– Меня зовут Hyp, – сказал душман, приподнял подбородок, лицо его заострилось. – Нур Мухаммед, вот так! А тебя как зовут?
– Николай! Николай Саблуков, – сказал Коренев. Он назвал имя и фамилию своего школьного одногодка, с которым вместе сидел за партой. Коля Саблуков работал сейчас в Москве, в управлении сберкасс и в Афганистане никак не мог появиться.
– О'кей, Николай! – душман ослабил нажим автоматного ствола.
– Чего это он, товарищ старший лейтенант?
– Познакомились, – пояснил Коренев, прикинул про себя: сколько минут прошло из отведенных трёх? Выходило – одна. Осталось две.
– А чего он предлагает?
– Обычное дело – перейти на их сторону, – осторожно пояснил Коренев: душман по имени Hyp хорошо понимал русский – может быть, даже лучше, чем говорил, – да и на самом деле он мог лучше говорить, без всяких «скорьёсть», «поворьячьваем» и «чьто» – он вполне мог окончить институт где-нибудь в Симферополе или в Ростове, а для маскировки выдать байку про культурный центр. О том, что наш культурный центр готовит переводчиков для душманских групп, Коренев уже слышал: проникают туда люди обманом, поддельно – такие вот утончённые аристократы, отличающие речь литературную от бытовой, доллары от афоней, щетину от серебра и масло сливочное от оливкового, – поступают туда под видом членов ДОМА – афганского комсомола, прилежно учатся, дружат с нашими ребятами, а потом беззвучно растворяются. Чтобы потом заявить о себе чьим-нибудь рваным безысходным криком или подкинутым к дверям хада или царандоя телом юного партийца, в чьих глазах навсегда застыл смертельный испуг. Так с испугом и кладут потом партийца в могилу.
– Дела-а, – прошептал Соломин, сжал плотно глаза, не желая видеть белый свет, своих спутников, но Коренев, толкнув его локтем в бок, предупредил:
– Следи за дорогой!
Водитель покорно покивал головой – меленько, часто, будто птица. Коренев, машинально разжевав какую-то безвкусную, ни твёрдую, ни мягкую, совершенно непонятную дрянь, неожиданно возникшую во рту, отметил: прошло две минуты, осталась одна.
Душман, привычно выпятив острый подбородок, делающий его похожим на монаха-иезуита с картины средневекового живописца, ждал. Три минуты – не время, для вечности они вообще ничего не значат, перед вечностью, как перед Аллахом, не только минуты, часы, дни, недели, месяцы – мошки, годы – букашки, а о человеке и говорить не приходится, это мелочь, просо, пыль, сеево, недостатка в котором нет.
– Что будете делать, товарищ старший лейтенант? – шёпотом спросил водитель, Коренев едва его услышал, сморщился – висок ему прокололо от напряжения, шёпот едва осилил звон молоточков, продолжающих шустрить с пущей прытью – они безжалостно прохаживались по темени, затылку, скулам, вискам, били даже снизу, в подбородок, по-боксёрски лихо, точно, биение сердца начало ощущаться в плечах, в рёбрах, в костях грудной клетки, в крестце – всё тело Коренева было наполнено болью и грохотом. – А, товарищ старший лейтенант? – водитель скулящим слёзным шёпотом вновь выдернул Коренева из грохота, звона и боли.
Сдерживая дрожь, Коренев постарался ответить как можно спокойнее – важно было, чтобы голос звучал ровно:
– Думаю принять предложение, – перехватил встревоженный взгляд водителя, заметил, что у того в зрачках тихо покачиваются зеленоватые мертвенные огоньки, будто крохотные лодчонки на воде, – Соломин бросил на Коренева короткий и быстрый, словно выстрел, взгляд и отвернулся, большой, как коровий мосол, костистый кадык у него дёрнулся, подпрыгнул вверх, потом нырнул вниз, снова подпрыгнул и снова нырнул – водитель сглатывал слёзы, дрожал, будто в падучей, и старший лейтенант, которому было не лучше, успокаивающе проговорил: – Ничего страшного, Игорь, ничего страшного… Хуже, если наши кости сгниют где-нибудь в афганской канаве! Ничего страшного, надо принять предложение, Игорь! Понимаешь – надо! – он хотел, чтобы по тону его Соломин обо всём догадался, подхватил игру, иначе при всём расчёте – даже тонком расчёте, дело будет погублено, они погибнут, – ничто их не спасёт, но Соломин, похоже, не слышал старшего лейтенанта, работал кадыком и сглатывал слёзы. Эх, Игорь!
