Я прекрасно отдаю себе отчет, что моя жизнь без Таси станет пустой комнатой с голыми стенами и коллекцией пустых бутылок, которая будет все быстрее и быстрее пополняться с каждым днем. А еще унылым пейзажем за окном, в серых, непременно дождливых тонах, разбавленных дымом заводских труб. И только иногда, вечерами, как на выцветшей картине, покрытой в некоторых местах фосфорической краской, моя жизнь будет вспыхивать редкими огнями уличных фонарей и чужих окон. Но в любом случае, это будет другая жизнь! И в любом случае я хочу на нее посмотреть.
Но я понятия тогда не имел, какой окажется моя другая жизнь. И как я прокляну в ней себя и свой случай. И вынесу нам приговор…
Из воспоминания меня вывел хриплый монотонный голос старика.
– Так на чем я остановился?
К счастью, спросил он себя, а не меня. Иначе бы я не ответил, поскольку не слышал ни единого слова из его высокопарной речи. Но на всякий случай сделал вид, что все помню.
– Кажется, вы сказали, что мертвым быть лучше, чем живым. Безопаснее, что ли.
– А кто вам сказал, что вещи мертвы? Может, это мы мертвы для них, молодой человек. Знаете ли, за свою немалую, и не такую уж долгую жизнь (если жизнь вообще можно назвать долгой) я все-таки сумел, можно сказать, нашел мужество понять, что не вещи принадлежат людям, а люди вещам. Точно так же как мы принадлежим природе, стране, Вселенной, если хотите. Я нашел мужество признать, что мы мало чем отличаемся от вещей. То же мучительное рождение, та же легкая или не очень жизнь и такая разная смерть. И мы одинаково изнашиваемся и одинаково любим или не любим вовсе. Одинаково приручаемся, теряемся в этом мире или просто уходим. Пожалуй, отличие в том, что вещи запросто могут обойтись без людей. А вот люди… Да и жить в отличие от нас они могут вечно. И, как правило, переживают нас, вобрав всю информацию о нашей жизни. Наверное, это называется памятью об ушедших. И я храню эту память.
– И продаете память.
– Опять же, на память. Я, как и все, увы, не вечен, молодой человек. И даже не знаю, вечна ли душа, это уже религия. Но я нашел мужество знать, что есть душа у вещей. Это так же верно, как иметь сердце или не иметь. А сердце – это не обязательно, когда оно бьется.
Старик, сгорбившись, приблизился к старинным напольным часам с кукушкой. Я покорно последовал за ним, как отстающий ученик по истории.
– Слышите? Согласитесь, что удары секундных стрелок мало чем отличаются от сердечных ударов. Эти часы принадлежали матери известного в свое время писателя и революционера Виктора Сержа, кстати, родственника изобретателя Кибальчича, казненного за убийство царя. И сердце матери давно не бьется. Как и сердце самого Сержа. А часы стучат, возможно, даже лучше, звонче, чем прежде, поскольку их усовершенствовал новый век. Но для вас это пустой звук!
– Ну почему же, я помню улицу Кибальчича, – я втянул голову в плечи. Не от старости. От неловкости.
– Безусловно! – торжествовал антиквар. – Вы понятия не имеете, кто такой Кибальчич, кто такой Серж. И уж тем более его бедная матушка! Что ж, цари все убиты. Революции проданы. Писатели отменены. Улицы переименованы. А часы живы! И они выживут! Клянусь! Даю слово чести! Даже если никто на земле не запомнит их знаменитых владельцев.
– Я запомню, – пообещал я. Меня начинал раздражать этот антикварный фанатик.
– Не сомневаюсь, – поверил он мне на слово. – И знаете, как много поживший и повидавший на своем веку. В основном, безусловно, не людей, а вещей. Я все же смею предположить, что вы имеете образование, верно?
– Имею, – ответил я, невольно подражая его тону. – А как вы угадали? – я невольно бросил взгляд на свои порванные кроссовки – еще один повод, чтобы не мокнуть под дождем.
Старик перехватил мой взгляд.
