, но монастырь и вправду ждут большие несчастья, – ответил Данило и вдруг, задумавшись, остановился. – Вы ведь говорили, что в кошельке, который вы пожертвовали, было пять серебряников?
– Кажется, да, – подтвердил гость. – А что вы мне советуете делать, остаться или уехать?
– Только Бог знает, – ответил казначей и продолжал, не давая ему отделаться парой слов: – Когда я сосчитал, их в сумме оказалось ровно тридцать. Согласитесь, разница немалая?
– Тем лучше, значит, я хороший купец, раз мои деньги преумножаются, даже лежа в кошельке, – кашлянув, усмехнулся скадарец. – А защитники монастыря в состоянии противостоять нападению?
– В крепости Маглича сильный гарнизон во главе с кефалием Величко, – ответил отец Данило. – Но поскольку я считаю, что число тридцать несчастливое, особенно когда оно связано с серебряниками, я тут же уменьшил пожертвование и дал милостыню нищему – один серебряник.
– Ну-ну, вы хорошо поступили, милосердию учит нас Господь, – опять усмехнулся перастец.
– Тем не менее, когда я снова пересчитал их, в шкатулке опять было тридцать монет. Я тогда бросил две монеты в колодец, но их по-прежнему оставалось ровно тридцать. За монастырское имущество я отвечаю уже довольно давно, однако ничего подобного припомнить не могу!
– Серебряник, который можно потратить всего один раз, стоит не дороже медяка! И настоящий золотой, если не возвращается обратно, просто фальшивый. Поверьте мне, отец, ведь я по всему свету торгую, и уже много лет.
– Уж не знаю, но по мне тут дело нечисто, – подозрительно покачал головой казначей.
– Не тревожьтесь, и прошу прощения, я и так задержал вас! – поклонился торговец и повернулся вокруг своей палки.
VII
Здесь мы затем, чтобы подумать, как беду встретить
В то же самое время в монастырской трапезной братья начали разговор. Придя туда, отец Данило увидел, что за скудной трапезой слов собрались почти все, но говорят мало, а если кто и скажет какое слово, то главным образом те, что годами старше и помнят прежние нашествия.
– Войско у болгар и куманов немалое, – отвечал игумен Григорий на один из вопросов. – Не просто их тьма, а тьма-тьмущая.
– Может ли слабый куст спастись от взбесившегося паводка? – чуть слышно шептал духовник короля Тимофей.
Он был встревожен вдвойне, не только из-за Жичи, но и из-за великоименитого господина Милутина. Неохотно отправился он в Спасов дом, неохотно оставил владыку одного на милость сторуким страстям. Знал он, что прельстительные желания с особой силой одолевают любого правителя. К тому же, звучание праздничного канона святого Иоанна Дамаскина было слишком хрупким для столь далекого пути, до Скопье бы все растряслось, но без него возвращаться назад не хотелось, хотя, с другой стороны, не хотелось, и чтобы какая-нибудь осада слишком надолго задержала его вдали от главного дела – печься о состоянии духа короля Милутина… От тяжких мыслей Тимофея заставили отвлечься восклицания братьев:
– Велики грехи наши!
– Прости нам грехи, Всевышний!
– Не оправдываем себя! Накажи нас!
– Для храма одного избавления просим!
– Просим Тебя, Господи, Христос и Богородица, не попустите, чтоб в ничто превратили церкви, реликвии, иконы, святые книги и пчел в Жиче, что опыляют и оплодотворяют слово сербское!
Большой вопль готов был вырваться из многих грудей, одни уже начали хватать себя за волосы, у других из глаз полились слезы, страдание и печаль многим замкнули уста, мрачное горе обвило каждое сердце, надежда разбилась на мелкие осколки безнадежности. Трапезный стол опустел, если не считать лежавшего на нем молчания. Немногие умные слова разлились по полу малодушием самого худшего толка.
– Молитве всегда есть место… – послышался вдруг голос из угла трапезной.
