Увлекшись своими оптимистическими прогнозами, Линда не заметила, как перешла ту грань, за которой у Петра лопнуло терпение. Вообще-то он всегда был спокойным, медлительным, флегматичным, и такой вспышки она от него никак не ожидала. Петр вдруг переменился в лице, открыл клетку с любимцем Линды – попугаем Аркашей, и с диким криком: «Свободу народам Африки!!!» – выкинул несчастную птицу в окно. Попугай оказался свободолюбивым, расправил крылья и улетел. Линда охнула, выбежала на улицу, она пыталась догнать Аркашу, потом несколько недель искала его по всему городу, развешивала объявления, в которых обещала награду тому, кто найдет попугая, но тщетно. Больше она Аркашу не видела.
Спустя какое-то время Линда, большая любительница животных, завела морскую свинку, потом появилась черепаха, за ней – кот. А вот Петр братьев меньших не жаловал, хотя и терпел в силу спокойствия и флегматичности нрава. Однако он все время держал свою эмоциональную подругу в тонусе, и когда она уж очень его доставала, намекал на то, что кого-нибудь из питомцев вполне может выкинуть из дома во имя свободы угнетенного народа. Петр был не лишен известного чувства юмора, и, когда Линда впервые после утраты любимого попугая принесла нового обитателя квартиры – морскую свинку, он предложил назвать ее Анголой. Линда беды не почуяла, наоборот, страшно обрадовалась, что ее любимый пусть хотя бы таким образом, но готов принять участие в судьбе животного. Черепахе, оказавшейся мужского пола, было предложено имя Гондурас, и недоброе предчувствие тогда впервые шевельнулось в любвеобильной душе хозяйки дома, а когда Петр заявил, что изящному гладкошерстому черному котику вполне подойдет кличка Сенегал, было уже поздно. Обычай сложился, и теперь Линде приходилось по возможности следить за собой, чтобы ее забота о любовнике не стала слишком навязчивой и назойливой. Как правило, ей это удавалось, но иногда она забывалась, и тогда Петр произносил страшную фразу, начинающуюся словами: «Знаешь, любимая…»
Петр с удовольствием поедал рыбу, и Линда мучилась от желания съесть хотя бы макароны, хорошо бы еще посыпать их сыром и заправить сливочным маслом. Но нельзя. Она и без того слишком толстая. Надо отвлечься самой от мыслей о еде и отвлечь Петрушу от непростительной ошибки, которую она, Линда, только что совершила.
– Знаешь, эта парочка, оказывается, состоит в браке, – сказала она как можно равнодушнее.
Петр поднял голову и с интересом посмотрел на нее.
– Да? И с кем же?
– Друг с другом. Только у них фамилии разные. Но живут они в одном номере. И в паспортах у них штамп о регистрации брака.
– Очень хорошо, будет о чем доложить шефу. Зря ты не ешь, между прочим, рыба очень вкусная. И полезная.
– Она вредная!
– В ней витамины, – хладнокровно сообщил Петр. – И кислоты какие-то, я забыл, как они называются.
– Она жареная, ни тебе, ни мне этого нельзя. Вот посмотришь, ночью у тебя будет ныть желчный пузырь, – грозно пообещала Линда, забывшись, и тут же спохватилась и перевела разговор на другое: – Что тебе удалось узнать?
– У Лады спрашивали про мужчину, с которым она познакомилась незадолго до убийства доктора. Как ты думаешь, это опасно?
– Не знаю. Нам ведь ничего не говорят, нас просто наняли, чтобы мы держали шефа в курсе. Да нам-то какая разница?
– И то верно, – кивнул Петр, подбирая кусочком белого хлеба масло с опустевшей тарелки и делая вид, что не замечает неодобрительного взгляда Линды. – Лишь бы деньги платили. Завтра с утра позвоним, доложимся.
Их нашел и нанял человек из Москвы, случилось это больше трех месяцев назад, вскоре после убийства Евтеева, велел отслеживать телодвижения милиции и следствия по раскрытию преступления против старого доктора. Связи у Линды и Петра в правоохранительных органах были крепкие, и за очень небольшие деньги им удавалось узнавать все, что нужно. В чем состоит интерес шефа, им не объясняли, просто дали задание и телефон человека, которому они должны докладываться. Ничего опасного в следствии не происходило, дело порасследовали немножко и прикрыли. В тот момент Линда и Петр думали, что с этим заданием покончено, однако совсем недавно им снова позвонили: шефу стало известно, что по Южноморску разгуливает какая-то парочка, которая интересуется сыном покойного доктора. Нужно было выяснить, что к чему. Вот они и выясняют. Практически вслепую, но зато за хорошие денежки.
