Вначале они остановились под левым бортом фрегата, который отбрасывал на землю длинную ровную тень, и, задрав головы, посмотрели наверх. Прямо над ними качалась люлька с двумя малярами, одетыми в сермяжные куртки. Они обмакивали кисти в бадейку и слой за слоем накладывали на дерево густую, жирно блестевшую на солнце масляную краску. Тот маляр, что был помоложе, загляделся на Анастасию, опустил кисть мимо бадейки и уронил ее на землю.
– Шкуру спущу! – погрозил кулаком ему корабельный мастер Иван Афанасьев.
Это был рослый, худой, как жердь, малоразговорчивый человек с натруженными руками работяги. Фрегат строил он, и, следовательно, ему же надлежало давать пояснения губернатору Новороссийской и Азовской губерний. Он мрачно водил по верфи Светлейшего князя, княжеского адъютанта в кирасирском мундире и молодую даму, чье присутствие здесь представлялось ему совершенно неуместным.
Афанасьев то и дело оглядывался на ее пышное платье и злорадно отмечал про себя, что за шелковый подол его легко цепляются стружки, а от капель краски, иногда срывающихся с кистей, спутница Потемкина загораживается кружевным зонтиком на длинной ручке. Но все-таки она была красива и улыбалась очень мило именно корабельному мастеру. С усмешкой выслушал он сентенцию Анастасии о гении человечества, создавшем деревянную конструкцию, несущую на себе многопудовые орудия, высокие мачты, большие паруса и при том не тонущую в воде. Однако Светлейшему Афанасьев преподал некий урок.
Дед его, замечательный инженер, лично знакомый с самодержцем всея Руси Петром Великим, его отец, его братья – все работали в Санкт-Петербургском Адмиралтействе, строили военные корабли. Пошел и он по этой стезе, самый младший из детей в семье. Учился по дедовым книгам и чертежам, в четырнадцать лет поступил в Адмиралтейство рабочим и постепенно поднимался по ступеням служебной лестницы.
Экзамен на звание корабельного мастера Афанасьев сдал давно. Но вакансия в Петербурге все не появлялась. Вдруг весной 1778 года предложили ему быть главным строителем судна, однако очень далеко, на верфи в устье Днепра. Там правительство намеревалось возводить в урочище у земляного укрепления Александр-шанц новый город под названием «Херсон», с крепостью и Адмиралтейством. Афанасьев согласился. В день оглашения царского указа о Херсоне, 25 июля 1778 года, он уже находился на месте, при закладке верфи.
Корабль заложили позже. Строить его решили по чертежам фрегата «Гермес», спущенного на воду в Санкт-Петербурге тремя годами раньше. В целях экономии и для ускорения дела проект чуть-чуть переработали. Херсонский фрегат стал короче, легче, с меньшим числом орудий. Афанасьев работал на «Гермесе» десятником и его особенности хорошо знал.
Однако расстояние от красиво вычерченных проекций и планов до настоящего корабля, что рос в степи, у кромки речного залива, было огромным. Очень тосковал Афанасьев и по родному городу. Особенно когда из степей начинал дуть на лиман свирепый осенний ветер. Пыль вставала, как облако. Тогда коренному петербуржцу и потомственному корабелу все вокруг казалось миражом: и фрегат, и верфь, и мастерские, недавно возведенные тут из песка и глины.
Афанасьев вспоминал, что живет он и работает в чужой стороне один-одинешенек.
Нет у него советчиков, нет у него знающих помощников. Ему и отвечать за все, если что случится. В такие минуты вновь назначенному главному строителю бывало очень страшно.
Внеурочный приезд Потемкина и присутствие молодой красивой женщины совсем выбили его из колеи. Афанасьев разговорился. Но говорить Иван Семенович мог только о своем фрегате. Многое наболело у него на сердце, и для очистки совести решил он посвятить высокое начальство в такие проблемы, о каких прежде Светлейший князь и слыхом не слыхивал.
