У аниматоров фантазия богатая…
Вспомнились заснеженные утесы и сосны, рвущиеся в небо – «внутренний мир» Фриды, место, где химера никогда не бывала наяву. Неудивительно, что мальчик отказывается «выходить наружу». При такой-то яркости внутренних образов! Значит, будем строить ему ассоциации, если он не желает строить их сам. Насилие? В определенной мере. А как прикажете вызволять прекрасного принца из заточения, если принц упирается руками и ногами? Регина оглядела комнату, ища подходящий образ привязки. Шкафы, пуфики, банкетка. Окно. За окном – дерево. Если Артур повернет голову, он увидит дерево, не вставая с места. Поднявшись на ноги, Регина бесшумно переместилась к окну – ковер полностью глушил шаги. Ага, вот и скрытая панель управления. Створки ушли в стены, в комнату ворвался порыв ветра. Шелест листвы, летний букет: зной, пыль, фрукты.
– Артур, ты дерево рисуешь? Дерево, да?
Скольжение по синапсу. Изнутри – наружу. От древомолнии – к рисунку в планшете – дальше, в окно, к настоящему дереву. И обратно. По кругу. Цикл. Повторение. Замещение. Он должен увидеть сам. Нельзя все время подкидывать ребенку готовые энграммы.
– Смотри, какое дерево у нас за окном! Видишь? Большое, красивое. Де-ре-во. Смотри, Артур. Хочешь его нарисовать?
Локальная активация лобных долей. Простройка синаптических связей – зрительные бугры, моторика мышц… Детская рука с мультицветным стилусом замерла. Артур повернул голову. Но смотрел он не в окно, а на «тетю И».
– Артур, посмотри в окно. Ах, какое там дерево! Нарисуй его. Ты же любишь рисовать? Рисовать дерево? Дерево – за окном. Вон там. Смотри.
Она указала в окно – туда, мол, гляди, не на меня. Артур уставился на руку «тети И», никак не ассоциируя ее с направлением. Вытянул свою руку, повторяя чужой жест, и засмеялся. Игра ему нравилась. Смотреть в окно он не собирался. Доктор ван Фрассен легко могла подчинить себе моторику малыша и заставить его взглянуть в окно. Но в данном случае это было бы чрезмерное и совершенно неоправданное насилие. Более того, насилие, несущее вред. Мальчик должен посмотреть в окно сам. С ее помощью, по ее подсказке, но – сам. Его можно и нужно подтолкнуть, но нельзя тащить на аркане, как упирающееся животное.
Напрочь забыв совет госпожи Клауберг, Регина взяла Артура за руку. Ладонь ожгло, как огнем. Кожа мальчика пылала – жаркое пламя костра, раскаленный докрасна металл, плазма, бушующая в реакторе! На миг Регина явственно ощутила смрад горящей плоти – своей плоти! Сбой восприятия. Сенсорная галлюцинация. Блокировка. Отключение болевых рецепторов. Коррекция. Восстановление проводимости волокон… Иллюзия сгинула, как не бывало. Угасло пламя, остыл металл. Регина держала пухлую руку ребенка, указывая в окно. Малыш наконец понял, чего от него хотят, и заворожено уставился на дерево, шумящее под ветром.
– Дерево. Это дерево. Видишь? Сможешь его нарисовать?
Артур, покорней ягненка, склонился над планшетом.
Внешний образ – внутренний – закрепление связи – вербализация образа – создание маркированной энграммы – реализация в рисунке. Стимулирование интереса к внешним явлениям. Что ж, начало положено. Есть первый крошечный успех, который необходимо развить. А с тактильными и обонятельными галлюцинациями, доктор ван Фрассен, мы разберемся позже.
Она продолжила работу.
КОНТРАПУНКТ РЕГИНА ВАН ФРАССЕН ПО ПРОЗВИЩУ ХИМЕРА
(из дневников)
Вот, из авторского предисловия В. Золотого к сборнику «Сирень»
«Я могу зарифмовать и уложить в любой размер все, что угодно. Любую тему, любую мысль; любой заказ. Вуаля! – кролик из шляпы. Все радуются и бьют в ладоши. Такую поэзию я называю технической. Я могу набросать десяток строк спьяну, на ходу, на бегу. Править их я никогда не стану. Пожалуй, не стану и публиковать. И даже не захочу объяснять – почему. Вуаля! – и в пыльный угол. Такую поэзию я называю чердачной. Ее место среди хлама. Вы спросите: что же для меня поэзия? Просто поэзия, без эпитетов? Нет, не отвечу. Скажу лишь, что мы очень много требуем друг от друга. Но нам спокойно вместе. Спокойно и тепло.
