– вспомнила Ольга детскую дворовую считалку и возгласы довольных детей, показывающих на нее пальцем и ехидно кричащих: «Ты во€да! Ты во€да!» Почему-то ей чаще других приходилось водить: не важно, была ли это игра в прятки, или в двенадцать палочек, или в казаки-разбойники. Обижаться было бессмысленно, оставалось делать вид, будто все происходящее тебе страшно нравится. Перескакивая через бордюрные камни, бежать за кривляющимися ребятами, улепетывающими в разные стороны. Теряясь, за кем бежать, оставаться на месте и, нарываясь на возмущенные вопли, снова оставаться во€дой и снова делать вид… Ольга подумала, что ей всю жизнь приходится делать вид, ее натурой стало притворяться. Притворяться, что тебе хорошо, притворяться, что ты довольна и счастлива, притворяться, что тебе не больно… Со временем чувства и впрямь атрофировались, внутри перестало зудеть и биться нереализованное нечто, чему Ольга так и не нашла объяснения. Все ее время занимала дочь Клавочка, которая могла стать счастливой, умной, способной дерзать и подняться над бытовыми вещами и обрести нечто большее, какой-то цельный жизненный смысл существования, который Ольге так и не удалось нащупать.
Николай
Коля, который сейчас лежал, вернее, висел в полураспластанном положении над больничной койкой, был любимцем и баловнем Елены Владимировны, бабушки, рос под ее неусыпной опекой, пока Ольга истово выхаживала слабенькую недоношенную Клавочку. Странно, но любившая больше всех на свете себя Елена Владимировна вдруг обрела смысл жизни во внуке, о котором заботилась больше, чем о ком-либо другом.
– Тише, Николенька только заснул, – шикала она на Ольгу, когда та пыталась укачать дочь.
– Мама, у нее режутся зубки!
– И что? А Николеньке завтра в школу! Мальчик должен высыпаться.
– Что я могу сделать?
– Возьми коляску и пойди на улицу. На свежем воздухе укачаешь, она и уснет.
– Но уже одиннадцать часов!
– Вот-вот, а Николеньке вставать в семь утра!
– Мама, ты что?
– Ничего. Ты и завтра выспишься. Ишь, совсем о сыне не думает. Зачем тогда вообще рожала? Выскочила замуж за первого встречного, теперь расхлебывай. Ни образования, ни денег, ни культуры, свекровь – сволочь безграмотная, швея-мотористка. Куда смотрела-то? С матерью ей плохо было! Замуж захотелось! Или тебе там скреблось, что ли? Ты посмотри, на кого похожа стала! Я в твои годы за собой следила, а ты как старуха ходишь. – Мать поджала губы и покачала головой. – И в кого такая уродилась? Надеюсь, Николенька-то в деда пойдет, он мальчик неглупый. Хоть его на ноги поставлю, человеком сделаю. Чего стоишь? Одевайся, иди на улицу. И заткни ты ее ради бога, весь дом перебудишь!
Ольга укутывала Клавочку и выходила во двор. Гуляя по темным улицам, напевала вполголоса колыбельные, чувствуя единение со своей дочерью, с которой в это время они были одни в целом мире. Пухлые младенческие щечки розовели, маленький носик-кнопочка посапывал, девочка видела сны и улыбалась. Ей этот мир, похоже, очень нравился.
