Вообще, за эти несколько дней с него сошла зимняя схронная желтизна, выглядел Зубр вполне сносно – так и отметил он про себя, уткнувшись в зеркало. А из головы не шла предстоящая встреча с краевым проводником – Хмурым, к которой он уже достаточно подготовился, чтобы выглядеть осведомленным и деятельным.
Еще вчера Яшка доставил из тайников связи «грипсы» с информацией, о чем он доложит Хмурому. Это обстоятельство придало ему покоя и уверенности. Да еще оставалась надежда получить свежие вести от пронырливой Артистки, она обещала.
– Сова вернулся? – спросил Зубр у подвернувшейся Явдохи.
– Туточки, в низочке… Позвать? – При каждом слове, как голубь на ходу, кивала головой Явдоха, вскидывая волосатый, с тряпичным бантиком хвостик.
Увидя вошедшего в боковушку Сову, Зубр поморщился: лохматый, с помятым, немытым лицом, да еще с кривым носом, приляпанным под мощный лоб, тот выглядел уродливо.
– Будь здоров, друже Зубр! – поприветствовал Сова, дернув плечами.
– Здоровьичка и тебе. Садись. Пил вчера?
– Не здесь же оставлять, – не подымая глаз, откровенно ответил эсбист.
– Ну смотри… – с угрозой произнес Зубр – и сразу о деле: – Видел? Докладывай!
– Привел, в схроне почивает. Кра-си-вая! Муська-Муха…
– Что там у Шурки-сапожника, где Муха пряталась?.. Разучился докладывать, что ли, я тебе устрою похмелье красивое! – по-настоящему возмутился Зубр, хотя одновременно его приятно задело растяжное «кра-си-вая». Он слышал о привлекательности чернявой врачихи со сросшимися у переносья бровями и сейчас захотел ее увидеть, принять спасительное участие в ее судьбе – тридцать лет бабенке! Он и дальние виды имел на нее.
Сова подобрался.
– Ночью Шурка вышел ко мне, рожу его не разглядывал…
– Ты не гоношись… – резко, чего-то не досказав, оборвал Зубр. – Докладывай!
– Велел Шурка в сарае подождать, запер меня, урод, а там кто-то стонет… Думаю, пришибли тут кого-то, сейчас до меня доберутся… Чего Сашка меня запер? Наган достал, он безотказный. Рукой стал шарить, а этот как хрюкнет, я и обалдел.
– К чему ты мне это? – помягче спросил Зубр. – Специально нервы колешь? Хочешь, чтобы я подумал, на тебя белая горячка находит?
– Да нет же, друже Зубр, как раз нервишки-то твои и желаю поуспокоить. Надо было бы мне этого порося с собой прихватить…
– Ну, будет! О ней говори, – прервал Зубр.
– Привел под крендель, по тихой доставил, не расспрашивая, это дело ваше, хозяйское. Так что, кроме того, что рука у нее полная и мягкая, ничего сказать не могу, некогда было.
– Ну и на том спасибо. В схрон не спускайся, полезай на горище, понаблюдай, обдует там тебя. Артистка вот-вот должна прийти, не мешай. Через два часа уйдем, понял?
…Алекса всхлипнул и с кулаками набросился на Дмитро, когда тот, долговязый, наполовину влез в схрон. Но ударил слегка, а потом ухватил под мышку своего, можно сказать, единственного на белом свете дружка и засуетился, изливая:
– Бросили, думал… а куда я?.. Тут с ума один сойдешь… Есть будешь?
– Давай, – уселся на место Зубра в уголке Дмитро. Его снисходительное старшинство, покровительственный тон в голосе Алекса охотно принимал – без верховодства не знал, куда шаг ступить.
Ради такого случая обрадованный Алекса достал колбасы, припрятанный кусок рафинада, несколько уцелевших, по краям разрушившихся сухарей, извлек опротивевшее изжелтевшее сало, ножом привычным движением отхватил развалистые дольки. Ножу Алекса уделял больше внимания, чем самому себе.
– Как там на людях-то? – поинтересовался он.
– Каких людях? Я не был на них, – очищая с колбасы заплесневелый белый налет, ответил Дмитро. – Тут вроде дома, привыкли с тобой. А там пошикарней, да звуки вроде не те, уши на макушку лезут.
Оба голодно чавкали.
– Куда пойдем-то, мне можно сказать? – решился спросить Алекса и в оправдание любопытства добавил: – Все равно ж скоро выходить.