Для затравки он повел Потемкина к носу фрегата, задранному вверх, и сказал, что дерево бушприта до конца не просушено и оттого в скором времени может обломиться, а лисель-индигет здесь вообще сделан из ольхи, хотя лучший материал для него – дуб.
Естественно, Светлейший ничего в этих объяснениях не понял, но изменился в лице. Его любимому детищу грозили какие-то напасти, а он и не подозревал о них. Афанасьев, довольный произведенным эффектом, предложил князю подняться на палубу корабля. Анастасия вместе с адъютантом Михаилом Мещерским осталась на стапеле.
Сначала они увидели Афанасьева и Светлейшего у фальшборта. Там корабельный мастер, показывая, как ненадежно прибит планширь, оторвал эту широкую деревянную рейку от основания с помощью молотка и долота. Затем собеседники мелькнули у шеста, заменяющего грот-мачту, и наконец появились на кормовом балконе, где главный строитель, пиная ногой резные балясины и заглядывая в глаза губернатору Новороссийской и Азовской губерний, продолжал рассказывать что-то очень страшное.
Ожидание затягивалось. Князь Мещерский, как человек светский, первым нарушил молчание:
– Вам нравится корабль?
– Он красивый, – сказала Анастасия.
– Легко представить себе его плавание по морю, не так ли? А вы бы отправились в путешествие на фрегате?
– Конечно.
– Я читал ваше новое прошение о пенсионе, которое теперь у Светлейшего. Неужели вы действительно были на поле боя?
– Конечно. Была.
– И не боялись?
– Тогда я не думала, что меня могут убить. Я хотела помочь мужу и его славным гренадерам…
Потемкин сошел с корабля мрачнее тучи. К тому же, взбираясь на главную палубу, он сильно ударился ногой о ступеньку трапа, которой не заметил из-за скудного освещения в трюме. Тут Афанасьев и подал ему свой рапорт о дополнительной закупке позолоты на четыреста пятьдесят рублей и семьдесят с половиной копеек.
– Отправьте в мою канцелярию, – сухо сказал Светлейший.
– Ваше высокопревосходительство! Сие никак невозможно. Позолота нужна нам завтра.
– О чем вы раньше думали?
– Позвольте, ведь я не знал, что будет торжественная церемония. Носовую фигуру только в один слой прошли, а украшения на корме даже и не красили.
Потемкин взял у адъютанта карандаш, черкнул на бумаге: «Разреш. Кн. Потемк.», – и сказал Афанасьеву:
– Если утопите фрегат, то пойдете в Сибирь. В кандалах.
На эти слова корабельный мастер не обратил никакого внимания. Он медленно перечитал рапорт и резолюцию на нем, затем свернул бумагу в трубку и засунул ее за обшлаг своего потертого форменного кафтана.
– Вы слышали? – спросил Потемкин.
– Никуда я не пойду! – довольно грубо ответил Светлейшему Афанасьев. – Этой посудине плавать лет двадцать.
– Так какого рожна… – заговорил князь в сильнейшем раздражении.
– Весьма приятно было познакомиться! – Корабельный мастер галантно поклонился Анастасии, потом повернулся к Потемкину. – Честь имею, ваше высокопревосходительство…
Он нахлобучил на голову треуголку и гордо пошел прочь. Каблуки его громко стучали по деревянному настилу, полы кафтана, явно ему широкого, развевались, косичка с черной лентой покачивалась на спине в такт шагам…
Ужин в тот день был сервирован в большой гостиной. За длинным овальным столом они сидели вдвоем. Лакеи бесшумно подавали блюда, разливали вино, меняли тарелки. Анастасия пыталась развлечь Светлейшего разговором. Он отвечал ей односложно. Понемногу она начинала понимать душу своего возлюбленного.
Страх мог подступить к этому могучему человеку неожиданно и сразу лишить его уверенности в себе, столь необходимой для дела. Подумаешь, какой-то там Афанасьев, корабельный мастер из Петербурга, знаток бушпритов, лисель-индигетов, планширей, деревянных бимсов, железных гаков, круглых транцев, всяких прочих крамболов, книц, килей и других неведомых Потемкину предметов…
Молодой лакей, неловко повернувшись с подносом, уставленным креманками с мороженым, бокалами с оранжадом и вазочками с бисквитами, опрокинул один бокал прямо на рукав княжеского бархатного кафтана. Светлейший вздрогнул.
