– Бандит? – спросил Люлька в упор.
– После плена к дяде родному приехал, меня тут знают…
– Мало ли кого мы знаем, кто чаще по ночам ходит, – с начальственным видом рассудил Люлька и решил: – Пошли! Посидишь в чулане, милиция разберется.
– Глупый ты, Дмитрий, – только и сказал Сухарь Готре, направляясь под дулом нагана к выходу.
– Ты думал, шито-крыто, а батька-то мой жив… – торжествующе выпалил Готра, вскинув руку, чем отвлек внимание Люльки.
Этого-то мгновения и хватило Сухарю для того, чтобы обезоружить «ястребка»: увидя возле своей груди наган, Сухарь ухватился за него обеими руками, рванул и с оружием, которое продолжал держать за ствол, выскочил во двор. Он сразу бросился было к калитке, но передумал и метнулся за сарай, в возбуждении легко перемахнул через плетень. Только тут оглянулся, преследования не увидел, на всякий случай, для пересудов, два раза пальнул из нагана в воздух и прямиком направился к подступающему лесу.
Глава 12
Для Ивана Николаевича Весника хуже наказания, чем дежурство по управлению, не было. У него на сутки останавливалась должностная работа, на которую и без того всегда недоставало времени, и он урывал его за счет сна, зачастую задерживаясь на службе.
На этот же раз помощник Киричука по оперативной работе увлекся до того, что попросил сменяющего Кромского повременить, продолжая насаживать на карту миниатюрные зеленые флажки с обозначением кличек вожаков банд.
Эти-то флажки прежде всего привлекли внимание Василия Васильевича Киричука, когда он утром пришел на работу. Удивился:
– Банда Кушака, смотри, у Марьяновки вчера была, на границе с Львовской областью, а теперь на полсотню километров к Луцку махнула… Что это она возле Бабаева забыла?
– Уже ушла оттуда на юго-запад, наверное, обратно к Марьяновке. На рассвете дом нового председателя колхоза Бублы подожгли, его ранили, дочь убили.
– В Бабаеве?! Когда это случилось?
– Под утро. Раненого бандита захватили. Группа «ястребков» ушла преследовать банду.
– С этого сразу и надо было докладывать… Я отправляюсь в Бабаево, – решил подполковник и, прихватив с собой майора Рожкова, через несколько минут мчался по шоссе на запад.
– До Бабаева у меня как раз руки-то и не доходили, – признался Рожков.
– А у меня до вас, Сергей Иванович. Будь наоборот, бандиты бы ни в Бабаево сегодня не сунулись, ни на председателя колхоза бы не напали. Ну а коли полезли, ноги бы свои не унесли.
– Вероятно, Василий Васильевич. Только мне известно, что в Бабаеве крепкая самооборонная сила, под ружьем восемнадцать «ястребков», не считая актива и добровольцев на случай чего.
– Какая же это сила, когда убивают?.. – возразил Киричук.
– Бандитам большого труда не надо, чтобы подстрелить… – парировал Рожков. – За Бабаево я был спокоен, командир «ястребков» там надежный хлопец. Микола Люлька его зовут.
– У меня иное мнение об этом ротозее, – со скрываемым удовлетворением возразил Киричук, осведомленный о вчерашнем происшествии с Сухарем в селе Бабаево: в полночь у них не состоялась встреча. Но ничего не стал говорить.
Микола Люлька с Кормлюком подошли к машине, когда она остановилась возле пожарища.
– Почему в селе, почему не преследуешь бандитов? – напустился на Люльку Рожков.
– Упустили… – виновато ответил командир «ястребков». – Все я предусмотрел, даже ночевать остался в хате Бублы, председателя колхоза, но, оказалось… и себя, и людей подвел… подожгли они. А мои двое ребят на другом конце села патрулировали.
– Как патрулировали? – очень удивился Киричук. – Так вас всех до одного перестреляют. Соображать надо! В засаде сидеть должны «ястребки»…
– Да нигде они не патрулировали, – совершенно не поверил словам Люльки Рожков. – И ты, Микола, отвыкай оправдываться, когда по уши виноват.
– Мы бой держали, в бегство обратили бандитов.
– Еще бы, иначе они вас вверх ногами бы на столбах повесили или, как нынче в селе Сарпиловка, изуродовали троих «ястребков», – не стал досказывать подробности страшной новости Киричук.