– Почему же не можно, обязательно нужно, сам Зубр велел сначала обговорить все в закутке, чтоб наверху, когда пойдем, ни звука, кроме условного сигнала для связи. – Дмитро дважды тихо свистнул, потом уточнил: – Ночью далеко слышно, громко не надо.
– Мы что, врозь пойдем, зачем сигнал? – не понял Алекса.
– Не торопись, объясню. Пойдем ночью, проход проверим полем и лесом. Надо прощупать, нет ли постов-засад. Идти будем заходным маневром: то я тебя обхожу, то ты меня. Оторвался, стой, слушай. Не уверен, звук подай. Дальше пятидесяти шагов не делай. Скользи живо, как нож в масле. Не забегай и не отставай.
– Ясно, друже Зубра поведем, – вырвалась догадка у Алексы.
– Этого я тебе не говорил и от тебя выпытывающих слов не слышал… Погоди-ка, – спохватился Дмитро. – А где длинноногая Сорока, ему Зубр велел по шее дать и гнать отсюда с темнотой. Да он смотался, вижу.
– Сбежал, сволочь, одного оставил. Я ему хотел пулю всадить в заднюю мишень, да схрон выдать побоялся. Не нравится он мне.
– Если перебить всех, кто не нравится, мы с тобой одни на миру остались бы, – криво усмехнулся Дмитро.
– Маньку с Панькой еще бы себе оставили, – глуповато хихикнул Алекса, совсем оттаяв.
– Это само собой, – не раздумывая, согласился Дмитро, но немного погодя поинтересовался: – Каких таких Маньку с Панькой?
– Да я так, для складу, какая разница, Танька иль Паранька, я бы их через одну перевешал.
– Что ты так? Мне они плохого ничего не делали, даже наоборот.
– Все они дешевки. Ты разве не знаешь, за что я толстую Фроську посередь села в пузо расстрелял?.. Не говорил тебе? Брательника мово заложила, на хате у нее погиб.
– Откуда ты знаешь, что она продала его? Чекисты у таких на хате не трогают никогда.
– Тронули вот, откуда им было знать, что Трифон той ночью придет к ней. Она ревновала его шибко, грозила.
– Ну, раз грозила, значит, напросила… Собирай-ка харчи, чтоб не шакалить нам, заходить никуда не будем. И соснем давай. Туши свою мигалку.
Труднее занятия, чем сесть написать письмо, а тем более составить донесение, что иногда Артистке доводилось делать, она не знала. Писать она умела, но выразить свои мысли на бумаге коротко и последовательно не могла.
И все же решила лично изложить Хмурому о выполнении его поручения, поэтому быстро вернулась от Варвары домой, заперла дверь и села писать. До темноты оставалось достаточно времени, а раньше в дом Яшки Бибы ей появляться было нельзя.
От одной мысли, что сам Хмурый будет читать и вдумываться в содержание написанного, Артистка трижды начинала выводить слова на страничке из ученической тетради, но каждый раз бралась за новый листок: то написала без должного обращения, то не упомянула, о ком идет речь, то строка поползла вкривь. И уже в сердитом напряжении она наконец сносно вывела первые строки и пошла, пошла, не останавливаясь:
«Друже Хмурый!
Интересующий подполковник получил прозвище Стройный, прибыл неделю назад без семьи, имеет жену красивую, дочь, живет временно на квартире Степаниды, на Лесной улице, 4, во дворе огород, небольшой сад, в углу уборная, возле крыльца кобель в будке. У Степаниды дочь, а сын утонул. Стройный с утра до ночи на работе в управлении безпеки, иногда приходит под утро…»
Артистка прервала письмо, решив, что слова «иногда приходит под утро» надо заменить, потому как чекист всего ночь провел на новой квартире, а до этого из управления почти не выходил, значит, и ночевал там. Иначе ее могут заподозрить в неточности, а это поставит под сомнение правдоподобность всего, что она дает в донесениях.
И она исправила:
«…с утра до поздней ночи мотается по делам безпеки и сегодня в 16 ч. 40 мин. выехал с тремя своими сотрудниками в неизвестном направлении на зеленой военной легковушке под номером ЛН 08–71».