– Что ты наделал, скотина!!
– Простите, ваша светлость! – Лакей побледнел, как смерть, и стал поспешно затирать салфеткой оранжевое пятно на синем бархате княжеской одежды.
– Пошел вон!
Потемкин стукнул кулаком по столу, и вся посуда на нем со звоном подпрыгнула. Возможно, он ударил бы лакея. Возможно, опрокинул бы весь поднос на пол. Возможно, выбежал бы из комнаты со страшными ругательствами. Но Анастасия, встав из-за стола, положила руки ему на плечи.
– Сударыня!.. – прорычал он, смолк на минуту и потом добавил тихо: – Сегодня вы ночуете здесь…
Это днем мысли Потемкина об Анастасии были грубы и тяжелы, как камни. Он думал иногда, что, наверное, она – настоящая кокетка, коли умеет так распалять его. В то же время вдова подполковника Аржанова по своему облику и манере поведения вне спальни вовсе не походила на женщин подобного рода, а их он знавал немало. Ночью, если Анастасия оставалась у него, никаких мыслей не возникало вообще. Она волновала его по-прежнему. Стоило ему увидеть ее прекрасное тело, почувствовать ее объятия, как он забывал обо всех своих логических построениях. Неостудимый жар охватывал его. Он точно падал в огромный костер, стонал и просил ее: «Давай! Давай же!»
Совсем не была она опытна в этом деле. Однако каждая ночь с ним давала ей такие незабываемые ощущения, что днем Анастасия невольно краснела, вспоминая о них. При свете солнца, в окружении других людей их страстные любовные игры казались ей предосудительными, аморальными, невозможными. «Больше никогда!» – говорила она себе. Но наставало новое свидание. Она видела, как Потемкин рывком сдергивает с крутых плеч белую батистовую рубаху и, обнаженный, подходит к ней. Она тут же забывала про дневные клятвы и в этом забвении счастливо жила до следующего рассвета.
Так пришло новое утро. Утомленная, она лежала рядом с ним на боку и разглядывала его орлиный профиль: высокий лоб, нос, крупные губы, тяжеловатый подбородок. Светлейший обнял ее, вздохнул и грустно улыбнулся.
– Что тревожит тебя? – спросила Анастасия.
– Послезавтра – трудный день.
– Фрегат?
– Я никогда еще не спускал на воду корабли.
– Все будет хорошо.
– Любая неудача, пусть самая маленькая, неимоверно огорчит императрицу, – сказал Потемкин, и интонация его была какой-то необычной. Слово «императрица» он произнес с придыханием, точно рассказывал ей о близкой, но сверхъестественной силе.
Для нее это слово почти ничего не значило. Конечно, она знала, что сейчас на российском престоле находится Екатерина II, урожденная принцесса София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская, супруга безвременно скончавшегося от желудочных колик императора Петра III. Однако, как выглядит царица, каким характером обладает, что может ей понравиться, а что – огорчить, об этом Анастасия не задумывалась. Екатерина Алексеевна существовала для нее только как символ государственной власти. Но сейчас она поняла, что Светлейший имеет в виду и самодержавную правительницу, и живого, хорошо знакомого ему человека.
– Хочешь, я буду с тобой? – спросила она.
– Да. Я уже решил это. Надень на праздник свое новое платье из парчи.
– Оно еще не готово.
– Тогда то, изумрудное, в котором ты была у Фалеева.
– Нельзя. Оно – вечернее.
– А если сверху турецкую шаль? – предложил князь.
– У меня нет турецкой шали, – спокойно сказала Анастасия. – Это слишком дорогая вещь.
– Дорогая?! – изумился Потемкин.