Поэзия – жена, хозяйка моего дома.
Техническая поэзия – опытная проститутка.
Чердачная поэзия – случайная попутчица. Хочется, а на лучшую не хватает средств.»
Почему мне кажется, что Золотой говорит и обо мне?
Глава третья
Слепец и джинн
I
– О Шадруван! Твои цветы весь день поют в твоих полях!
О Шадруван! Твои мечты плывут на дивных кораблях!
Здесь милость шаха – летний дождь, здесь радость шаха – благодать!
О Шадруван! Прекрасен ты, когда ликует вся земля!
Толстяк замолчал, отдуваясь. Поэма, восхваляющая родину (главным образом – его величество Хеширута IV), далась певцу с трудом. Будь он лет на десять моложе, а главное, килограммов на сорок легче… Смолкла и музыка. Все ждали шахского слова. Наконец мальчик, сидевший на троне, кивнул и улыбнулся. Все заметили, что перед этим скромно одетый мужчина, который стоял рядом с мальчиком, легко тронул юного шаха за плечо. Но Регина могла поклясться: спроси любого, видел ли он это прикосновение, и шадруванец, не моргнув глазом, отречется от правды. Не видел, не было, не могло быть. Его величество одобрил панегирик толстяка собственной волей, и «ликует вся земля».
– Кейрин-хан, – шепнул Ник, склонясь к уху Регины. Сейчас посол говорил по-ларгитасски, не решаясь даже на унилингву, доступную кое-кому из собравшихся. – Регент, настоящий хозяин страны. Вакиль-ё-Райя…
И перевел:
– Защитник Народа.
Собственно, Ник перевел своей спутнице всю поэму толстяка, от начала до конца. Иначе она ничего бы не поняла. Стихи Регине не понравились. Липкая, подобострастная сладость. «Чей перевод?» – спросила она для приличия. И чуть не ахнула, когда Ник скромно потупился. На миг перед ней возник прежний Николас Зоммерфельд, готовый бежать за чашкой кофе для возлюбленной на край света. Вот, прибежал – здесь край света, океан крепчайшего кофе, и ты, Ник, уже вновь спрятался за вежливой маской дипломата. Хоть тараном бей – не выгонишь наружу.
«Что-то не припомню за тобой поэтических талантов,» – пошутила Регина.
«От скуки, – разъяснил Ник. – Ночи такие длинные…»
По знаку Кейрин-хана музыканты взялись за инструменты. Флейта, лютня, скрипка-двухструнка. С плавностью сомнамбул задвигались танцовщицы – поодаль, не мешая собравшимся. Кучка седобородых старцев окружила толстяка – поздравляли, совали деньги. Тот принимал, не чинясь. Лишь изредка косился на регента, и Кейрин-хан с одобрением моргал: бери, мол. Мальчик на троне напоминал статую. Белый, мертвый взгляд его смущал Регину. По воле случая лицо шаха было обращено к ней – зрячий, он изучал бы доктора ван Фрассен с внимательностью, достойной препаратора. Но никто не усомнился бы, что Хеширут слеп.
«Сволочь! – с внезапной злостью подумала Регина, имея в виду деда-самодура, лишившего внука зрения. – Мерзкий ублюдок! Надеюсь, черви давно сожрали твое тело…»
– Уникальная личность, – тихо сказал Ник. – Это я про регента. Вояка с колыбели, но предпочитает дипломатию. Бандит, но держит слово. Стоит у трона, но сесть отказывается. Неграмотен, но покровитель искусств. Гуманист, при случае не гнушающийся пытать собственноручно. Горький пьяница, но знает, когда пить и с кем. Все дела здесь надо вести с ним. Хеширут – так, ширма.
Рядом призраками скользили слуги – разносили фрукты. Никто не брал – наверное, так было принято. Лишь толстяк позволил себе отщипнуть виноградинку от темно-лиловой, лоснящейся грозди. Регина ожидала, что гостей пригласят куда-нибудь, где ждут накрытые столы, и можно будет наконец присесть. Нет, регент не подавал знака оставить залу. Вот и старцы, пыхтя, разбрелись по местам. Вот и толстяк отвалил в сторонку. Похоже, так до утра простоим. Еще кто-нибудь споет плаксивым голосом о цветах, полях и шахской милости…
Мальчик на троне что-то произнес, обращаясь к регенту. Простецкое лицо Кейрин-хана озарилось, словно он услышал приятную новость. Сделав шаг вперед, регент начал речь. Он непроизвольно подражал толстяку в интонациях, но, похоже, не замечал этого.
