– Александр Петрович, батюшка… – снова заплакала старуха и ткнулась Мизинову в грудь. Он погладил ее, усадил на стул:
– Стереги мужа! Арсений, поехали!
7
Проверка хранилища, проведенная Кандауровым, успокоила Мизинова: все было цело.
– Теперь смотрите в оба, – наставлял Мизинов казаков. – С крышки не сходить ни днем, ни ночью. Хоть спите на ней, ясно?
– Ясно, ваше превосходительство, – отвечал Кандауров, высокий, под потолок, седоусый вахмистр. – Похоже, однако, что злоумышленника навряд найдем…
– Не злоумышленника, а врага, Спиридон Лукич. Врага! Не найдем, да и не надо. Их и так полно кругом. Сейчас самое главное – хранилище. В нем вся наша жизнь, все наше будущее. Арсений, – обратился он к хорунжему, – останешься за меня на два-три дня, мы со Спиридоном Лукичом наведаемся в Фаочинзу.
– Куда? – не понял Маджуга.
– В поселок к родным Ойхэ. Тело отвезем…
Выехали на рассвете: Мизинов, Кандауров и трое казаков. Тело Ойхэ везли на сменной лошади поперек седла.
Ехали не спеша. Маньчжурская степь полыхала зацветающим разнотравьем. Хотя Мизинов читал немало про Маньчжурию, сам здесь никогда не был. Когда кончал училище, военные действия с Японией уже прекратились. А потому даже и предположить не мог, насколько здесь красиво!
Особенно понравился Мизинову один лесной ключ, называемый маньчжурами, как проведал неплохо понимающий местное наречие Кандауров у встречных крестьян, Спокойным. Ключ и правда был тихим, уютным каким-то, что вообще свойственно болотистым местам. А вода в нем была такая чистая, что глядеться в нее можно было, как в зеркало. Что казаки и сделали, начисто выбрившись в озерце на другой день похода.
Потом въехали в долину, вполне удобную для обитания. Здесь жили земледельцы, множество фанз лепилось к склонам холмов и вдоль шустрой речки, пересекавшей долину по глубокому распадку.
Миновав долину и перевалив небольшой увал, всадники въехали в большой дубовый массив. А там и до Фаочинзу было рукой подать.
К фанзе родителей Ойхэ подъезжали уже в темноте. Встречать вышел высокий старик с сучковатой рогатиной в руках и приятными чертами лица.
– Это отец Ойхэ, – объяснил Кандауров и поклонился старику. Тот тоже поприветствовал гостей и жестом пригласил их в дом. Мизинов и Кадауров прошли в фанзу, а трое казаков, спешившись, остались при лошадях.
Мизинов впервые увидел это китайское жилище. Фанза представляла собой помещение со стенами из еловых жердей, оплетенных ветками и обмазанных глиной. Вход прикрывала узкая дверь, сколоченная из тесаных досок, навешенная на ременных петлях. Два подслеповатых окошечка. Около фанзы, наверное, был небольшой огород, в темноте, естественно, не увидишь.
Внутри фанзы пахло глиной и чесноком. По стенам шли глиняные каны, похожие на русские лежанки. Внутри них для тепла проложены дымоходы. К левой лежанке примыкала печь с вмазанным в нее чугунным котлом. На жердях под крышей висели сухие початки кукурузы, охвостья от связок чеснока, ссохшаяся оленья шкура. В фанзе никого не было, старик-отец присел на один из канов и пригласил гостей сделать то же самое.
Мизинов с Кандауровым присели и не знали, как начать.
– Теперь самое скорбное, – шепнул Кандауров Мизинову. – Помоги Господь!
– Крепись, Спиридон Лукич, – подбодрил Мизинов. – Объясниться-то сумеешь?
– Не впервой. Я ведь, когда боксеры-то возмутились, уже в урядниках ходил. Маджугу с тех пор и знаю – он тогда перволетком числился.
Старик вежливо, не прерывая, слушал непонятную речь, внимательно вглядываясь в лица приезжих. Кандаурова он уже знал по прошлому году, а потому все внимание сосредоточил на Мизинове. Даже когда Кандауров начал говорить, старик все так же внимательно смотрел на генерала. И лишь когда до него дошел страшный смысл сказанных вахмистром слов, он враз моментально преобразился. Лицо посерело, осунулось, руки, сжимавшие палку, стиснули ее еще крепче и побелели.