Подумав, что бы еще написать, добавила:
«…На этой машине он дважды замечен в городе. В одиночку его не видели. Внешнее впечатление: быстрый, взгляд тяжелый. Видно, держит в напряжении подчиненных, от него никому покоя не будет. Он допрашивал жен арестованных…»
Подобрав губы, она решительно зачеркнула незаконченную подробность насчет жен арестованных, решив, что эта ее выдумка ни к чему, проверить могут. И, вычеркнув ее, перечитав все написанное, Артистка не поленилась переписать донесение. А когда закончила, ей показалось, она совершила что-то небывалое. И сознание своей значимости вновь вернулось к ней.
Она пришла в дом Яшки Бибы строгая, с чувством собственного достоинства, властно сказала встретившей ее Явдохе:
– Позови Зубра, и живо!
Тот, к удивлению Артистки, сам вышел на голос.
– Рада, что могу тебя еще раз повидать.
– Я больше чем рад. Еще бы немного – и не застала.
– Тогда давай живо о деле. Вот это передай Хмурому, что он поручил мне, – сделала ударение на «мне», – выполнила молнией. А с этими двумя «грипсами» можешь ознакомиться.
Зубр не выдержал:
– Я знаю, что мне следует читать, а что нет. Прочту о деле без рекомендаций.
– Я рекомендую, значит, стоит познакомиться, советую, – смягчила она, – а то поленишься или не догадаешься, пользу свою упустишь. – И она стала рассказывать о предательстве Дорошенко, о том, как выручила врачиху Моргун и связного Ложку, о том, что Скворец, связной Угара, в больнице.
Опасаясь, должно быть, как бы Артистка не перечислила еще с десяток эпизодов своих подвигов, Зубр обнял ее за плечи и довольно искренне похвалил:
– Труженица ты незаменимая! И за это я люблю тебя. Буду ходатайствовать о твоем поощрении.
– Слава богу! – как-то невольно вырвалось у польщенной Артистки, понявшей вдруг преждевременность возгласа.
– Я постараюсь, – выдав в некотором роде вексель, сказал Зубр и успокоил Марию сообщением: – Ты о Сороке волновалась. Жив твой родич, в Торчинскую больницу его уволокли с аппендицитом. Сова разнюхал.
– Я и не думала, чтобы ты его обидел.
– Да хочешь знать, чтобы не накликать твой гнев, я не знаю, что сделаю! – достал он вдруг из кармана приготовленную коробочку в черном атласе, раскрыл и достал две золотые сережки с красным рубином, без слов привлек к себе Артистку и продел ей в уши подарок, сказав как-то официально: – Вручаю тебе от меня, Мария!
Все это он совершил так быстро, что Артистка не успела даже слова произнести. Пальцами потрогала сережки и вдруг сграбастала Зубра сильными руками, уткнув его носом себе в грудь, а потом заломила голову и поцеловала в губы.
– Ой, с ума сойти можно, красавица ты моя ненаглядная! – вырвался из крепких рук Артистки Зубр и, выскочив из комнаты, выдохнул: – Живи тыщу лет! Тебе надо!
…Когда Мария ушла, Зубр помедлил спускаться в схрон, прошелся из угла в угол, нервно сел на лавку, сгорбился, обхватил руками голову и несколько минут сидел так, будто бы все еще отходил от поцелуя Артистки. Но Зубр думал не о ней. Он никак не мог решиться взять врачиху Моргун с собой. Слишком секретный предстоял переход, где ни одного постороннего человека быть не должно. К Хмурому путь! Нарушишь жесткие правила конспирации, поплатишься головой. Тайком провести Муху с собой невозможно. А оставлять ее у Бибы он не хотел. Желал побыстрее приблизить женщину к себе, не задумываясь о согласии – оно ему не требовалось.
Зубр вдруг резко поднялся, с решимостью пошел к лазу.
Глава 15
Над Ступинским лесом светила луна. Можно было продолжать путь – до лесничества оставалась самая малость: выйти напрямки к берегу речки и дальше вниз по течению не больше километра. Низко пригибаясь, Сухарь отправился скорым шагом через просеку. Эта пробежка напомнила ему точно такой же путь в лесу, у самой границы на Львовщине, в канун войны. Тогда он тоже шел на встречу с оуновцами из-под Грубешова на польской территории. Доставил им приказ об организации вылазок и нападения на части Красной армии в случае войны. С содержанием этого приказа прежде других ознакомился Поперека, бывший в то время старшим батальонным комиссаром, заместителем начальника особого отдела 6-й армии КОВО.