– У лютни пять струн, – переводил Ник шепотом. – Первая струна желтая, для холериков…
– Так и говорит? – изумилась Регина.
– Он сказал про разлитие желчи. Тут свои понятия… Вторая струна красная, для сангвиников. Третья – белая, для флегматиков. Четвертая – черная, для меланхоликов. Но пятая, самая главная – струна души. Так шах есть душа мира, и все такое. Взор шаха пронзает мельчайшую пылинку…
Мальчик на троне снова заговорил – с нажимом, раздраженно.
– Взор шаха не зависит от телесной зоркости или слепоты, – продолжил Ник, вслушиваясь в речь Защитника Народа. – И все же… Так, похоже, он не хочет говорить этого. Но Хеширут настаивает. Значит, нас, то есть его величество, посетил великий врач со звезд, созданных Господом Миров. Великий врач – это ты. Женщине недоступно подлинное искусство врачевания, но на звездах все не так, как у людей. Всемогущ Господь Миров, и тому подобное. Возможно… Ри, он говорит, что ты, наверное, нарочно приняла облик женщины! Дабы испытать… Тут я не понял. Какой-то цветастый оборот. Короче… Проклятье! Он сошел с ума!
По зале пронесся слабый шепоток. Старцы, как по команде, уставились в пол. Толстяк подавился виноградинкой и заперхал, боясь потревожить владыку громким кашлем. Щеки и лоб толстяка стали багровыми. Кейрин-хан приветливо смотрел на ларгитасского посла. А Николас Зоммерфельд кланялся, боясь начать.
– Ри, это провокация, – наконец произнес он. – Шах спрашивает, можешь ли ты вернуть ему зрение.
II
Она вломилась в мозг Ника, как танк в сувенирный магазин. Нарочно, с шумом и треском – чтобы посол Зоммерфельд сообразил: у доктора ван Фрассен нет иного выхода. Что доктор ван Фрассен не полезет дальше, не станет воровать тайны, личные или государственные – просто разговаривать вслух нельзя, а обмен мыслями стократ быстрее обмена словами.
От волнения она не могла сконцентрироваться. Мысли Ника ассоциировались с гнусавым звучанием скрипки. Ее собственные – флейта, как всегда. Очень хотелось выпить вина. Много, бутылку или две. Хотелось покурить. Она никогда не курила того, чего хотелось сейчас. Хотелось сбежать, и подальше. Страстно, до одури, до дрожи в коленках. Не сразу стало ясно, что выпить и покурить – это Ник, а сбежать – она сама.
«Что делать?» – задохнулась флейта.
«Не знаю», – откликнулась скрипка.
«Не знаешь? Кто из нас посол?!»
«Ри, не горячись. У Хеширута зрение – идея-фикс…»
«И что?»
«Я запрашивал Ларгитас на этот счет. Замена хрусталиков, и все такое. Да хоть пересадка глазного яблока! Ты должна быть в курсе…»
«Я в курсе. Связь между сетчаткой глаза донора и зрительным нервом реципиента, восстановление ассоциативных зон в мозге…»
«Для наших офтальмологов это даже не вчерашний день…»
«Устрой мальчику операцию. Он будет благодарен тебе до конца…»
«Вот именно, что до конца. Я не знаю, как воспримет это Кейрин-хан. Что, если зрячий шах не проживет и дня? Это дипломатия, Ри. Тут нельзя милосердствовать вслепую…»
Милосердствовать вслепую. Скрипка. Флейта. Она чуть не ударила Ника. При всех. За то, что прав. За то, что на весах не только желания безглазого подростка, облеченного властью. Надо что-то делать; ничего сделать нельзя…
«Ты можешь обнадежить его, Ри?»
«Как?»
«Дать ему увидеть? На время, на одну минуту? Я скажу, что сейчас мы не способны на большее. Обнадежу его – и отложу решение вопроса. Мы выясним позицию Кейрин-хана – не исключено, что он поддержит эту идею…»
«Я могу дать ему увидеть зал моими глазами. Трансляция сенсорных образов – самое простое решение. Устраивает?»
«Вполне, – спела скрипка. – Ты умница.»
«Да, – ответила флейта. – Я умница. Но я прилетела сюда лечить одного мальчика, а не двоих.»