Внутренние монологи. Николай
Мне всегда очень не хватало мамы и папы. Я думал, что я какой-то нехороший, бракованный, и очень боялся, что меня сдадут в детский дом, куда сдают всех ненужных детей. Папа всегда делал вид, что меня просто нет. Когда я подходил к нему, просил помочь сделать уроки, он, отложив газету, равнодушно говорил: «Не видишь, я занят? Попроси маму или сделай сам. Ты уже большой», – и опять отгораживался от меня бумажной стеной. Мама… Я все ждал с замиранием сердца, когда она придет целовать меня на ночь: вдруг не уйдет сразу, через секунду, вдруг останется, погладит по голове, пригласит забраться к ней на коленки, как маленькому, почитает сказку? Я знал, что тут же раздастся требовательный вой Клавки и мама убежит к ней, но мне так хотелось, чтобы хоть раз она помедлила и как-то дала понять, что любит и меня, что и я нужен ей. Когда Клавка родилась, я сразу понял, что она хитрая. Эта девчонка умела играть с рождения, и у нее это хорошо получалось. Она так ловко отодвигала меня на второй план, что было бесполезно пытаться что-то изменить. Хорошо, что со мной всегда была бабушка, которая рассказывала много интересных историй, читала книги, водила в музеи, зоопарк, планетарий, возила на море. Бабуля научила меня плавать и любить книги. Но мама всегда оставалась недостижимой богиней. Ее фотография висела над моей кроватью, и я часто вглядывался в ее лучистые глаза, мечтая, чтобы она смотрела на меня таким же сияющим взглядом. Я прятал свою боль, вынашивал ее, как маленькую жемчужину, в глубине створок своего сердца, наращивая на нее новые слои обид. Любая моя радость была приправлена горечью и желчью. Я стал хуже учиться и вызывать огонь скандалов на себя, думая, что хоть так ОНИ увидят меня. Но ОНИ были слепы. Они всегда были слепы.
Когда Елена Владимировна умерла, Колю как подменили. Если раньше он был вполне жизнерадостным и более-менее нормально учился, то после смерти бабушки стал злобным и неуправляемым, срывался и на родителей, и на сестру, и на сверстников, не говоря уже об учителях. Серьга в ухе, длинные, травленные пергидролем волосы, татуировка в виде хищного окровавленного монстра, кожаные штаны, купленные на сворованные у матери гроши… Потом странные приступы головокружения, потери сознания, эпилепсии. Даже врачи признали, что к армии этот молодой человек явно не годен. Связавшись с уличной шпаной, он чуть было не загремел за решетку за причинение тяжелых травм одному из подростков. С трудом удалось доказать, что он вроде как ни при чем. Хотя Ольга уже не знала, кому и чему верить, собственный сын внушал ей страх. Она постоянно задавала себе один и тот же вопрос: «Почему?» Почему это все случается с ней? Ее ли собственные грехи этому виной или грехи родителей, за которые расплачиваются и дети аж до седьмого колена? Как часто хотелось ей посидеть где-нибудь в парке, лишь бы не возвращаться в квартиру, и бессильно зарыдать…
Буквально через несколько месяцев после истории с избиением – новое происшествие. Первого января Николай поехал в гости к своей подруге Кате, которую знал с детства. Ольга надеялась, что рано или поздно сын на ней женится, потому что девочка была из хорошей семьи, сама, без чьей-либо помощи поступила в институт, подрабатывала по вечерам официанткой и к тому же страстно и безрассудно любила Николеньку. Поэтому, когда сын не явился домой ночевать, Ольга не удивилась – молодой паре в двадцать-то лет есть чем заняться, не сидеть же все праздники с родителями! А что не позвонил, так тоже не диво, особым вниманием сын мать не баловал. Но ни второго, ни третьего января Николай не объявился. Потеряв терпение, четвертого числа мать позвонила Катюше, но та с удивлением сказала, что Коля поехал домой в тот же, первый день нового года. Снизу, откуда-то из живота поднималась паника. Кисловато-медный ее привкус ощущался столь явственно, что Ольга тут же схватилась за кружку с давно остывшим чаем, горечь крепкой заварки немного привела ее в чувство.
В дверь позвонили. Незнакомый парнишка с трудом удерживал скорчившегося и мычащего Колю.
– Ваш? – спросил парень.
– Мой! – ахнула Ольга.
– Давайте помогу дотащить до постели. Куда его? – Парень поволок Николая в глубь квартиры и свалил на диван.
За заботами и попытками привести сына в чувство Ольга не заметила, как парнишка исчез. Много позже она ругала себя за то, что так и не узнала, где он нашел Николая, откуда его знает, не выпытала хоть каких-то подробностей. Но то было позже.
Ольга трясла сына за плечи, но тот жалобно лопотал что-то нечленораздельное, закрывался от света, прятал голову под подушку и сжимался в комок, отталкивал материнские руки, не давал стащить с себя грязную, скукоженную, дурно пахнущую одежду. Лицо его страдальчески морщилось, и из груди рвался странный хриплый клекот. Единственное, что смогла различить Ольга, это слова «свет» и «не бейте меня». Приехавшая «скорая» увезла парня в психбольницу, определив потерю памяти, частые приступы эпилепсии, светобоязнь, а также многочисленные ушибы и порезы по всему телу и воспаление легких.