– Угадывают, молодой человек, только невежды и дети. Я себя к их классу не отношу. Я знаю. И дело не только в ваших грамотно выстроенных предложениях, в ненавязчивом умении поддержать разговор, хотя вы предпочитаете думать о другом. И даже не в вашем умном серьезном взгляде, в котором прочитывается порой отчаяние. Возможно, все проще. Ваш шарф… Небрежно заброшенный через плечо…
Я невольно прикоснулся к мягкой ткани длинного, старого шарфа.
– Он, скорее, говорит о вашей богемности или о желании таковой. И ваш блокнот, выглядывающий из кармана…
Я невольно прикоснулся к кожаному потрескавшемуся переплету.
– Он скорее говорит о том, что у вас много мыслей, которые вы не собираетесь хоронить в себе. Вы можете быть и писателем, и художником, и музыкантом. Но это менее правдоподобно. Скорее вы хотели ими стать, но не получилось, поэтому вы выбрали другой путь. Тот, что поможет вникнуть в суть и мира, и творчества, и жизни. Соединить их и дать беспристрастную или, напротив, страстную оценку.
– Вы угадали, – я тут же поправился. – Простите, вы правы. Я философ.
Старик гордо встряхнул седой шевелюрой. Он знал, что всегда прав.
– Не знаю, кем вы теперь служите…
Какое точное слово! Какой проницательный старик! Именно служу – как сторожевая собака.
– Не знаю, но к философии это не имеет отношения, – продолжал антиквар. – Понимаю. Жестокое время, нежелание ему угодить, неумение с ним найти общий язык, верно?
– В общих чертах.
– Именно общие черты дают представление о целостности. Но я, впрочем, о другом. В любом случае, кем вы бы сегодня ни были, вы остаетесь образованным человеком. Образование, как и талант, никуда не исчезает. Это на всю жизнь. Безусловно, они могут на время притихнуть, потухнуть под влиянием обстоятельств. Могут, как характер, испортиться. Но и в любое время по желанию или под влиянием других обстоятельств в любой момент вновь проявят себя. Это действительно навсегда. Как характер. И все же вы, со всей своей философией и образованностью понятие не имели, кто такой Кибальчич.
– К чему вы клоните? – я нахмурился.
– Я просто пытаюсь вам объяснить бесперспективность и одновременно благородство моего труда. Если вы не знаете Моргана или Сержа, то как о таковых могут знать покупатели, особенно те, кто имеет возможность купить. Какое им дело до… К примеру, до этой гитары.
Старик приблизился к гитаре, висящей на стене. И провел по ее струнам длинными пальцами. Одна струна беспомощно свисала вдоль стены. Гитара издала резкий фальшивый звук.
– Это инструмент гусара Федора Потапова, поэта и чудака. А струна лопнула в день его смерти. Видите, гитара знала о его гибели. Сердце ее хозяина лопнуло, стихи позабыты, но память… пусть и с оборванной струной. Старым гитарам идут оборванные струны, вы согласны?
– Пожалуй, – я пожал плечами. Я был равнодушен к гитарам. И к оборванным струнам тем более. Я не очень-то верил в мистику.
– А вот это уже из новой истории, – старик выдвинул ящик комода, которому было лет двести, не меньше. Это было видно с первого взгляда. Мне почему-то подумалось, что этим комодом вполне могла пользоваться Арина Родионовна. Как-то уж очень он был на нее похож своей уютностью. Впрочем, я не знал Арину Родионовну. Мне в отличие от Пушкина не повезло.
Старик вытащил из комода перьевую ручку цвета морской волны со стальным пером.
– И эта история пока не продается. История еще впереди. Этой ручкой писал сам Александр Георгиевич Ржешевский! Опять вижу по глазам, что вам эта фамилия ни о чем не говорит. А это был величайший изобретатель в своем роде. Он первый в мировом кинематографе придумал эмоциональный сценарий. Это было довольно смело! Этакий импрессионизм. Мимолетность чувств и движений. Дыхание и мгновение из-под пера. И, пожалуй, он оказался первым и последним «взволнованным» и фактически невозможным сценаристом. Поскольку эмоции неповторяемы. А в наш прагматичный век просто невозможны. Я мог его знать, но, увы, не знал. Но я бережно храню его память. Эта ручка была в некотором роде для него талисманом. Все, написанное ею было воплощено. А вот сценарий «Бежин луг» сгорел во время войны. И догадываетесь почему?
– Он написан был другим пером.