* * *
В информации, которую полковник Алекперов получил от неизвестного ему источника, содержались, помимо прочего, сведения о следователе, который вел когда-то дело о нарушениях правил валютных операций, то самое дело, из которого непонятным образом «выпал» Валерий Стеценко. На то, чтобы найти этого следователя, много времени не ушло, он давно вышел на пенсию и жил в Москве. Правда, Хана предупредили, что он очень больной и немощный и, похоже, немножко выжил из ума, но Алекперова это не огорчило, а даже совсем наоборот: следователи, как, впрочем, и другие сотрудники КГБ, обычно не рассказывают о своей прошлой работе, привыкли, что она вся проходила под грифом «секретно», и хранят свои тайны, несмотря на то что проходит не один десяток лет. Если бы следователь Полищук оставался в здравом уме и твердой памяти, шансов у Хана было бы крайне мало, а так все-таки есть надежда вытащить из старика хоть что-то.
Николай Федорович Полищук выказал немедленную готовность к встрече, и Хан понял, что старик отчаянно изнывает от скуки. Был Николай Федорович сгорблен, плохо ходил и почти ничего не видел, хотя, насколько Хану было известно, возраст у него был не таким, чтобы выглядеть дряхлым стариком, всего-то семьдесят четыре. Жена Полищука смотрелась вполне бодрой моложавой дамой и торопливыми шажками металась по маленькой квартирке, готовя нехитрое угощение и чай для гостя.
– Видишь, во что я превратился, – сетовал Николай Федорович, – совсем ничего не могу, болезни замучили. Боюсь, бросит меня жена-то, она у меня еще молодец, а я уже никуда не гожусь, только на таблетках и уколах еще как-то тяну. Ты пей чай-то, пей.
Сам он без конца требовал от жены подлить ему чаю погорячее и упрекал ее:
– Что ты мне все помои какие-то носишь! Кипяточку, кипяточку принеси.
Что касается валютного дела, то истосковавшийся по общению старый следователь ничего скрывать не стал. Правда, он долго не мог взять в толк, каким именно делом интересуется полковник Алекперов, потом старательно напрягал память и наконец вспомнил, что в какой-то момент следствия его вызвали к руководству управления и сказали, что в связи с «оперативной необходимостью» фигуранта Стеценко надо вывести из материалов дела, да так, чтобы следа не осталось. Какая такая была необходимость – ему не пояснили, это было не принято, но в кабинете руководства при разговоре присутствовал офицер из другого управления, которое занималось обеспечением охраны государственной тайны на госпредприятиях.
– Фамилию офицера не помните? – спросил Хан, ни на что, впрочем, не надеясь.
– Не помню? – Полищук хрипло рассмеялся. – Да я ее и не знал никогда. Я эту рожу в первый и в последний раз видел. Мне мое начальство его представило, только имя назвать забыло. А я и не спрашивал. Мне велели – я сделал, лишних вопросов не задавал. Стеценко тот даже свидетелем не пошел, вынес я его из дела начисто. А что случилось-то, полковник? Для чего тебе эта история?
– Да убили этого Стеценко, вот восстанавливаю всю его жизнь, чтобы понять, кому он мог дорожку перейти, – ответил Хан полуправдой-полуложью.
– Ой, врешь, полковник, – Николай Федорович прищурился и вперил в Алекперова подслеповатые глазки, – ой, врешь. С какой такой поры полковники милицейские простыми трупами занимаются? Или Стеценко в большие люди вышел и олигархом заделался? Кем он был-то, пока его не грохнули?
– Работягой, квартиры ремонтировал, – пробормотал Хан.
Видно, бывший следователь Полищук из ума-то не совсем еще выжил, соображает быстро и четко.
– Ну вот, я ж говорю – врешь, – удовлетворенно изрек Николай Федорович. – А ну давай, спроси меня еще что-нибудь, я тебе все расскажу, ничего не утаю. Я эту контору знаешь как ненавижу? Да будь она проклята на веки вечные!