Муж, глядя на сына, брезгливо сказал:
– Это не мой сын. Твоя порченая кровь, или приблудила с кем.
– Ты что говоришь-то? Опомнись!
– Туда ему и дорога, в психушку. Здоровенный балбес, а сидит у нас на шее, окаянный. Лучше б сдох.
– Ты… ты… – Ольга набирала в рот воздух, но слова не шли на ум.
– Что я? Посмотри на этого ублюдка! Ты все фантазируешь, ждешь, когда он повзрослеет, а ему очень хорошо живется, он и не думает что-то менять в жизни. – Муж поддернул сваливающиеся обвислые тренировочные штаны и, шлепая заскорузлыми голыми пятками по серовато-коричневому пятнистому линолеуму, ушел в комнату – смотреть чемпионат по футболу.
Внутренние монологи. Антон Лупарин
Мама абсолютно права. Зря я на ней женился. Ходит как распустеха, за собой совсем не следит, до нее же даже дотрагиваться неприятно, не красится, голову редко моет – все плечи в перхоти, как пеплом присыпаны. А сын? Кого воспитала? Ничтожество. Он же без нас шагу не сделает, палец о палец не ударит, лентяй. Я в его годы о-го-го как вкалывал! И грузчиком подрабатывал, и за любую работу брался, чтобы лишний грош заработать и никому в тягость не быть. Вот помрем мы, бомжом окажется на помойке, подохнет как последняя скотина, другого пути у него нет. Теща избаловала пацана. На нас рычала всю жизнь, что я ее доченьке не пара, а на доченьку ни один нормальный мужик не посмотрит, побрезгует. Вся жизнь насмарку. Чего я достиг? Приходишь вечером с работы уставший, хочешь отдохнуть, телевизор посмотреть, а тут то сын пропал, то его посадили, а то еще дочь пристает: «Папа, дай денег» – или у жены ревматизм… Даже поесть никто не разогреет. К маме придешь – совсем другая картина: тут же тебе и супчику нальет, и мясца нажарит или котлеток навертит, и носки теплые свяжет.
А дача? Все выходные на ней как ненормальный пашу, потом разогнуться не могу, дочь с сыном хоть бы раз что сделали: ни картошку посадить, ни окучить, ни дров порубить не могут. Клавка все о заграницах мечтает, только о тряпках и думает. А что назвали Клавдией, в честь моей бабушки, знатная стахановка была, на весь район имя гремело, так что ж, эта-то явно не в нашу породу, хоть и хваткая, а все мамашкина дочка. Смешно вспоминать об их рассказах, как, дескать, они раньше жили. Профукали все – вот тебе и итог. Уйду я от них, достали совсем, мочи нет. Интеллигенция, бля…
При всем том, что Ольга знала своего мужа и особо на его счет не обольщалась, такого она никак не ожидала. Отказаться от собственного сына, который просто твоя копия? Не видеть и не замечать очевидного? Не иметь в душе и сердце пусть не любви, но хоть капли жалости?
Только Клавочка сочувственно похлопывала мать по плечу, капая ей на сахар валерьянку, да еще позвонила маминой подруге, чтобы та пришла утешить в горе. В утешении других некоторые находят невыразимое блаженство, потому что это позволяет чувствовать себя гораздо увереннее, счастливее, благороднее. Вот, мол, как бывает. У нас-то еще все хорошо, оказывается. Да и помогла я ей, хоть и сама без гроша, сирота горемычная, в доме – шаром покати. Оглядывая квартиру, которую дали Ольге с мужем и детьми в новом доме (по слому пятиэтажек), завидовать метражу (целых семьдесят восемь метров, и все этим недотепам!), а вслух произносить только: «Да, милочка, эти муниципальные обои такая мерзость! Цвет первой детской неожиданности их совсем не красит. Да и кто придумал клеить обои на потолок? Вы бы их поменяли. Нельзя же так жить, это отрицательно действует на психику и нарушает обмен космическими внеземными энергиями. Я вам искренне советую сменить обстановку. Вы и всю старую мебель, я смотрю, перевезли? Ой, у вашей табуретки отламывается ножка. Предупреждать же надо! Я теперь вряд ли рискну присесть! Что, на диван? Но, Оленька, из него так торчат пружины, что я чувствую себя принцессой на горошине, а вернее даже, принцессой на арбузе. Ха-ха-ха! Надеюсь, я смогла тебя хоть немного ободрить?! Ну, звони, милая, если что, поболтаем. Денег? Нет, извини, денег у меня нет. Я только что купила новую стенку, да и мой Феденька давно мечтает о мотоцикле. Всё же парнишке скоро двадцать один, надо на день рождения подарить. Ой, заболталась я с тобой! Побегу!»