– Увы, но вы правы. Ржешевский потерял эту ручку. И она чудесным образом попала ко мне. Ею трудно, уверяю вас, очень трудно писать. Она непослушна! Это как орудовать китайскими палочками для непосвященного. Возможно потому, что слушалась она только своего хозяина. Знаете, вещи ведь благодарно служат тем, кого любят. И непременно приносят счастье. А вот в чужих руках они либо молчат, либо могут принести беду. И нужно очень, очень постараться, чтобы вещь вновь заговорила, и вы заслужили ее доверие.
Я перевел дух, словно пробежал стометровку в сорока градусную жару. Избыток информации поднимает температуру, это я понял сегодня. А витиеватые речи с мистическим уклоном, на которые был горазд старик, нарушают ритм дыхания. Мне захотелось на улицу. Мне захотелось воздуха. Мне захотелось оказаться вне этого затхлого мира вещей. Мне захотелось, как никогда, свободы. Я уже начинал понимать ее свежий смысл. Но на свободе по-прежнему бушевала бессмысленная стихия. Хотя воздух, наверняка был свеж как никогда.
И словно из могилы вновь раздался густой бас антиквара:
– Или какое дело этим расчетливым покупателям до…к примеру, до… – он обвел взглядом свой храм из вещей, – допустим, к примеру, до этого парика.
Он поднялся на цыпочки и снял с гвоздя комплект для старости: седой парик, седые усы, седые брови.
– Какое им дело, что в этом камуфляже свою лучшую роль Старика в «Старике» Горького исполнил величайший артист Павел Гайдебуров. О, этот спектакль стал событием для всей страны! Вы только представьте, молодой человек, этот Старик – воплощение зла, ничтожности, корысти…
Антиквар сгорбился еще больше, в его болотных глазах появился хищный блеск, его губы скривились в презрительной усмешке. Он протянул дрожащие руки ко мне.
Я вздрогнул. И резко отпрянул. В комнате стало еще темнее. Но антиквар по-прежнему не включал свет.
– Этот старик испытывал истинное наслаждение от унижений других, – зловеще прошептал антиквар.
Я попятился к двери, шаря руками в поисках выключателя.
Антиквар неожиданно расхохотался.
– Бросьте! Это всего лишь игра! Но сыграть как Гайдебуров мне не под силу. Хоть я тоже старик. И не под силу никакому смертному. Через обнажение фанатичной злобы старика Гайдебуров-артист сумел утвердить добро и человечность. Он сумел! Артист победил своего персонажа! Но не раз повторял (антиквар понизил голос до шепота): «Будьте бдительны, люди! Среди вас бродит Старик в каком-то вам неведомом обличье, но непременно обманчивом и лживом!..».
Мне не на шутку надоела эта бессмысленная игра. Этот салютующий фарс. Этот театр мистического абсурда. Черт с ней, с бурей! Черт с моими промокшими кроссовками. Черт с моей простудой, которую я наверняка подхвачу. Черт с моим начальником, который наверняка этой простуды мне не простит и вышвырнет на улицу. Вновь под бурю. И черт с Тасей, которая меня запилит окончательно. Да, эти перспективы были незаманчивыми. Но они были реальными! А мне в этом загробном мире, который соорудил старик, так не хватало реальности. Даже если она была чертовски непривлекательна. Старик меня поймет. Похоже, про черта он все знает. И я решительно двинулся к выходу.
И меня остановил голос антиквара. На сей раз, он был приторно-ласковым. Словно мне насильно запихнули в рот сладкую ириску в тот момент, когда я ожидал горькую пилюлю.
– Ну, куда же вы, молодой человек! Ай-ай-ай! Как нехорошо получается. Грош цена мне как хозяину. И чаем не потчивал, и тульским пряником не угостил. А на улице-то, улице, сыро и зябко. И одна вода. Под ногами вода, с неба вода, в лицо вода. А у меня-то, тепло, уютно. И много чего интересного узнать можно. Вот хотя бы про того же гайдебуровского старика. Где вы еще про него узнаете? И разве у вас выпадет в жизни шанс перевоплотиться в него? Нет, не выпадет, уж мне-то поверьте. А шансы нельзя упускать, молодой человек. Шансы не повторяемы. Ну, же, не бойтесь, подойдите поближе. Ну же…
Я, как околдованный, медленно приблизился к старику. Я отчетливо понимал, что его слова гипнотически воздействуют на мое сознание, на мою волю. Но почему-то не мог сопротивляться.