– Что так? – вскинул брови Хан.
Уйти от Полищука ему удалось только через полтора часа, старика словно прорвало, и он все не мог остановиться, рассказывая, как предала его служба, как отказалась от его профессионализма, опыта и знаний, как выперла его на пенсию, молодого, полного сил и желания работать, и как тяжело и долго он после этого болел, и в какую развалину он теперь превратился… Нет, все-таки Николай Федорович был слабоват на голову, а его точный вопрос оказался единственным проблеском ясного в прошлом ума.
Глава 10
Несмотря на то что Сорокины постоянно были готовы к общению с соседями, звонок Льва Сергеевича все-таки застал их врасплох. Ангелина Михайловна изучала купленный накануне альбом живописи эпохи Ренессанса, а Вилен Викторович с упоением предавался просмотру-прослушиванию записанного на видео концерта оркестра под управлением Зубина Меты. Ему не хотелось отрываться от своего занятия, поэтому, когда зазвонил телефон, он сделал жене знак взять трубку и выйти из комнаты. Ангелина послушно ушла разговаривать в кухню, но уже через пару минут ворвалась в комнату и возбужденно заговорила:
– Виля, собирайся, Лев Сергеевич нас приглашает.
Вилен Викторович с недовольным лицом остановил диск.
– Что случилось? Его ненасытная утроба снова проголодалась?
– Ну зачем ты так? – с упреком проговорила Ангелина Михайловна. – К нему сын приехал, он хочет нас познакомить.
В глазах Вилена мелькнул интерес.
– Какой сын? Леонид? Или… тот?
– В том-то и дело, что он не сказал! А вдруг тот?
Они быстро переоделись, сменив домашнюю одежду на более приличествующую случаю, и отправились к Гусаровым.
Едва войдя в комнату в сопровождении Льва Сергеевича, они сразу поняли, что удача наконец повернулась к ним лицом. Им уже показывали альбомы с семейными фотографиями, поэтому одного взгляда на сидящего на диване молодого мужчину оказалось достаточно, чтобы убедиться: перед ними младший сын Гусаровых Александр. Именно тот, кто интересовал супругов Сорокиных. Некрасивый, с грубым, словно небрежно вылепленным лицом, он ни одной своей черточкой не походил ни на мать, ни на отца. При появлении гостей он вежливо встал и коротко кивнул:
– Здравствуйте, я – Александр, очень рад познакомиться, родители много о вас рассказывали.
– Мы тоже очень рады, – приветливо откликнулась Ангелина Михайловна, – и тоже много о вас слышали. Вы ведь художник, если я не ошибаюсь?
– Это верно, – улыбнулся Александр.
Улыбка у него была приятная, и все его грубое некрасивое лицо сразу стало мягче и будто бы светлее.
– А где вы выставляетесь? Знаете, мы с мужем большие любители живописи, и мы обошли все московские галереи, но ваших работ нигде не встречали. Вы уж простите мою прямоту, но про художника Александра Гусарова вообще никто не слышал. Или вы любитель?
– Ну… – Александр слегка замялся, – можно и так сказать. Во всяком случае, в среде профессиональных художников меня не признают. Папа, давай я сделаю чаю гостям.
Его попытка сменить тему выглядела отчаянно неловкой, и любой воспитанный человек отступил бы и перестал задавать неудобные вопросы, но Сорокины не могли себе этого позволить. Они должны были «добить» тему до победного конца во что бы то ни стало.
– Сашенька, а чем же вы занимаетесь на самом деле? – продолжала допытываться Ангелина Михайловна. – Если живопись для вас просто хобби, то чем вы зарабатываете на жизнь? Люсенька говорила, что вы состоятельный человек и материально помогаете своим родителям. Вы не сочтите меня бестактной. Я уже в том возрасте, когда можно позволять себе любые вопросы.
– Санька, да что ты дурака-то валяешь? – вмешался Лев Сергеевич. – Чего придуриваешься? Скажи как есть, не стесняйся.
Александр молчал, и Гусарову пришлось продолжать самому.
– Это для нас он Санька, а как художник он носит имя Борис Кротов, – пояснил он с горделивой улыбкой. – Но в галереях вы его работ не найдете. Его портреты висят только в частных коллекциях.