Внезапно старик поднялся. Такой живости движений нельзя было и предположить в нем. Он воздел руки и зашелся в гортанном вопле. Долог и протяжен был этот вопль, сердце раздирало от муки и невыразимого страдания.
Кандауров наклонился к Мизинову:
– Сейчас он все свои ритуалы выполнит, какие надо. Нет, плакать он не станет – не принято, но проголосить все что надо – это да. Вы можете выйти перекурить, ваше превосходительство. Я уж тут останусь. После причитаний он сразу станет готовиться к погребению…
Мизинов вышел из душной фанзы на свежий ночной воздух. Небо чернело над поселком, ночь была звездная и холодная. Невдалеке пофыркивали кони да переговаривались казаки. Где-то в отдалении стонала выпь. В траве стрекотали кузнечики. Мизинов курил и слушал ночь. Но величавая тишина ее и спокойствие, царившее в природе, мало гармонировали с надсадной тяжестью в груди генерала.
Он вернулся в фанзу. Старик собирал по углам пучки засохших трав и складывал их в огромный таз, стоявший посреди помещения. Кандауров помогал ему. Увидев Мизинова, вахмистр пояснил:
– Он готовит благовония к завтрашним похоронам. Родственники приедут утром, за ними уже послано. Старший сын сейчас на охоте, к утру будет вместе с матерью и сестрой. Он заберет их в поселке у родственников. Нам постелили в сарае для лошадей. Туда можно отвести и наших коней. Там тепло и спокойно. В прошлый раз мы тоже там заночевали. А в фанзу сейчас занесут тело Ойхэ. В одном помещении с покойником нельзя спать никому. Даже старик уснет с нами в сарае…
8
Этой ночью возле скобяной лавки купца Усцелемова остановилась лошадь, запряженная в повозку – обычную, ничем не примечательную телегу с наращенными бортами и брезентовым тентом, каких в то время в Харбине встречалось по десятку на каждом перекрестке. Из-под брезента на мостовую выпрыгнул высокий мужчина в дождевике с опущенным капюшоном, осторожно оглянулся и решительно направился к дверям лавки.
На тихий стук дверь подалась, с тяжелым ворчаньем распахнулась, и на крыльцо вышел Зарядько в накинутой на плечи кацавейке. Пропустив гостя в дверь, он внимательно осмотрелся и прикрыл дверь.
В торговом зале гость скинул дождевик и оказался в добротном английском френче с большими накладными карманами на груди и по бокам. Он достал из нагрудного кармана пачку папирос и закурил. Потом плюхнулся на стул и спросил негромко:
– Ну что, Никанор, замок сменил?
– Сменил-с.
– Как обошлось-то? Ведь, поди, охрана не дремлет?
– Я ведь вырос среди маньчжуров, – усмехнулся Зарядько. – Кошкой пройду, комаром пролечу… Тут, однако-с… – замялся он.
– Ну, что еще? – нетерпеливо оборвал гость.
– Сменить-то сменил, да они заметили подмену, – скороговоркой зашептал Никанор. – Новый навесили-с.
– Вот ведь дьявол! – гость нетерпеливо привстал со стула.
– Успокойтесь, успокойтесь, дубликат у меня имеется-с, – Зарядько вытащил из кармана ключ на колечке и покрутил им в воздухе.
– Второй ключик у хозяина-с, но его нет, – тараторил приказчик. – Уехал в тайгу, мальчонку тут одного хоронить. Нескоро будет.
– Сегодня сумеем?
– Казаков, как обычно, двое-с, – шептал Зарядько, – но ведь они практически не спят, не спят они… Все разговаривают, к тому же лампу вторую теперь на самый люк поставили и топчан свой поближе подвинули. Теперь уж там все освещено, сплошь. Теперь в темноте не подкрасться, как в тот раз. Не знаю, право, как и быть-то-с…
– Да, вот незадача, – сплюнул гость на пол. – Сюда-то не заглянут? – осторожно заозирался он по сторонам.
– Будьте покойны, будьте покойны, у них служба-с. Они сюда только по моему звоночку, по звоночку могут-с.
– Остальные спят?
– Спят-с. Только еще двое в карауле, но это у противоположных ворот, где извозчичья контора-с…
Гость встал, походил из угла в угол, осторожно ступая по паркету. Вынул из кармана брегет, откинул крышку, взглянул на циферблат.
– Времени у нас час, – отчеканил он. – Через полчаса золото должно быть погружено.