Вернулся зал. Посол Зоммерфельд, выступив вперед, что-то говорил – гортанно, щелкая и цокая. Старцы ухмылялись в бороды. Вежливо слушал регент. Равнодушно – шах. Казалось, разговор не о нем, и о зрении он спросил между делом. Толстяк наконец справился с виноградинкой. Регина впервые заметила, какой внимательный, цепкий прищур у этой горы жира. Изучая собравшихся, она ждала, когда Ник даст ей отмашку приступать. В обещанном не крылось ничего сложного. Такие шутки они проделывали в интернате. Правда, в «Лебеде» не учился ни один шах.
– Давай! – скомандовал Ник, и она потянулась к мальчику на троне.
В первую минуту Регина решила, что сошла с ума. Хеширута IV не было. Он находился в зале, собственной персоной, и в то же время он полностью отсутствовал на ментальном плане. Доктор ван Фрассен еще бы поняла броню. С пси-блокадой она была знакома не понаслышке. Помнила она и серую пыль – защиту рассудка охранников на вилле, где изучался секрет «Цаган-Сара». Но шах оказался пустым местом. Даже не призрак – ничто. В волнении, забыв законы и приличия, Регина всем мозгом ударилась в Кейрин-хана – с тем же результатом. Старцы, толстяк, музыканты – для телепата никого из них не существовало.
Совсем.
Мне снова шестнадцать, подумала Регина. Я не на Шадруване. Я на Соне, на фестивале арт-транса. Я смотрю «Мондонг», фильм с возрастными ограничениями. Я сплю, и мне снится, что я – героиня фильма. Этого не может быть на самом деле. Однажды я проснусь.
– …лучшие телепаты Галактики, – сказала Сибилла Терн, психир. – Активные день за днем идут на таран. Пассивные день за днем идут на погружение. И что? Вместо тарана – пшик. Вместо погружения – барахтанье на мели. Племя дикарей, неуязвимых для телепатического вторжения. Я, пси-хирург с дипломом, полученным на Сякко, чувствую себя калекой. Я ни на шаг не продвинулась, Джош. Психика этого уродца закрыта для меня. Это пирамида, вкопанная в землю. Пирамида с иными константами. Ты понимаешь, что это значит?
– Понимаю, – кивнул Джошуа Фластбер, этнолог. – Это значит, что надо продолжать.
– Нет! Я не могу. Представь, что тебе велено оплодотворить женщину. Естественным путем. Она лежит перед тобой, обнажена и доступна. Но подходя к ее кровати, ты всякий раз делаешься скопцом. Если я скажу тебе, что надо продолжать, что ты мне ответишь?
Сон длился.
«Я утратила дар, – в панике решила она. – Я больше не телепат!..» Ты только что обменивалась мыслями с Ником, подсказал здравый смысл. Проверка заняла доли секунды – посол Зоммерфельд был по-прежнему доступен для нее. Как и Зоммерфельд-сын – утром. Ларгитасцы – да. Шадруванцы – нет.
Ник с удивлением смотрел на нее.
– Я не могу, – сказала Регина. – Выкручивайся, как знаешь.
III
– Что мы делаем, Артур?
Вопрос – в карих глазах. Вопрос – вихор на темени.
– Мы строим башню. Вот это – башня.
Доктор ван Фрассен плавно – чтобы ребенок успел отследить движение – провела ладонью вдоль пяти кубиков, установленных друг на друга. Все кубики были педантично повернуты одноцветными гранями в одну сторону. Желтый – к желтому, зеленый – к зеленому…
– Башня. Повтори, Артур: башня.
Связи «объект – образ» простраивались успешно. Даже лучше, чем Регина надеялась. Но с вербальными маркерами и речевыми ассоциациями дело обстояло хуже. Ничего, на то она и ментал: поможем, свяжем. Так держат под руку хромого, прогуливаясь по больничному парку. Главное – запустить ассоциативный механизм на должную глубину, отладить сложные цепочки. Вскоре механизм станет работать сам, без «костылей». Понадобится лишь периодическая коррекция и подключение следующих слоев.
Смотрим речевые центры. Словесный, напрямую связанный со слуховым – задняя часть первой височной извилины левого полушария. Что тут у нас? Более или менее. Ряд слов Артур знает и вполне понимает их значение. Стимуляция не помешает, но в целом… Двигательный речевой центр – задний отдел третьей лобной извилины левого полушария. Тут проблемы. Простой стимуляцией не обойтись…