– Молодьец, Николь-ай! – похвалил Коренева душман, ещё чуть оттянул ствол автомата, чтобы русский мог дышать, кивнул довольно, потом ткнул своего спутника локтем и сказал: – Они согласны!
«Неужели это не сон, неужели это явь? Так-так-так, вот железные молоточки продолжали обрабатывать Коренева. – Нет, всё-таки это одурь, плохой сон, который не стоит никому рассказывать, – старлей просто вздремнул в машине и под сытый рык КамАЗовского мотора ему привиделся этот страшный бред. – Сон – не сон, сон – не сон? Неужели явь?»
Низенькие, слепленные из глины дома, огороженные дырявыми дувалами, кончились, дорога уходила к далеко рыжеющим, затянутым нездоровым дымом предгорьям, но до предгорий ещё было ехать да ехать, а пока начиналось ровное сухое поле, которого Коренев раньше не видел – не заезжал сюда, за полем шли увалы, как где-нибудь в Алтайском либо Красноярском крае, выжаренные злым солнцем до каменистой корки; в увалах этих можно было спрятать несколько дивизий. А дырявые дувалы – это не от бедности, не от того, что не хватает глины – это сделано специально, чтобы сушить знаменитый здешний изюм. Чёрный. Такой сладкий, что он, когда сухой, слаще сахара. Ветер хорошо продувает дыры в дувалах, вялит, сушит изюм – через несколько дней продукт готов, насыпай, хозяин, новый.
– З доръёги не зворачьёвай – там мьины, – предупредил душман и по тому, как он выговаривал, рисовал слова в этот раз, как строил речь, – а отличие от первой фразы, произнесённой им, было заметным, Коренев понял: душман Hyp русский язык действительно знает хорошо, теперь старший лейтенант готов был биться об заклад с любым богом из батальонной разведки, что этот аристократ окончил у нас вуз… – Много мьин! – сказал Hyp и засмеялся. – Лучьшье йехать прьямо, – он потыкал пальцем в рыжеющие предгорья, – по кольее.
– Как и у нас, – пробурчал водитель, снова глянул на Коренева – мертвенные зелёные птички, плавающие у него в глазах, погасли, лицо потемнело, стало совсем печёным, чужим, будто у мертвеца.
– Тьёчно, – подтвердил душман Hyp, – кьяк у вас – я знаю, – и этими словами укрепил догадку Коренева.
– Значит, мы сдались, товарищ старший лейтенант? Сами сдались в плен? – быстрым рассыпчатым шёпотом спросил Соломин, и Коренев почувствовал, что душман насторожился – шёпот водителя ему не понравился. Автоматный ствол снова упёрся Кореневу в рёбра.
– Сдались, Игорь, – громко произнёс Коренев.
– Ну и ладно, – неменяющимся рассыпчатым шёпотом пробормотал водитель, – ну и хорошо! Ну и ладно…
«Слишком быстро ты, друг, смирился, – зло подумал Коренев, – всё у тебя очень просто! Погоди, до конца мы ещё не сдались. А сдадимся – нахлебаемся полной ложкой. Вволю наедимся!»
– Выбора у нас не было, Игорь, – сказал Коренев, – вот Hyp Мухаммед подтвердит, что не было.
– Не быльо, – охотно подтвердил душман, поднял подбородок.
– Либо сдаваться, либо… – Коренев звонко прицокнул языком – звук был однозначный, второго смысла у него не существовало – только один и никто не мог сказать, что не знает, к чему приравнен этот звук, к жизни или к смерти, – либо пуля. Что ты предпочтёшь, плен или пулю?
– Да вы уж за меня выбрали, товарищ старший лейтенант!
– А раз выбрал, то доверься мне. И Дроздов тоже!
Дроздов продолжал безмятежно насвистывать в две крохотные сопелки – он так сладко спал, что старший лейтенант остро, почти слёзно позавидовал – уж лучше бы спал он, Коренев!
– Ладно, – пошмыгал носом водитель, – а дальше что?
– Дальше прьямо, – сказал душман, – по кольее.