Старик опустил руку на мое плечо. И я машинально бухнулся на стул.
– Примерьте, примерьте, не смущайтесь. Вы почувствуете, вы должны почувствовать силу великого артиста, его мощь, его умение проживать десятки чужих жизней. И при этом оставаться собой.
Я не успел опомниться, как старик ловко натянул на мои стриженые волосы парик, приклеил усы и брови. И подвел меня к зеркалу.
– Вот, взгляните! – он торжественно взмахнул рукой. Словно был на сцене.
Я вздрогнул.
В зеркале отображался антиквар. Нет, все было гораздо невероятней и пугающе. В зеркале отображались похожих, как две капли воды, два человека. Два антиквара. Одного роста, одного телосложения, с абсолютно одинаковым лицом. Единственное отличие – я не сутулился. Но это такая мелочь. И я невольно сгорбил плечи. Вот и все. И как просто. Чтобы навсегда утратить свою индивидуальность. Как легко. Превратиться в другого человека. Которого встретил лишь час назад, совершенно случайно. И сколько таких потенциальных двойников ходит по улицам, не подозревая о своей похожести, о своей одинаковости. Интересно, насколько похожи их судьбы? И интересно, этот актер, Гайдебуров, кажется? Какая сложная фамилия. Выговорить невозможно. Интересно, был ли он тоже похож на нас в этом гриме? Или все же ему удалось сохранить собственную неповторимость? В отличие от меня.
– Удивительно, – протянул антиквар. – Мы так похожи. Не хочу вас обижать, вы же гораздо моложе меня. Но все-таки… Знаете, если вы когда-нибудь желали увидеть себя в старости, ваше желание сегодня сбылось.
– Я подобного никогда не желал, – резко ответил я. – Мне безразлично, каким я буду в старости. И будет ли у меня старость вообще. Но в любом случае, бороду я никогда не отпущу, это точно.
– Как можно быть точным на много лет вперед? – усмехнулся старик. – Старость, поверьте молодой человек, не самое приятное состояние. Я это знаю, вернее, уже знаю. И в старости зачастую приходится выбирать: или лицо, исполосованное морщинами, или седая борода. И то, и другое – показатель мудрости, но никак не шика. Я выбрал второе. И как знать, что выберете вы…Впрочем, вы правы в одном, нам не дано знать, станем ли мы вообще перед выбором.
Почему мы? Антиквар уже давно этот выбор сделал. Интересно, подумал я, а артисту это удалось? Если да, что он выбрал? И был ли он все-таки похож на нас в этом гриме?
– Гайдебуров был совсем другим, – ответил на мой немой вопрос старик, словно легко прочитал мои мысли. – И ростом ниже, и фигурой не так складен. Да и нос у него был орлиный. Парик и борода не дают гарантии похожести всех. Он совсем не был похожим на нас, он был менее красивым, что ли. Но более выразительным. У нас с вами стандартные лица. Классические, можно сказать. Но, поверьте, классические лица менее ценны. Потому что их сложно запомнить, во всяком случае, с первого взгляда. Госстандарт хорош только в быту.
Вообще меня начинал раздражать этот антиквар. И его мудрость, и его откровенность. И его похожесть на меня, и его умение читать не просто мысли, но и профессию, и характер. И я с надеждой бросил взгляд за окно.
Надежды разбили струи дождя, который только усилился. Он хлестал по окнам с такой силой, что казалось, их разобьет вдребезги. И потоки воды хлынут в антикварную лавку и затопят ее вместе с нами. Я даже представил, как старинные вещи будут плавать, словно детские игрушки в ванночке. И ничто их уже не спасет. Ни история, ни историки, ни попытки старика ее сохранить.
И я предпринял вторую попытку уйти. Я шел уверенно, бодро, словно сегодня тоже встал перед выбором. И мой выбор был мой в пользу дождя, чтобы спастись. От чего? На этот вопрос я не мог себе ответить. Как всегда ответил старик. Мне нужно было уносить ноги, я это чувствовал. Мне не нужно было слушать, что он скажет, а сбежать, захлопнув плотно за собой дверь. Но я у двери притормозил. И прислушался к хрипловатому голосу.