Рожков предложил Люльке:
– Созови-ка в сторонке своих «ястребков» и подходящих на эту роль ребят, поговорить надо. Воспитывать на живом примере требуется, к чему приводит безответственность.
Бублу отправили в больницу. Раненого бандита под охраной – тоже. Увезли и жену Бублы с убитой дочерью.
«Ястребки» оказались под рукой, Люльке не пришлось бегать созывать их. И Рожков начал короткую беседу:
– О печальном факте, как на поминках, товарищи, трудно говорить. Давно ли мы скорбели по семье Курилло, вырезанной бандитами? И вот новое преступление. Не митинговать вас позвал, не убеждать. Совесть пристыдить. На вас люди надеются, ложась спать. А вы безответственно ставите их под удар своей бездеятельностью. На вашей совести гибель дочери Бублы.
«Ястребки» притихли, прятали глаза.
Народу понемногу становилось больше, и Василий Васильевич счел нужным выступить перед людьми.
– Товарищи! – вскинул руку Василий Васильевич. – Бандиты, как видите, злобствуют. И чем ближе их конец, тем они становятся коварнее. Они едят ваш хлеб и всячески мешают выращивать его. Мы должны уничтожить бандитов, чтобы все могли свободно трудиться на пашнях, на заводах и стройках. Много у нас дел после небывалой войны. И уж коли одолели такого жестокого и сильного врага, как фашистская Германия, будьте уверены, советская власть очистит свою землю от врагов и паразитирующих элементов. Наш лозунг был и остается: «Кто не работает, тот не ест».
– Вопрос можно? – вскинул руку белоголовый дядько Андрон. – Носют тут по семьям-хатам, как налогом обкладывают, ну эти, что из леса, силком всучают квадратные талоны с цифрой – бифоны называют, вроде заема. Мне на триста целковых этот побор угодил, плати, говорят, без разговору, а пикнешь, не дашь гроши, считай, дух из тебя вон. Как же это понимать? На заем мы подписались – выкладывай. И эти живоглоты за пазуху лезут, а с ними пока шутки плохи, сами нынче видели, последние штаны снимешь. Как вот тут быть, господарь безпеки?
– Ну, коль штаны готовы снять, снимайте, пусть бандиты высекут вас, – махнул рукой Киричук. – А кто не желает, пусть борется. При коллективном организованном отпоре ни один бандит не сунется.
– Суются… – потише, будто для себя, произнес дядько Андрон.
– Ничего подобного, – не принял реплику Киричук. – Повторяю, там, где сообща защищают свои интересы, подальше эти места обходят бандиты. Бабаево в этом отношении должно быть примером. Стоящий перед вами майор Рожков окажет вам организационную помощь.
– Спасибо, растолковал, – удовлетворился Андрон. – А то ведь я думал, ты увильнешь, дескать, старайтесь не давать, то да се… Но ты с жизненным пониманием.
– Еще вопросы?
– Правда, что ли, снижение цен будет? – полюбопытствовала Наташа Готра.
– Это решение правительственное, мы его одинаково узнаем.
– Значится, опять мы без председателя… – донеслась реплика.
– Кто вам сказал, что без председателя? – задрал кверху остренький носик Кормлюк. – Захар Иванович к вечеру вернется, велел мне передать, чтобы работы шли своим чередом – инвентарь готовили, зерно перебрали. Так и велел сказать: сплочением чтобы откликнулись крестьяне на его горе.
Он и сам заметил, что завернул лишнее, но по простоте душевной заключил, что призыв сойдет, большого греха тут нет, и закруглил разговор.
Глава 13
Мария привыкла доить корову во дворе. Каждое утро, спускаясь с крыльца, она девичьим голоском протяжно звала: «Хи-ив-ря-я!» – и несла низкий табурет с подойником на середину двора, надежно усаживалась и терпеливо ждала, пока неторопливый муженек ее Микола выведет из хлева низкорослую коровенку с темными пятнами на боках, которая возле хозяйки становилась будто бы и вовсе маломерком. Мария любила свою неказистую буренку. Она давала на удивление много молока. Говорили, нет слаще и жирнее молока, чем от Хиври. И Мария продавала его не всякому, а по собственному выбору. Мурлыча во время дойки песню, Мария успевала обдумать предстоящие дневные дела и мысленно помолиться за свою удачу.