Когда Николай пришел в себя, он так и не смог вспомнить, где провел эти четыре дня. Смутно, будто во сне, грезилось, как шел от Кати и вроде бы зашел в метро, чтобы ехать домой… Потом провал. Только временами сквозь пелену забытья различал он звук – стук колес поезда. Говорят, память избирательна – она блокирует страшные воспоминания, чтобы не травмировать психику. Кусочек мозга, отвечающий за те новогодние дни, был заблокирован прочно. Именно тогда Николай заработал пиелонефрит, да еще долго кашлял, свистел и задыхался, несмотря на сильные антибиотики и специальные травяные отвары. Но никому – ни врачам, ни матери, ни сестре или друзьям – не рассказал Николай о своем странном, пугающем реальностью пережитого сне, который за эти четыре дня стал его постоянным спутником.
Бестиарий
Спуск в Аид отовсюду одинаков.
Анаксагор из Клазомен(ок.500–428 до н. э.)
Багрово-красный льняной веларий[1] над Колизеем разворачивался с тихим и вкрадчивым шелестом. Зрители, пробиравшиеся к своим местам, невольно поднимали голову, чтобы взглянуть, как одна за другой распрямляются складки на гигантском полотнище. Вскоре осталась открытой лишь арена, тогда как само полотнище покоилось на двухстах сорока столбах, поддерживающих эту грандиозную конструкцию, управляемую моряками императорского флота. Именно они, знающие, как управляться с парусом, были ответственны за веларий. Арена, посыпанная песком, сияла девственной чистотой до той поры, пока не начнутся бои и не прольется первая кровь, возбуждая своим видом и запахом толпу и побуждая соперников к более яростным поединкам.
Гладиаторы ждали в куникуле[2]. Вот-вот должна была начаться помпа[3], во время которой, все до единого, они выйдут на арену и, глядя на императора, вскинут правую руку и под неистовый рев толпы воскликнут: «Ave, Caesar, morituri te salutant!»[4]
Эномай злобно смотрел на Ганника. Вчера тот прилюдно оскорбил его в триклинии[5], причем дважды: сначала усомнившись в его мужской силе и эрекции, а потом придравшись к тому, что тот во время обильного ужина не срыгивает пищу, как большинство римлян, а значит, обладает слабым и немощным желудком, соответственно и в остальном сила Эномая под большим вопросом. Ганник поигрывал мышцами, и на его довольном лице царила презрительная самодовольная усмешка. Время от времени он клал руку себе на промежность, словно подтверждая этим мужскую свою суть и подчеркивая силу самца-лидера. Эномай с удовольствием убил бы его прямо на месте и с трудом сдерживался, дожидаясь начала игр, чтобы всю свою бурлящую ненависть пустить в дело, победив и растоптав противника. Затеять ссору до начала боя – страшное преступление, каравшееся плетями и кандалами. Это было немыслимо. Жизнь приучила гладиаторов к жесткой дисциплине.
Никос смотрел на Эномая и Ганника и удивлялся тому, что такие же, как и он, люди могут быть злобными и жестокими свиньями, готовыми унизить друг друга, опозорить даже перед лицом смерти. Самому ему подобное поведение было чуждо. Идущий на смерть прекрасно представлял себе ценность человеческой жизни, но так уж сложилась судьба.
Ходили слухи, что смуглокожего крепыша Ганника, по прозвищу Катон[6], ланиста[7] сторговал у стражников по пути на предварительный допрос по поводу причастности к разбойничьей шайке. Сам Ганник этого не отрицал, стараясь корчить наиболее зверские рожи и вести себя совершенно безобразным образом, дабы укрепить сложившуюся репутацию.