– Как же можно-с, как можно-с? – испуганно залепетал Зарядько. – Не стрельбу ведь поднимать! Их ведь сорок человек! Перерубят и не вздрогнут. Звери, звери-с!..
– Не тараторь! – резко оборвал его гость. – Пожар устроить сможем?
– То есть как пожар? – выпучил глаза приказчик.
– Ну да – пожар, обыкновенный пожар. С той стороны, с извозчичьей.
– А, понимаю, понимаю-с, – забегал по комнате Зарядько. – Отвлечь, значит, внимание, бдительность усыпить. Понимаю. А потом – раз! – и к погребку-с! Понимаю. Нет-с! Не выйдет! Все одно они подвал не кинут. Двое все равно останутся!
– Двое – не сорок! – улыбнулся гость. – Нас ведь тоже двое, так? – он вынул из-за пазухи увесистый браунинг и протянул приказчику.
– Вы и меня? – раскрыв глаза, в ужасе отодвигался Зарядько от оружия. – И меня-с? Н-н-нет, увольте-с. Я, разумеется, вашу идеологию уважаю и разделяю даже, но чтобы… смертоубийство… нет-с!
– Деваться тебе некуда, – с ледяной улыбкой гость взглянул в глаза Зарядько, и тот потупился, отступил, в изнеможении опустился на стул и взял пистолет:
– Что надо сделать?
– Вот так-то лучше, дорогой. Рванье какое-нибудь найдется? Старая одежда, тряпки? И керосину бутыль.
Приказчик кивнул и, вскочив, кинулся в кладовую. Вынес оттуда ворох тряпья, скинул на пол, потом принес огромную, с ведро, стеклянную бутыль.
– Все в телегу, – приказал гость, – и быстро задворками к тем воротам. Понял?
Зарядько закивал и кинулся таскать вещи к подводе. Потом вышли оба, и гость тронул кобылу. Переулками выехали в параллельную улицу и остановились метрах в ста от конторы.
– Давай, – кивнул гость приказчику, и Зарядько, суетясь, стал поливать хламье керосином. Бутыль дрожала в его руках, содержимое проливалось на тротуар.
– Да не суетись ты! – окрикнул гость. – И побыстрее все-таки.
Намоченное тряпье снесли к воротам. Прислушались. Во дворе едва переговаривались казаки.
– Наваливай вдоль ворот, – шепнул гость. Потом приказал поплескать из бутыли на забор. Когда все было готово, скомандовал:
– Возвращайся в контору и жди меня. Когда пламя примется, я подъеду и скажу, что делать.
Весь дрожа, Зарядько кинулся в лавку и стал молиться – впервые за два года, когда связался с этими… Он украдкой глянул на улицу, – не услышал ли незваный гость его мыслей. Тот вскоре подъехал, забежал в лавку и сказал:
– Занялось. Быстро беги к казакам и поднимай их!
Зарядько пустился во двор, но гость окликнул его:
– Да ключ-то мне отдай!
Вбежав во внутренний двор, Зарядько заорал что было мочи:
– Братцы! Станичники! Горим! Ворота извозчичьи горят!
Караульные бросились к воротам, распахнули их пинками, густой дым повалил во двор.
– За водой в конец улицы! – кричал Маджуга, выбегая во двор и застегиваясь на бегу. – В цепочку! Передавать ведра! Живо!
Казаки дружно разобрались, и вскоре первые выплески с шипением ворвались в густое, расползающееся пламя.
– Добро, – кивнул Маджуга и вдруг покрылся испариной: – А-а-а! Язвить тя! – и бросился к хранилищу.
Там двое карауливших казаков в волнении переступали с ноги на ногу. Бежать нельзя. Оставить станичников – тоже не по-казачьи.
– Гляну, что ли? – спросил один.
– Нельзя, стой! – одернул другой. – Справятся. Там хорунжий. Одолеют.
Однако отвлеклись все-таки, потому не заметили бесшумно ворвавшихся в помещение гостя и Зарядько. А когда обернулись и увидели – было поздно: оба полегли под меткими выстрелами.
– Стрелять не умеешь? – огрызнулся на приказчика гость, пряча револьвер за пазуху.
– Умею… но… как-то… – мямлил с перепугу Зарядько.
– Хватит лепетать! Принимай ящики! – гость подбежал к люку, открыл замок и прыгнул во тьму. Предусмотрительно захваченный фонарик осветил перед ним стеллажи с окованными железом ящиками.