Все разом обернулись и увидели самого старшего среди них, отца Спиридона, того, что еще с самим благороднейшим Стефаном Неманей разговаривал, того, что был бережен к словам и не крошил их понемногу повсюду, подобно некоторым. Молодые послушники были уверены в том, что губы его срослись. Уже очень давно никто не видел, чтобы он ел, а те, кто еще такое помнили, свидетельствовали, что только по самым большим праздникам он баловал свой живот сухой корочкой грубого хлеба из отрубей. Среди братьев все еще повторяли тот вопрос, который лет десять назад задал ныне блаженно почивший архиепископ Евстатий: «Авва Спиридон, давно уже пытаюсь понять, чем вы живы, ведь даже воду не пьете, только иногда по весне, да по осени под дождь попадаете?!» И говорили, что монах пристально посмотрел на архиепископа, а потом сказал: «Жив я беседой с Богом».
– Молитве есть место всегда, – тихо повторил отец Спиридон, в трапезной все вдруг успокоилось, слышна стала где-то поблизости молитва, которую читал три дня назад чтец. – Но мы здесь затем, чтобы подумать, как беду встретить. Дубы паводка не боятся. Мы не ратники, чтобы мечами поразить противника. Мы не жрецы, чтобы заклинаниями повернуть течение взбесившегося потока. От воплей пользы мало. Поэтому поступим, как монахи Ватопеда перед нападением пиратов. Не находя другого спасения, они в течение ночи силой молитвы и усилием воли отделили церковь от земли и вместе с ней перенеслись на вершину отвесной горы. Почему же и нам не поступить так же? Вымолим у Всевышнего, чтоб Он даровал этому цветку нашего отечества стебель такой высоты, что он вознесет нас за пределы досягаемости страшных захватчиков.
И хотя до этих его слов мало кто имел что сказать, все вдруг заговорили, перебивая друг друга. В общем гуле голосов можно было разобрать:
– Как? Как?
– У церкви нет крыльев!
– И они у нее не вырастут!
– Кельи построены не из пуха одуванчиков!
– Если даже мы сосны и срубим, то научить их махать крыльями не сможем!
– Разве что пчел можем послать против куманов, за гору!
– Но в целом все, что ты сказал, Спиридон, бессмысленно!
Отец Спиридон, однако, не имел больше намерения подниматься на многословные высоты суетности. Монах даже ни на кого не смотрел. Возможно, он, такой старый, почти ровесник Стефана Немани, просто задремал. А возможно, он, как истолковывали позже, побыв мертвым, пока говорил, вернулся в свою тихую жизнь, текущую в разговоре с дорогим Господом.
VIII
Возле окна летали птицы и пчелиные рои, порхали шестикрылые серафимы
Вот так, унося с собой и то, что было сказано, и то, чем закончилось их обсуждение, братья покинули трапезную. Все это тут же стало общим достоянием, воцарилось великое удивление, многим предложение отца Спиридона показалось просто неразумным, однако никто не предложил более весомой надежды. Лучше синица в руке, чем журавль в небе. Игумен Григорий наказал поступить по примеру братьев из Ватопеда. Все монахи и селяне, дьяконы и миряне, послушники и пастухи, певчие и давильщики, весь стар и мал разделились надвое. Первые принялись взывать к Богу, чтобы Он даровал монастырю Жича, цветку земли Рашки, стебель достаточной высоты. Другие, похватав все, что можно держать в руках, начали подкапывать основания обоих храмов, келий и хозяйственных построек, корни деревьев и трав, снизу и вокруг.
Звуки голосов поднялись высоко, стук ударов разнесся широко, и все это распространилось и вверх, и в стороны от монастыря. Случайный прохожий подумал бы, что трясется земля. Глухие удары заглушили все остальные звуки. От сильных сотрясений оборвался черенок на верхушке солнца. Оно, как пожелтевшее яблоко, скатилось в сторону – прямо в разгар полудня. Внутри церкви пророки выпустили из рук свитки. Треснул один из нарисованных кувшинов. Брызнула живописанная вода. Зароились огоньки дрожащих свечей. А три раскачивающихся колокола забыли, что они из бронзы, и хотели улететь с колокольни. Странноприимный дом дал знать о себе скрипом. В кухне беспокойно забрякала медная посуда. В хлевах заревела скотина. Пчелы, теснившиеся в ульях, стремились покинуть их. Эхо заплеснуло горы, оттеснив все зверье на самый край леса, и еще более громогласным вернулось назад к защитникам храма. Засмеркались первые сумерки. Затенились первые тени. Послали эконома привезти на мулах с вершин ближайших холмов хоть немного света. Но вопреки всем усилиям, кроме пыли, ничто в Жиче не показывало доброй воли подняться хотя бы на полпяди.