– Я не про то, – Соломин снова шмыгнул носом, он слабел на глазах – сник, лицо его обвяло, – всё произошло слишком быстро – Соломин боялся за себя, за машину, за старшего лейтенанта, за дурачка Дроздова, так до сих пор и не проснувшегося, – я про то, что будет с нами?
– Всё будет нормально, – сказал Коренев.
– Да, всьё будьеть нормаль, – подтвердил Hyp, показал чистые красивые зубы. Ах, какие крепкие зубы, такие крепкие, что ими можно кусать проволоку. Коренев, у которого с зубами было плохо – разъедала вода и пища, да и голодная детская пора не дала им возможности окрепнуть, не на чём было потренироваться, одно шло к другому, беда к беде, а порча к порче, – всегда завидовал таким зубам. – Деньгьи будуть, водка будет – всё будьеть нормаль! – Hyp громко, скрипуче захохотал – как только он повышал голос, с ним происходили превращения – голос делался очень некрасивым и душман превращался в недобрую угрюмую птицу, горбато нахохленную от неудач, искривления костей, болей в зобу и от злости.
– Мы изменили, да, товарищ старший лейтенант? Изменили своей Родине, да? – водитель, всхлипнув, сжал веки. На щёки потекли мелкие мутные слёзы. – Это называется так, да?
– Молчи, Соломин! – как можно мягче проговорил старший лейтенант: ему и самому было муторно, а тут юный защитник, принимавший присягу, развёл пруд. Хоть карасей в мокроту запускай.
В желудке от того, что долго не останавливались, не вскрывали дорожное НЗ, ничего не «клали на зуб», было пусто, поташнивало, словно Коренев съел тухлятину, во рту было горько – хотелось вывернуться наизнанку, вывалить всё, что есть внутри, рухнуть на землю и затихнуть. И если уж придёт смерть, то пусть она будет мгновенной, без мук. Очень не хотелось мучатъся. Коренев подвигал нижней челюстью из стороны в сторону, будто у него именно сейчас, прямо в кабине КамАЗа заболели зубы, потекла надкостница, начали разваливаться дёсны – и вообще начался распад тела, который он воспринял слёзно, с внутренним страхом.
Он не знал, как выбраться из этой передряги, как дотянуться до своего «калашникова» – родного, ободранного, опротивевшего, но такого дорогого, такого необходимого: любое его движение перехватывалось, любая попытка завладеть оружием на половине пути обрывалась горячей свинцовой плошкой, очередью, горстью плошек – Коренев находился в капкане. И ребята его были в капкане.
Душман Hyp засёк его напрягшееся лицо, разглядел, как вспыхнули острые скулы, а лоб стал жарким, окрасился свекольным цветом, заблестел от пота, всё понял и потянулся за кореневским автоматом, перекинул его к напарнику.
– Держи, чтобы русский не наделал глупостей!
– Но ведь он уже согласился, – недовольно проговорил напарник, – он уже наш!
– Это ничего не значит. Нашим будет, когда пройдёт испытание: замочит руки в крови, пометит себя – тогда и будет нашим!
Коренев понял, что это такое – его заставят убить шурави, – допустим, того же Соломина, который, схлебывая горькие слёзы с губ, продолжает с трудом крутить баранку, – и навсегда повяжут этой кровью. Перед глазами у него запорхали светлячки, сделалось дурно.
– Нет, – произнёс он и сам себя не услышал.
– Из машины надо вытащить всё оружие, – сказал Hyp своему напарнику, – под сидением надо посмотреть, среди инструмента, там могут быть гранаты.
В чём, в чём, а в сообразительности, даже в некоторой проницательности, душману Нуру не откажешь: под сидением действительно лежали гранаты – сами гранаты в одном месте, а вывинченные запалы, которые опасны не менее, чем гранаты – в другом, в отдельном деревянном ящичке без крышки, переложенные тряпьем. Коренев много раз говорил Игорю, что гранаты опасно возить под задницей, даже случайная пуля может зацепить, и тогда наливник вместе с людьми поднимется в воздух, но Соломин только посмеивался:
– Бог не выдаст, свинья не съест, товарищ старший лейтенант! Никто не знает, где эти огурцы могут пригодиться.
Вот и пригодились. Гранаты пополнят боевой припас душков – на боль и слёзы, на несчастье какого-нибудь нашего солдатика, «соляры»-пехотинца или «полосатого» – лихого десантника, одетого в тельняшку. Коренев недовольно повернул голову в сторону водителя, увидел глаза Соломина – мокрые от слёз, со слипшимися в углах ресницами, жалкие, словно у собаки, которой передавили хребет. Коренев отвернулся.