Процедив молоко в бидон, она ловко, единым выплеском, наполнила две кружки, по-мужски – движением от живота – отрезала от каравая ломоть хлеба и начала есть. Муж угрюмо следовал ее примеру. Для него это было обычное состояние. Для Марии же – что-то вроде разминки к общению, которое начиналось с поручения на день, беспрекословного, как приказ:
– Займешь место на базаре, сегодня поторгую твоими свистульками. Днем сходишь подоишь Хиврю, ошейник с колокольцем сменишь, повесишь его в сенцах на гвоздь с веревками. В два часа зайдешь к Шурке-сапожнику, возьмешь починку и что передаст… Если скажет: «Гони!», живо разыщи меня. А я пошла, – подхватила она бидон. – Чего глаза вытаращил? Слов, что ли, нет?
– Молчание – золото! – изрек Микола одними губами.
– Мне это золото в ушах проржавело, сопун несчастный. Я слышу, как ты со своими глинягаками-поделками балясничаешь, слова добрые находишь, а со мной совсем говорить перестал.
– Когда разговаривать с тобой, ты больно деловая стала, до рассвета начала шляться.
– Ну, будет, Микола, не шуры-муры скрываю, втравил, а теперь не лезь. Мы договорились, не пытай… поручений много… Что же это Коськи-то долго нет? Ай не придет, самому тебе тогда Хиврю вести.
– А вот и я… – стоял у порога соседский подросток Костя. – Я готов, тетя Маша.
– Ну, племянничек золотой, чего дрыгаешь ногой… Ешь давай и веди Хиврюшку-милушку. – Она налила ему молока, взяла с окна приготовленный ремешок с колокольчиком и, выйдя в сени, положила в прорезь на ремешке туго сложенную записку. Потом застегнула ремешок на шее буренки, погладила ее между глаз и ласково пропела: – Связничок ты мой, тайничок.
Костя повел буренку на пустырь.
Микола еще оставался дома, когда Мария, взяв бидон с молоком, отправилась к своим клиентам. Двор она прошла с задумчивым лицом, глядя исподлобья: вспомнила поручение Хмурого, приказавшего ей лично с «доступной обрисовкой» составить мнение о прибывшем в УМГБ Волынской области подполковнике, обозначенном прозвищем Стройный.
И тут Мария вспомнила тот день, когда началась ее связь с «тайными людьми», так она звала оуновцев, еще даже не зная, как их именуют. А случилось это послевоенной осенью, когда Микола, повредив ногу, попросил жену отнести добытую коробку с медикаментами к тому самому Шурке-сапожнику, к которому сегодня к двум часам Мария велела сходить своему посыльному – законному муженьку. Немало воды утекло с тех пор, как стала она связной краевого главаря ОУН, получила псевдоним Артистка. И теперь недаром Хмурый счел возможным поручить ей сбор доступных сведений об одном из видных чекистов на Волыни. И это доверие не столько радовало ее, сколько вселяло тревогу.
Однако стоило Марии выйти за ворота, как вся хмурость сошла с ее лица и беспечная радость заиграла в глазах. Она шла энергично, с привлекательной, гордой осанкой. Вдруг снова вспомнила о чекисте, разузнать о котором ей было поручено. Теперь Артистка и сама не могла понять, почему впервые после многих тайных поручений забеспокоилась. Раньше подобного с ней не случалось. Она охотно принимала любое поручение и с легкостью, даже с воодушевлением, стремилась исполнить его.
Возле табачного киоска Мария остановилась, чтобы купить коробку спичек. Успела при этом сообщить: «На Котовского восемь с вечера занято». И пошла своей дорогой.
Отсюда ей хорошо был виден дом возле магазина, где поселился чекист Стройный. Во дворе Мария увидела женщину и рослую девчушку, но кто они, узнавать не стала, отложив это на другой час, ибо неподалеку, через два дома, жила Варя, которой она носила молоко.
«Как же попросить ее все разузнать о подполковнике? – думала Мария. – Не годится запугивать, надо с ней помягче. Бабенка она покладистая, смышленая… Можно было бы подкатиться к ее соседке Ксюшке, ушлой оладошнице, да она завтра же на весь базар растрезвонит».
Так и не решив окончательно, как подойти с разговором о подполковнике – экспромтом у нее выходило глаже, – Мария вошла в притемненную кухню и застала Варвару у печки.
– У-у, хлебный пар какой духмяный! – восхитилась Мария, подвигая к себе кружку и наливая в нее молока. – Дай-ка мне горбушку и наливай себе, пожуем.