И несмотря на то, что был пятый день после Воскресения, один из пятидесяти дней, когда до самой Троицы не преклоняют колен, сам игумен Григорий в храме упал на колени, и все вслед за ним сделали то же.
И так как просили они у Господа великого милосердия, было наказано дьяконам читать, а протопсалтам петь как можно больше псалмов.
И певчие с обоих клиросов наполнили весь храм пением.
И прошения сугубой ектеньи начали они мольбой к Богу услышать совместное моление – за благо всех, за избавление и даже за подступающих насильников.
И каждое из прошений завершалось троекратным ответом хора:
– Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!
Снаружи все больше становилось тех, кто, отирая пот, откладывал свои орудия, но не затем, чтобы отказаться от работы, а чтобы заменить ее пением и молитвой. Голоса множества людей, один за другим, присоединялись к нарастающим звукам, доносившимся из Спасова дома.
За пределами двора больные и слабые собрались с силами. Один, от рождения ущербный, с отнявшимися членами, воздел дрожащие руки. Другой, слепой, прозрел, предчувствуя, что увидит чудо. Третий, со связанным немотой языком, пропел вместе со всеми:
– Го-спо-ди-по-ми-луй!
И тут, когда уже казалось, что вот-вот ночь своей тьмой еще больше придавит все к земле, когда напрасным казалось и меньшее, чем начатое дело, что-то скрипнуло в алтарной части церкви, и ровно на величину этого еле слышного звука храм отделился от земли. Возгласы взвились к небу еще громче, а пение псалма разлилось вширь:
– Господь, Господь крепкий, Спаситель мой, защити главу мою во дни ратные!
– Не дай, Господи, безбожнику того, что он возжелал, не дай ему учинить то, что задумал, да не возгордится он!
Церковь начала покачиваться влево и вправо, будто для того, чтобы отряхнуться от своей тени. Некий убогий, Блашко, Божий человек, который еще с праздника находился в монастыре, ухватился за один ее край и принялся тащить, сильно, хотя сил у него было как у слабого ребенка.
– Помогайте! – выкрикнул он.
Изумившись в первый момент, несколько человек, стоявших рядом, тут же пришли ему на помощь. Послышался скрип в подножье церкви, словно ее тень расставалась с основанием. В расщелины между этой тенью и Стасовым домом протиснулись пение и молитва – и все здание поднялось на расстояние одного общего возгласа. Внутри него игумен вместе с монахами продолжали еще усерднее читать ектеньи. Нарушенная в одном месте тень затрещала по шву вокруг всей церкви. Расстояние, сначала небольшое, постепенно набухало от единодушно произносимых и поющихся слов. Храм затрясся. Дрогнул. Нерешительно застыл. Певчие возвысили голоса. Что-то треснуло. Потом звякнуло. С тупым ударом на землю брякнулся громадный обруч земного притяжения. Церковь Святого Спаса оторвалась от земли и поднялась вверх.
И тут началось. За Стасовым домом в движение пришли и трапезная, и здание, в котором готовили пищу, и странноприимный дом, и хозяйственные постройки, и части невысокой монастырской стены с пристроенными к ней кельями. Сосны и дубы словно какой-то силой вырвало из земли, и они устремились вверх вместе с гнездами, шишками и большими комьями земли. Малая церковь Святых Феодора, Стратилата и Тирона, во много раз более легкая, чем большая, поднялась так высоко, что ее пришлось привязать к главному храму веревкой. А он, слишком тяжелый для такого полета, остался парить всего в сотне саженей над колодцем, упорно неподвижным, с жалобно утонувшей в нем охапкой первоцвета.
Перед самым заходом солнца Жича спокойно покачивалась в воздухе, будто она, как всегда пурпурная, с самого начала так и была построена – над землей.
– Велика милость Божия! Слава Господу! – Внизу бурлили возгласы, и во дворе и за оградой народ пал перед чудом на колени.