– Сворьячьявай нальево! – приказал душман.
Игорь покорно – на этот раз без дубляжа приказа старшим лейтенантом – свернул на едва примятую плоскую колею, притормозил, пошёл медленно; в длинной, как колбаса, ёмкости наливника тяжело бултыхнулась солярка – хоть и наливали её под самую пробку, а всё зазор, люфт для такого опасного бултыханья остался – это недогляд и Игоря, и Дроздова, вместе взятых, они водители, – и Соломин неожиданно громко, в вой, заплакал. Старший лейтенант на этот раз даже не обернулся – он и сам не знал, что делать.
– Хорьёшо, хорьёшо, – довольно покивал душман Hyp.
Колея потянулась вверх, на поросший травой холм, макушка которого была срезана лобовым попаданием ракеты, а бок холма украшала большая чёрная прогорелость – что-то тут было раньше, раз по холму саданули ракетой – то ли наши ударили, то ли душки, не понять. Коренев с тоской закусил губы. «Так-так-так, вот так-так!»
Солярка переползла назад, потянула цистерну вниз, тяжёлый прицеп заскрежетал, мотор взвыл натуженно, хрипло, из выхлопного патрубка, приделанного к кабине, потёк чёрный дым, сполз на ветровое стекло, на капот – дым выскакивал из патрубка быстрее, чем шла машина, безобразил горизонт. Игорь продолжал выть – затяжно, по-бабьи некрасиво: видать, почувствовал парень последний предел. Этот предел был общий и у Коренева, и у Дроздова – у всех один и на всех один.
– Не пьлячь, – сказал ему душман Hyp, – тут мьин нет!
«Да и что мины, лучше бы подорваться на мине, чем вот так, – подумал Коренев, – ох, и положение! Мы – словно куры перед супом, со связанными лапами, со связанными крыльями, мы даже шевельнуться не можем – не то чтобы защититься! Бог мой, господь мой! Да есть ли ты вообще на свете? Комсомол, пионерская организация с горластой классной руководительницей? Или мать с отцом и дом твой? До-ом», – Коренев часто заморгал повлажневшими глазами.
Длинная цистерна с соляркой потянула ещё сильнее, Соломин, не прекращая плача, перешёл на первую скорость, сделал это машинально – тяжёлая закоптелая рука привычно передвинула кривой рычаг с нарядной эбонитовой шишечкой в нужное положение, ноги сделали плясовое движение – тройное: нажал, отпустил, снова нажал, КамАЗ заревел и упрямо, по-бычьи сильно, тупо пополз вверх, на холм.
– Вы научились делать хорошие машины, – похвалил Hyp на дари, сделал привычный проброс остреньким лисьим подбородком, – этот КамАЗ – хорошая машина, нужная в хозяйстве, жалко будет сжигать.
– Хочешь, перегоним в Пакистан? – неожиданно предложил Коренев: надо было выкраивать шансы для себя, для жизни, для этого сопляка Соломина, для безмятежного крепыша Дроздова, надо было действовать, и тут были хороши все способы. Все без исключения: цель оправдывала средства!
– Хочу! – подумав, сказал душман, – очень нужная машина в хозяйстве. И продать её – деньги будут. А? Денег куры не клюют, – так, кажется, говорят у вас?
– Так, – подтвердил Коренев.
– А с машины можно снять цистерну? – задал душман Hyp школьный вопрос.
– Можно.
– И поставить кузов? Длинный железный кузов. Или деревянный.
– О чём это вы? – прервав вой и до крови прокусив нижнюю губу, спросил Соломин. – А, товарищ старший лейтенант?
– Торгуемся!
– Мможно? – спросил душман Hyp.
– Естественно.
– Всё, это машина моя, я её конфискую, – заявил Hyp и обрадованно подпрыгнул на сидении, – договорюсь с командиром и заберу её, как трофей! Это ведь правильно будет? По чести?
– По чести, – угрюмо глядя перед собой, стараясь понять, что сокрыто за срезом холма, а что находится в самом холме, ответил Коренев; сердце его, малость утихомирившееся, снова заработало оглушающе громко, бестолково, неровно. И Коренев тоскливо подумал: «Что же будет, что? И зачем ты меня родила, мама моя? Роди меня обратно!»