– Тебе нельзя много хлеба, это мне еще не грех поправиться… – Изящная хозяйка достала кружку, глянула через плечо: – Цветешь ты, Маша. Я вот сама баба, да и то бы тебя сграбастала и затискала.
– Мой мужик мне не говорил этого, – живо подхватила Мария, и в глазах ее вспыхнули искорки. – Вчера на базаре один подполковник – второй уж день прицеливается – откомплиментил мне на ухо: «Милушка! Если бы вы встретились мне в не такой уж отдаленной юности, я бы давно сошел с ума». «А сейчас вы не сумасшедший?» – спрашиваю. «Пока нет», – говорит. Иду с рынка, а он мне, серьезный такой, вежливый, разрешите, говорит, проводить… Ты дашь мне горбушку?
– Ой ты, неужто разрешила? – торопливо спросила Варвара и, схватив горячую краюху, отломила исходившую паром горбушку, протянула гостье – и опять: – Ну, разрешила, что ль?
– Кто же так, с ходу-то… – аппетитно откусила душистого хлеба и запила молоком Мария. – Говорю, чего меня провожать, я посидеть с музыкой хочу.
– А он? – аж взвизгнула от нетерпения Варвара.
– Так я, отвечает, пожалуйста, было бы ваше желание. Куда пойдем?
– Волокла бы его в ресторан… Ну, ну, и что ты?
– Мало ли что я желаю, говорю. А может, чего еще и не желаю. Он мне: как вас понимать? Обыкновенно, объясняю. Не желаю, чтобы ваша жена страдала, и желаю, чтобы муженек мой нас не увидел, а то обоих чудными сделает.
– И отшила, да? – застыла в ожидании Варвара.
– Какой там, вовсе прилип. «Какая, – шепчет, – вы откровенная, и голос у вас девичий». А я ему: так я и вся из себя такая… И прошлась вперед, бедром вильнула. – Мария показала, как она это сделала.
– Ой, по шкуре мурашки, здорово, Маша! – будто от холода, энергично потерла плечи Варя и еще спросила: – Он, поди, обалдел?
– Он-то не знаю, а я вроде как втюрилась. Интересный мужчина, складный, глаза чистые, влюбчивые, какая-то в нем ласковая мягкость.
– Ну и давай… чего там. Не бойся.
– Я и не пугаюсь… – заговорщически шепнула, склонившись к Варваре, Мария и доверительно поделилась: – Мне бы о нем поразузнать, кто он, где жена и есть ли она. Такой не должен бы бегать, такая работа у него, ой-ей-ей, если не врет, в державной безпеке. Если правда, тогда другое дело. Да вроде не трепач, быть не может, а прощупать его надо, откуда он, какой характер, даже чего он любит, а чего нет.
– Ну, Мария, ты даешь, обалдеть можно. Только ты не как лягушка попала ужу на глаз? – живо прояснилось в голове Варвары. – Не гипнозом он тебя… говорят, в энкавэдэ пользуются этим умопомрачением.
– Чего городишь? В любви умопомрачение без энкавэдэ обойдется. И потом, что они, другие люди, что ли? Как все – с головой, с ногами. Даже лучше.
Варвара снова всплеснула руками, говоря:
– Глянуть бы на него! – откусила от каравая хлеба и залпом выпила полкружки молока. – А сколько ему лет-то? Не о старом вроде говоришь.
– Вот ты и узнай мне, сколько ему годов, не считая во рту зубов. Ему что-то за тридцать пять…
– Так он младше тебя?
– По-твоему, это плохо?
– Да нет… – повела плечами Варвара. – Плохо, когда никого нет. Тебе это не грозит.
– Он живет через два дома от тебя, поселился у тетки, у которой сын утонул.
– У Степаниды? – поняла Варвара. – Зайду к ней по-соседски завтра, поспрашиваю.
– У меня нынче вечером с ним встреча, надо же знать, обнадеживать его или как…
– Узнаю все, Маша, согласна, вплоть до того, храпит ли он ночью, а то от моего хоть беги. Ты только познакомь и меня с ним.
– Это еще зачем?!
– Ну-у, Маша, тебе ли бояться. Взглянуть охота на него, любопытно мне, тебе ведь кое-какой не приглянется, тебя, думаю, за подсердечко зацепить нужно.
– Нужно, Варя, когда не нужно будет, нос в окно на улицу выставляй… Так ты погодя и сходи к Степаниде, осторожненько с ней погутарь, мол, интересный постоялец… Нет, не говори «интересный», скажи «видный мужчина».