Антон Тимофеевич старался неслышно скользить подошвами по мягкой, травянистой земле. Он так увлекся осторожностью передвижения, что треснувшая вдруг под ногой ветка вспугнула его и остановила на полшаге. Сухарь прислушался. Сквозь глухую тишину доносилось журчание воды. Он вспомнил неширокую речку, в которой ловил раков, знал, что если возьмет чуть левее, то выйдет на лесную дорогу, а по ней прямо к дому лесника.
Волнение охватило Антона Тимофеевича, едва он постучал в слабо освещенное окно, теплом обдало его грудь – встреча с родными всегда чувствительно задевала его.
Дядько Селиван, кряжистый, как и батька Антона, белоголовый старик, встретил племянника с восторженным причитанием не хуже тетки Ивги, засуетился у стола, не зная, чем и приветить желанного гостя, уцелевшего в небывалой войне.
– Бабка-то вчера к Маньке умотала, шестого родила, одурела баба, по нонешнему времени двое одного не прокормят… Ну а ты, ты-то как? На похороны Тимоши-то я не попал, месяца два спустя узнал. Да и ты, слыхал, батьку не хоронил. Вот она, жизнь-то, околеешь тут под деревом, зайцы стороной обходить станут, люди нескоро сыщут.
– Да что же ты себя хоронишь, здоровый такой? Нытиком вроде не был.
– Заноешь, когда нутро дерет.
– У врача-то был? Что он говорит?
– А-а… – отмахнулся старик. – Ты-то как? Садись поешь да рассказывай. Иль с дороги поспать охота? Отоспишься в моей глуши.
Антону Тимофеевичу совсем не хотелось спать, он достаточно отдохнул в дороге. К тому же ему очень не терпелось поговорить, рассказать все о себе, узнать обстановку, войти, как выразился бы Поперека, в атмосферу жизни.
И он поведал родному дяде свою горькую судьбину, связанную с пленом, не забыв упомянуть и о происшествии в селе Бабаеве, откуда пришлось бежать, отстреливаясь. Дядько Селиван вздыхал и охал, потом сходил во двор, прикрыл ставни. А вернувшись, не знал, что сказать, скорбно поглядывал на племяша.
– … У меня, конечно, не найдут, – начал он осторожно. – Милиция, говорю, не доберется, что-нибудь придумаем. Но тут другая, понимаешь, на пути пень-колода. Ходят тут разные люди, которые скрываются в лесу, наверное, знаешь, о ком я говорю, прознают, к себе увлекут. А у них и вовсе гибельно.
– Бандиты, что ли? – не ахти какую догадку проявил Антон Тимофеевич, довольный, что все пошло как надо.
– Не вздумай при них ляпнуть «бандиты», кишки выпустят. Они заходят иногда. Да вот вчера были.
– Дядь! У тебя с ними дела какие?
– Никаких делов. Бывает, оставляют продукты, переднюют, раненых пару разов оставляли. Возразишь, брыкнешься, башку оторвут. Что я тут один с ними в лесу? Ладить приходится. Нынче, видать, придут, днем тут один кабана в погреб на снег положил.
– Смотри, как бы тебе чекисты не накостыляли.
– И они заходят иногда.
– Со всеми ладишь, – уже тоном упрека сорвалось у племянника.
– Лажу, – простодушно признался старший Сухарь. У него пропал интерес продолжать разговор. Предложил, беря лампу: – Пошли спать. Разберешь себе в передней.
– Спасибо, иди сам туда. Мне нынче охота на печке, забыл уж, когда валялся на ней. Вот и полушубок, кстати, постелю.
– Шел бы ты, Антон, в горницу, – просяще предложил дядько Селиван. – Вдруг явятся эти, ну, из леса которые, тут сразу разглядят – давай ответ, кто да что. А туда они редко суются.
– Не беспокойся, не съедят они меня. Можешь рассказать, кто я и чего прибежал к тебе. Они с документами могут помочь. Иначе труба мне…
– То-то и оно. Беда-то какая! Ума не приложу… – запричитал дядько Селиван, ложась тут же возле печки на топчане, будто бы не желая оставлять племянника один на один со своей бедой.
…Под утро в окно постучали сильно и требовательно. Не зажигая огня, дядько Селиван открыл дверь. В прихожку шумно ввалились трое, и по тому, как один из них зажег спичку, привычно снял стекло с лампы, подпалил фитиль, было видно – бандиты тут как дома. Антон Тимофеевич вполглаза наблюдал за ними с печки.