Правда, некоторые не могли во все это поверить и стали покидать достохвальное место:
– Вот безумие! Такое чудо будет нам стоить вдвое больше жизней, чем если бы мы остались внизу!
– Что там такого наверху, чего нам здесь не хватало?! Облака, ветры да птицы бессмысленно перелетают туда-сюда!
– Пойдем-ка, братцы, отсюда, переночуем лучше где-нибудь в стороне!
После молитвы отпуста те, кто был наверху, спустили вниз многочисленные лестницы, веревки с узлами… Люди начали по очереди взбираться в храм, в странноприимный дом, в кельи, в мастерские и в хлев. Пока еще не стемнело, игумен поспешил обойти все, что оказалось в воздухе, перескакивая с комка земли на комок и стараясь не упасть вниз, он протягивал руку то какому-нибудь ребенку, то больному, чтобы поддержать их. Потом отец Григорий направился в Савину катехумению над притвором. Там он еще раз осмотрел монастырские владения. Мраморное окно вдыхало в себя новый, гораздо более обширный вид. Возле него, обращенного к нынешнему вблизи, летали птицы и рои пчел, порхали шестикрылые серафимы.
– Свят, свят, свят Господь над воинствами, вся земля полна славы Его! – восклицали они, обращаясь друг к другу.
На своде небесном листьями распустились Алкиона и Меропа, Келено и Электра, Стеропа и Тайгета, а под конец и Майя. С первым светом все семь звезд Плеяд поднялись над Жичей. Серафимы удалились в сторону звезд. Дневные птицы отыскали свои гнезда. А пчелиные рои повисли на веревке, которая удерживала малую церковь поблизости от большого храма.
Преподобный рукой отвел в сторону лунный луч и на закате пятого дня медленно закрыл ставни из тисового дерева.
Книга вторая
Херувимы
Шестой день
Бдение, неудачное падение, сломанная рука и тревожный шелест крыльев
Хотя церковь Святого Спаса и раньше никогда не оскудевала верными, но после того, как она поднялась над землей, игумен Григорий ввел непрерывное бдение. Наос и даже притвор постоянно были заполнены монахами и народом, который искал прибежища здесь, в Божьем доме. Там, в молитвах прославления, благодарения и прошения, не смыкая глаз, длилось непрерывное стояние. Молящихся укрепляли чтения и пение псалмов. И сам игумен заменил малые поклоны, боясь, что они недостаточны, великими, а время от времени взывал к милосердию Господа, пав на колени.
Церковь в воздухе слегка покачивалась наподобие детской люльки. Трещины на штукатурке понемногу исцелялись, пламя свечей горело ровно, под куполом роился свет, с фрески на стене Пантократор поднятой десницей благословлял собравшихся. В мгновения полной тишины сверху слышался слаженный шелест перьев большеглазых херувимов, окружавших изображенного на своде Вседержителя.
К преподобному в Савину катехумению то и дело кто-нибудь приходил с новыми и новыми известиями. Один сообщил, что комья земли, поднявшиеся вместе с деревьями, удалось распределить так, что по ним можно ходить – как с камня на камень, когда переходишь ручей, от храма к трапезной, от трапезной до келий, от келий к странноприимному дому, и так по всему монастырю. Часть лишних комьев, не нужных для передвижения, собрали и разложили под стоящим в стороне большим дубом, так что образовалась небольшая плавающая в воздухе площадка, поросшая травой поляна посреди небес, где могли пастись кони, овцы и другая скотина. Второй принес цифры – общее число укрывшихся в Жиче монахов и мирян, сколько среди них мужских голов, сколько женщин и сколько старых да малых. Третий пришел спросить совета, что делать с малодушием, которое кое у кого обнаружилось за пазухой. Может быть, пропарить, как это обычно делают, чтобы освободиться от вшей?
Все же, ввиду того что это был тот день, когда открывали церковное окно, игумен Григорий больше всего радел о самой церкви. Вид молящихся от всего сердца верных ободрял его в размышлениях. В конце концов, надеялся он, может, гарнизона Маглича хватит, чтобы преградить путь тысячеголовому чудовищу, которое из Видина через Браничево уже приближается к Жиче.