К ней он повернулся так быстро и резко, что она даже вскрикнула от неожиданности. Светлейший могучим телом прижал Анастасию к подушкам, крепко обхватил ее запястья.
– Почему ты ничего не просишь у меня? – сурово задал он вопрос и заглянул в ее светло-серые глаза. – Почему? Ничего и никогда… Что за глупость – турецкая шаль! Небоись, у Попандопулоса их штук сто, не менее. Возьми любую и счет отправь ко мне…
– Это абсолютно излишне, милый. – Анастасия так же прямо и без улыбки посмотрела на Светлейшего. – Я ведь уже попросила. Я подала тебе прошение. Мне нужна пенсия за мужа. А еще Бурнашов обещал императорский рескрипт о его подвиге…
Как бы ни чувствовал себя Потемкин, как бы ни был он занят, но, находясь в Херсоне, он всегда являлся на воскресную службу в городской собор. Вместе с ним там должны были находиться все чиновники его штаб-квартиры и городской управы…
Офицеры полков, расквартированных в городе, все инженеры и мастера Адмиралтейства, арсенала, оружейных мастерских, а также прочие должностные лица, женатые – обязательно с женами.
В храме яркие женские городские туалеты, шали и шляпки преобладали над скромными зелеными мундирами офицеров и чиновников, сообщая церковной службе настроение праздника. На вход в собор пригласительных билетов не требовалось. Караул солдат Орловского пехотного полка лишь провожал пристальными взглядами нарядно одетых прихожан.
Анастасия чуть не опоздала. А все из-за прихоти Светлейшего. Сопровождать ее должен был Михаил Мещерский. Он явился к ней с большим пакетом. В нем находилась роскошная темно-зеленая турецкая шаль с алыми розами на углах и густой бахромой по краям. Молодой офицер передал ей устно нижайшую просьбу губернатора Новороссийской и Азовской губерний: надеть в церковь изумрудное платье вместе с его маленьким скромным подарком. Пришлось срочно переодеваться…
Собор, весьма величественный снаружи, был мало украшен внутри. Но здесь хорошо пел церковный хор, о комплектовании которого князь позаботился лично. Настоятель собора молодой протоиерей Лука не так давно приехал из Санкт-Петербурга, но уже снискал известность как высокоученый клирик и превосходный оратор.
Наконец пышный кортеж губернатора Новороссийской и Азовской губерний остановился у собора. Солдаты быстро раздвинули толпу. Под перезвон колоколов Светлейший со своей свитой прошел прямо к алтарю. Воскресная служба началась.
Протоиерей Лука всегда тщательно готовился к воскресным проповедям. Он знал, что его главным слушателем будет князь Потемкин, человек, в богословии сведущий. В Московском университете Светлейший изучал богословие и за студенческую работу по этому предмету уже на первом курсе удостоился золотой медали. Кроме того, Лука был признателен губернатору за всемерную поддержку. Князь помог не только с церковным хором. Недавно он выделил большую сумму на наем бригады лучших, московских богомазов для росписи купола и стен собора. Потому сегодня, 10 сентября 1780 года, Лука решил посвятить проповедь Светлейшему. Для этого он избрал изречение из Иоиля, глава вторая, псалом 28-й, трактующий о сущности духа и плоти.
– Тихим сладостным чувством изливается любовь матери на прильнувшего к ее груди ребенка, а страстные чувства супруга – на горячо любимую им жену… – Лука начал проповедь негромким голосом. В храме, чья акустика была замечательной, этот тихий голос услышали все, даже толпящиеся у самых дверей. – Что же это есть, как не духовная энергия любви? Бог есть дух. Бог есть любовь, и излияние Духа Его есть излияние любви на все живущее. Любовь творит. Бесконечным потоком духовной энергии Божественной любви создана наша вселенная…
Едва ли все присутствующие в храме понимали смысл ораторских приемов протоиерея. Но Лука и не стремился к этому. Он говорил и говорил, вовлекая слушателей в течение своей речи, как неопытных пловцов подхватывает и несет бурная река. Важно было подготовить финал проповеди, изложить его сильно и ясно.