– Добро, – крякнул он и подхватил ближний ящик. Поднатужась, вскарабкался по невысокой лестнице и показался над люком.
– Принимай!
– Я тебе сейчас приму! – метким выстрелом с ходу вбежавший Маджуга сбросил гостя обратно в люк. Но покачнулся и сам – от пули, выпущенной Зарядько из темноты. Пошатнувшись, он стал заваливаться на спину и, теряя сознание, успел заметить вбегавших в хранилище казаков. Одеревеневшими губами пролепетал только:
– Целехонько, Лександра Петро…
9
Наутро в Фаочинзу приехали мать, сестра и старший брат Ойхэ – Файхо. Удивительно, но факт гибели Ойхэ родители приняли совершенно спокойно, по крайней мере, внешне. Кандауров пояснил:
– Им главное – правильно похоронить, чтобы все было по писаному, как издревле велось…
Но только Файхо с самого приезда глядел на гостей очень уж неприветливо. Когда Кандауров спросил о причинах этого у отца, старик объяснил ему, что Файхо теперь за главу семьи и считал Ойхэ своим наследником, но чужие люди погубили его…
– Но ведь мы не виноваты в смерти парня! – возмутился было Мизинов.
– Все равно, – переводил Кандауров, – погиб он по нашей вине.
– М-да, ситуация не из приятных, – проговорил Мизинов, а Файхо все зыркал и зыркал на него диковатыми прищуренными глазами. – Скажи ему, что я захватил с собой большой мешочек гоби[20] – это для них.
Кандауров перевел. Старик вежливо поклонился до земляного пола, но Файхо все смотрел на Мизинова полными ненависти глазами…
И вот приступили к похоронам. Тело Ойхэ уже лежало в гробу посредине фанзы. Перед гробом выстроились родные и стали громко причитать и рыдать. Мизинов с Кандауровым встали поодаль. Потом родственники по очереди поклонились умершему, то же сделали и гости. Файхо опустился на колени, возжег благовония, возлил жертвенное вино и обратился к покойному с подробным отчетом обо всем, что происходило после его смерти, перечислил все свои дела, таежные трофеи, упомянул о подготовке к погребению.
Затем гроб установили на специальные носилки и отправились к месту погребения. За гробом шли Файхо, отец, мать, сестра, чуть сзади – Мизинов с Кандауровым. Шли недолго, метров триста, к небольшому лесу на краю села. Там носилки поставили на землю, помолились и под нескончаемые скорбные рыдания и причитания опустили тело в могилу.
На этом, как пояснил Кандауров, завершался последний путь усопшего, но не исчерпывались священные обязанности семьи перед покойным. Еще три года в семье будут нести траур…
После похорон казаки, пообедав для приличия, выехали в обратный путь. Мизинову запомнился последний взгляд Файхо, брошенный ему вслед. Взгляд этот не сулил ему ничего хорошего…
10
Выгорело не подчистую: расторопные казаки сумели погасить огонь в самом разгаре, когда он еще не перекинулся с ворот на дворовые постройки и лавку. Хранилище оказалось и вовсе нетронутым.
Мизинов первым делом зашел к Маджуге, который лежал на покрытом медвежьей полстью топчане и тихонько постанывал. Пару часов назад он пришел в сознание – после того как найденный казаками доктор Иваницкий, из эмигрантов, извлек из его груди пулю. Она застряла в верхней части левого легкого, но рана сама по себе была неопасной, и опытный врач, руку набивший в военных лазаретах германской войны, быстро справился со своим делом. Теперь хорунжему требовался покой, и только покой.
Мизинов склонился над Маджугой. Тот, почувствовав чье-то присутствие, вымученно открыл глаза.
– А-а-а… Лександра Петров-о-о-вич… – простонал он. – Все целехонько… Я его, гада, на месте…
– Отдыхай, Арсений, спасибо тебе, – Мизинов слегка потрепал хорунжего по слежавшимся вихрам и обратился к доктору:
– Сколько ему поправляться?
– Месяц нужен определенно, ваше степенство. Он мужик крепкий, выдюжит. Слава богу, рана не гнойная, легкая в общем-то… Но посмотреть за ним следует непременно. Если что…
– Конечно, доктор, – Мизинов протянул Иваницкому несколько купюр, но тот отказался:
– Мы с вами в одном положении – без родины. Будемте же благородны до конца, ради ее памяти.