– Что вы говорите? – изумилась Ангелина Михайловна. – А почему? И зачем вам творческий псевдоним?
Она изо всех сил старалась, чтобы ее голос звучал естественно и чтобы изумления не было ни слишком много, ни слишком мало. Все это, насчет псевдонима и частных коллекций, она уже давно знала, но не имела права выдавать свою осведомленность.
– И почему именно Борис и именно Кротов? – подал голос до того момента молчавший Вилен Викторович.
Ангелина бросила на мужа благодарный взгляд: он задал правильный вопрос, совершенно необходимый, а вот она сразу-то и не сообразила. А вопрос Александру не понравился, да и Лев Сергеевич отчего-то смутился.
– Мне всегда нравилось имя Борис, – сказал Александр. – Оно мне кажется коротким, емким, мужественным.
– А почему Кротов?
Лев Сергеевич вздохнул и умоляюще посмотрел на сына.
– Саня, Ангелина Михайловна и Вилен Викторович – наши соседи, мы с мамой много общаемся с ними. Давай уж не будем ничего скрывать. Дело в том, что Саня нам не родной. Его мама была…
– Мама умерла, когда я был совсем маленьким, – перебил его Александр. – И меня усыновили папа Лева и мама Люда.
От Сорокиных не укрылся быстрый взгляд, который бросил на сына Лев Сергеевич. Однако понять, что именно было в этом взгляде – упрек или понимание, – им не удалось.
– Мамина фамилия – Кротова. Вот и все объяснение.
– А почему вы ограничиваетесь частными коллекциями? – не отставала Ангелина.
– Видите ли, я пишу только портреты, а портреты всегда интереснее самим моделям и членам их семей, чем широкой общественности. Папа, давай все-таки угостим наших гостей чаем, я пирожные принес. Очень вкусные.
На этот раз намек был таким прозрачным, что не заметить его было бы верхом неприличия, и Сорокиным пришлось отступить. Александр увел отца в кухню готовить чай, и Сорокины остались в комнате одни.
– Черт, сорвалось! – с досадой прошептал Вилен Викторович.
– Да, жалко, мы были буквально в двух шагах, – согласилась Ангелина. – Но, возможно, не все еще потеряно. Надо напроситься к нему домой посмотреть работы, может быть, в другой обстановке и без отца он станет более разговорчивым.
– Надо попробовать. Жаль, что Люся на работе, в ее присутствии было бы проще вытянуть из них правду. Ты бы начала с ней беседы на всякие материнские темы, и ей было бы не отвертеться.
– Тише!
Ангелина Михайловна предостерегающим жестом подняла палец и прислушалась. Стоял по-летнему теплый день, дверь на балкон была распахнута настежь, и до них донеслись приглушенные голоса – Лев Сергеевич и Александр разговаривали на кухне, окно которой тоже было открыто.
– Ничего не разобрать, – тихо проговорила она. – Давай выйдем на балкон.
Вилен Викторович покорно встал с кресла, в котором так уютно и удобно было сидеть. С балкона действительно было слышно каждое слово, произнесенное в расположенной рядом кухне.
– Санька, ведь столько лет прошло. Я не вижу смысла…
– Пап, я не хочу. Просто не хочу. Понимаешь?
– Нет, не понимаю, – голос Льва Сергеевича стал сердитым. – Зачем делать из этого проблему? Сынок, прошло много лет, и теперь…
– Я не хочу об этом вспоминать. И не хочу вдаваться в подробности, тем более в разговоре с малознакомыми людьми. Усыновили – и усыновили, и хорошо. Никому не интересны эти детали с опекой и квартирой.
– Саня, это для тебя Сорокины малознакомые люди, а мы с мамой их очень хорошо знаем, мы встречаемся и общаемся каждый день, и нам неловко им все время врать. Мы вынуждены считаться с твоими причудами, но нам это иногда бывает в тягость. Не понимаю, почему нельзя объяснить людям, что ты на самом деле Кротов по паспорту, а Гусаровым ты вообще никогда не был, потому что мы тебя не усыновляли, а оформили опеку, чтобы сохранить для тебя квартиру. И видишь, мы не прогадали, оказались правы, ты эту квартиру продал и купил себе дом, в котором устроил мастерскую. Почему надо все это скрывать? Чего стыдиться? Ну что за блажь?